Это все потому, что я Илюху родила, так мама говорит. Всю жизнь мне испоганил. Мама много раз рассказывала, как встретила отца Ильи. Ей было семнадцать, в гостях на каком-то празднике он угощал ее сигаретами, а после трахнул в ванной комнате, и в дверь все время стучали. Когда мама забеременела, тот парень ее бросал два раза. Иногда приходил посреди ночи, пугал бабушку, просил на герыч деньги. А когда Илья родился, совсем сторчался, и мама встретила Дашиного папу. Папа был добрым. Веселым, особенно когда пил. К ним домой приходили гости – много гостей, все набивались в комнату и смежную с ней кухню, курили, дым слёживался пластами под потолком, а Даше и Илье в их маленькой детской можно было не спать хоть до часу ночи – все равно никто за ними не следил. Иногда в большой комнате дрались – обычно папа с Рубеном, своим закадычным врагом. Рубен уходил, громко ругаясь, а праздник продолжался. Папа садился в кресло, широко расставив ноги и уперев в бедра кулаки, и искал взглядом маму. Отыскав, он манил ее к себе: «Иди сюда, блядина. Иди, иди сюда, сейчас я буду тебя вешать». Все смеялись над этой его шуткой, а он вытягивал ремень из брюк, указывал на пол. Мама подходила, вставала на колени, и папа захлестывал ремнем ее горло, как будто и правда собирался придушить. Мама держала пальцами петлю, но не сильно сопротивлялась: знала, что, если не сопротивляться, папа быстрее успокоится. Все продолжали пить, смеяться, говорить: «Ну, Алик, всё, всё, хорош», а потом о всяком – о деньгах и тачках, о вине и стрелках, а мама возвращалась обратно на стул. Эти их игры порой Даше снятся. В роли мамы она сама: стоит на коленях, жесткие завитки паласа впиваются в колени, глядит на стол, уставленный грязными тарелками в майонезе, стаканами, едой, на подругу мамы, которая поглощает соленый огурец, держа его наманикюренными пальцами, а кто-то – папа? – сильными руками медленно сжимает горло. А после берет Дашу сзади, вжав ее лицом в ковер. Или в скатерть, рядом с оливье. Папа называл Дашу принцессой. Так и говорил: моя принцесса, обнимал ее и целовал и покупал Даше все, чего бы она ни попросила. Он даже маму не любил так сильно. Маму он больше ревновал по поводу и без, как вещь, которую нужно хранить как следует, не то утащат. Его похоронили – вместе с принцессой, – и Даша осталась одна. Когда Даше было восемь, она придумывала всем обидные прозвища. Баба Лена все хотела накормить Дашу алой, прозрачной, как рассыпавшиеся желатиновые капли, смородиной. Даша морщилась: ягоды кислющие, уж она-то знала. Успела распробовать. Бабу Лену Даша прозвала Овцой. Так папа звал всех медлительных и мягких женщин. Тетя Света стала Крольчихой, потому что все время дергалась, будто в испуге. Еще она поджимала губы в неодобрении, и от этого вокруг ее рта заламывались морщины, как складки на попке колбасы. Дядя Юра был Щеткой – из-за жесткой щетки усов, подстриженных снизу ровной полосой. Он старался казаться заботливым и добрым, но на самом деле был раздражительным и нервным. Женю Даша называла Солнцем – разумеется, про себя. Вслух она звала ее лахудрой и дурой. Но Женя дурой не была и лахудрой тоже. Она интересно рассказывала Илье про динозавров и будто светилась изнутри, когда смеялась. Она катилась по Дашиному небосклону, всегда в поле зрения, в центре ее внимания, порывистая, как южный ветер, идеально неидеальная девчонка. В девяносто пятом, когда Даше было восемь и они с мамой впервые приехали на бабушкину дачу, ей все время хотелось коснуться Жениной тонкой руки или босой ступни, понюхать волосы, из которых Илья то и дело выуживал листик или божью коровку. Даше хотелось лезть за ней на дуб, ходить на край деревни – да хоть на край света, ей вообще не хватало подруг. Но Илья с Женей образовывали цельную неразрывную систему, выталкивали Дашу за пределы своей орбиты. Даша била Илью игрушками, кусала, без конца жаловалась маме в надежде, что его накажут. Освободят пространство рядом с Женей, очистят воздух. Было невыносимо смотреть из чердачного окна на сад, где Женя и Илья то носились, играя в салочки, то читали комиксы, которых у Жени было море. Потом слушали плеер. Даша хотела пойти с ними, но Илья пихнул ее так, что она упала и ободрала локоть. Уйди, сказал он и выскользнул следом за Женей за калитку. Даша обиделась, поднялась на второй этаж. Пнула кровать, но больно стало ей самой, а не кровати. Думала, Женя с Ильей поднимутся за ней. Представляла шорох на лестнице, легкие шаги, как Женя выглядывает и говорит через плечо Илье: «Ты иди, я хочу поиграть с Дашей. Даша, давай ты будешь Барби, а я – Кеном, вот тут на подоконнике сделаем им дом». Но Жене не нужны были ни Барби, ни Кены, ни дом для них, и про обиженную Дашу никто так и не вспомнил. – Даш, помой посуду, – говорит тетя Света. – Тряпочка и «Фейри» в саду уже, рядом с колодцем, ты сразу увидишь. Еще один тазик для чистой посуды можешь на веранде взять, я тебе покажу сейчас. Даша глядит на гору грязной посуды в тазике. Обычно тетя Света тащит этот тазик к дубу у ворот. Там есть выход деревенского водопровода – накрытая крышкой дыра в земле, откуда торчит труба, кран и приделанный к нему шланг. Тетя Света ставит тазик рядом, наполняет его водой, сверху поливает средством для мытья посуды и отмывает тарелки и приборы. Потом споласкивает их из шланга, перекладывает в другой таз. Даша и представить не может, как она это будет делать. – Теть Свет, я не могу. – Почему не можешь? – удивляется тетя Света, как будто ей сообщили, что птицы не могут летать. И Даша не знает, как объяснить ей. И почему она должна объяснять свой отказ? – Не хочу. – Она пожимает плечами. – Ну нельзя же так, – говорит ей тетя Света, все так же улыбаясь. Мама молча скользит взглядом по Даше, допивает вино. Даша (тоже молча) идет к лестнице на чердак. – Нельзя быть такой упрямой, – говорит тетя Света вслед. – Тебе тяжело придется с таким характером. Наверное, должно быть стыдно. Но Даша чувствует лишь злость, та все сильнее распирает изнутри, с каждой пройденной ступенькой. Так, что хочется что-нибудь разбить. Почему она должна мыть за всеми посуду, тем более в саду, тряпочкой и холодной водой? С какого хрена, как сказал бы папа. Они вообще в гости приехали, их пригласили отдыхать. Какая же она упрямая, доносится голос тети Светы снизу (какие же тонкие перекрытия, дом совсем фанерный, слышно, как мышки сикают в щелях). Ее просят, а она стоит, даже не шелохнется. Мил, нужно приучать ее к работе по дому, она же девочка. Как она потом в семье будет? Если она вообще замуж выйдет, отвечает мама. Толку с нее, что с козла молока. Учиться не хочет, по дому делать тоже ничего не хочет, она у нас принцесса. Звезда погорелого театра, театр уехал, а наша Дарья осталась. Только Илюша и помогает, если бы не он, с ума бы с ней сошла. И тетя Света с мамой переходят на замужество и мужиков. Замуж… Даша не очень понимает, почему это так важно. Почему это первоочередно. С другой стороны, она часто представляет, какой у нее будет парень: высокий и сильный, с громким голосом. Даша видит себя с ним на дискотеках и концертах – в апреле, в День космонавтики, она была на бесплатном концерте на ВДНХ, обнимались парочки в собравшейся толпе, и так хотелось познакомиться хоть с кем-то. И тоже обниматься за столом в гостях, с бокалом или с рюмкой. Или ехать в машине с опущенными стеклами, с музыкой, которая грохочет на всю мощь, и ветер сдувает волосы с лица. Собраться бы и свалить домой. Интересно, станет ли мама ее искать? Заметит ли кто-нибудь, что Даши нет? Даша садится на Женину кровать, трогает Женину пижаму, нюхает ее – шампунь, стиральный порошок. У самой Даши нет пижамы. Даже когда папа был жив и деньги водились, родители вещи особо не выбирали, что-то покупали, и ладно. Одевали Да-шу и Илью тоже всегда быстро, в то, что под руку попадалось, и не по погоде: Даша часто ходила в ветровке летом, в духоту и двадцать шесть, в футболке – когда внезапно холодало, в резиновых сапогах в снег и на носок. Один раз даже гуляла в чешках – мама забыла, что старые ботинки порвались, и не купила новые. Вспоминается сонная, нагретая дыханием тишина их детской спальни, оставшаяся где-то за далеким, как протянувшийся вой электрички, рубежом. Там кисловато пахло молоком, и теплым одеялом, и подсохшими огрызками яблок, которые раскидывал Илья. Там на книжных полках сидели Дашины Барби, одинаково идеальные, холодные, с щелкающими суставами в облезлых коленях. Там остался приглушенный ночной стук, который однажды услышала Даша. Она чуть вынырнула из дремы, приоткрыла глаз. Стук повторился, Илья поднялся и тихонько вышел. Его долго не было, а стук прорывал ткань сна, делал в ней дыры. Даша выпуталась из одеяла, вышла в коридор. Илья смотрел в глазок, прилепившись к двери телом. Снаружи всё стучали – бум-бум, – и был слышен папин голос, он ругался на маму, на замок, на кого-то еще по фамилии Нечаев. Пальцы Ильи лежали на задвинутой щеколде, но не двигались. «Открой ему», – хотелось сказать Даше, но еще ей очень хотелось спать и дальше видеть сон про принцессу Барби и дракона. А может, Илья и стук ей тоже снились. Поэтому она пошла обратно, завернулась в одеяло, как гусеница в лист, и уснула. А рано утром Даша выглянула в окно. В сугробе рядом с козырьком подъезда лежал кто-то: виднелись две руки, профиль, обведенный снегом, сбившаяся на макушку шапка. Остальное занесло снегом. На указательном пальце сидел воробей, как на жердочке, потом встрепенулся и упорхнул. Это Даша хорошо рассмотрела. Во всем виноват Илья. Что Даша больше не принцесса, что мать таблетки перестала пить. У нее что ни месяц, то запой и приступ, и настроение стало скакать еще чаще, утром еще ничего, а к вечеру все злее. Когда был жив папа, она себе такого не позволяла. Назови она Дашу доской тогда, он бы ей сразу по губам дал. Даша так и видит: папа отводит руку и бьет – с ленцой, несильно, просто чтобы замолчала. Даша сама бы ее ударила. И обязательно ударит, когда вырастет, она так про себя решила. Каждого из них, чтобы молчали больше и думали, что говорят. 9 2000 август Стебли сломаны, все выдрано и смято. Картошка – мелкая и недозревшая – лежит тут же, никто не собирался воровать. Кому-то просто захотелось изничтожить ровные ряды посадок, перепахать их колесами. Бабушка и Лаиля Ильинична стоят на краю поля. Бабушка в махровом халате в цветочек, на молнии – в нем она обычно ходит дома. Лаиля Ильинична в неизменных очках в черепаховой оправе, в руке цапка, на голове косынка, в которой Лаиля полет огород. – Нина мальчишек видела, – говорит Лаиля Ильинична. – Каких? Потенковских? – Не знаю. Шумели, говорит, на мотоциклах, ездили туда-сюда, и вот. Женя вспоминает о Коте с Ильей. Да нет, Илья не стал бы, зачем ему. – Ты здесь! – говорит бабушка, заметив Женю. – Я думала, вы с Илюшей укатили. Женя качает головой. Илью она не видела с ночи. И слава богу. Проснувшись, она долго лежала в постели. Пить хотелось страшно, но Женя не спускалась, вспоминала вчерашнее, прислушивалась к разговорам прямо под ней, в гостиной. Го́лоса Ильи не было слышно. Женя выглянула в окна по обе стороны дома – в саду Ильи тоже не было. Оказалось, он ушел еще до завтрака, и Женя испытала облегчение. Лучше бы он вообще домой уехал, в Люберцы. – Жень, он у пруда был, – говорит Лаиля Ильинична. – Я видела, когда сюда шла. Она смотрит на Женю внимательно, чего-то терпеливо ждет, и Женя нехотя идет к пруду. Пруд находится в стороне от деревни, недалеко от лесного кладбища. Шагов в тридцать диаметром, сумрачный и заросший, укрытый сосновой тенью, он привлекает местных рыбаков, того же дядю Митю и его друзей. Идешь мимо, а за кустами виднеются их сгорбленные спины, слышен прокуренный надрывный кашель. Сегодня там не дядя Митя, сегодня там Илья. Сидит один, Женя сразу узнает его широкую спину и футболку с «Королем и Шутом». В животе как будто тает лед, подтекает скользким боком, и пальцы тоже холодит. Страшно идти туда, но Женя лезет по едва заметной стежке через кусты. Илья оборачивается на хруст. Его лицо странно темное, будто смятое, и Женя вдруг понимает – оно разбито, всё в крови. Она встает перед Ильей, смотрит на распухшую скулу, рассеченную губу, кровь, размазанную по подбородку и под носом. – Что случилось? – А так не видно? Женя находит носовой платок в кармане, хочет стереть кровь со щеки Ильи. Но тот отстраняется, смотрит мимо нее на воду и молчит. Так же, молча, они вчера возвращались из клуба. – Где мотоцикл? – спрашивает Женя. – Это из-за него побили, да? Илья мотает головой. – Его украли? – Да не из-за мотоцикла это, – раздраженно отмахивается Илья. – Иди домой. – И ты иди, – настаивает Женя. – Надо умыться. И перекисью помазать тоже надо. В этот момент она думает: ну не пойдет, сейчас просто пошлет ее, и всё. Взгляд у него тяжелый, затравленный, и даже воздух вокруг его широких плеч будто темнеет и подрагивает. Но Илья все же поднимается на ноги ловким движением и идет за Женей, изредка шмыгая носом.