Лет шесть презирала родной город, проклинала родителей за переезд, за то, что обрекли ее на это захолустье, на эту узость и нехватку всего: развлечений, ресторанов, просвещенных умов, — но в последнее время вспоминала Лонгфилд с какой-то даже нежностью. Маленький самоуправляемый городишко между Фресно и транкуилити, наречен был в 1866 году фермером без капли фантазии. Миновало полтора века — население под две тысячи душ, и это максимум, большинство ездят на работу за двадцать миль во Фресно. Жить в Лонгфилде выходило дешево, родители ее подруг были охранниками, учителями, дальнобойщиками и любили охотиться. В ее выпускном классе учился восемьдесят один человек — лишь она и еще одиннадцать на четыре года пошли в колледж, и она одна уехала восточнее Колорадо. Так далеко забралась, влезла в такие долги, а потом вернулась работать в коммунальной службе — это разбило сердце и ей, и ее родителям, хоть они и твердили, что она молодец, уцепилась за надежный шанс, начала выплачивать кредиты. Коммунальная служба, «строение восточное 3б» — трагическая гора цемента с узенькими бойницами вместо окон. Офисы в основном из шлакоблоков, и все выкрашено тошнотворной зеленью. Как в раздевалке работаешь. Мэй тут была моложе всех лет на десять, и даже те, кому за тридцать, произошли из другого столетия. Они дивились ее компьютерной грамотности — минимальной и типичной для всех ее знакомых. Но коллеги в коммунальной изумлялись. Называли ее Черной Молнией — вялый намек на ее волосы — и прочили ей «славное будущее» в коммунальном хозяйстве, если она удачно разыграет свои карты. Может, годика через четыре-пять, говорили ей, станешь начальницей отдела Ит целой подстанции! Ее раздражению не было пределов. Не для того она поехала в колледж и выучила гуманитарщины на 234 000 долларов, чтоб потом вкалывать тут. Но работа есть работа, а деньги были нужны. Студенческие кредиты прожорливы, их нужно ежемесячно кормить, и Мэй согласилась на работу с зарплатой, а сама глядела в лес, как тот волк. Непосредственным ее начальником был некий Кевин, якобы директор по технологиям коммунальной, который, как это ни странно, о технологиях ничегошеньки не знал. Он понимал в кабелях и распределителях; ему бы в подвале радиоприемники клепать, а не командовать Мэй. Изо дня в день и из месяца в месяц он носил одинаковые рубашонки с коротким рукавом, одинаковые галстуки ржавого цвета. Органы чувств от Кевина дурели: изо рта у него воняло ветчиной, а густые всклокоченные усы торчали из вечно раздутых ноздрей двумя звериными лапками, указуя на юго-запад и юго-восток. И все бы ничего, пусть бы ему со всеми его изъянами, не верь он взаправду, что Мэй не все равно. Он полагал, будто Мэй, выпускница Карлтона, хранительница редких золотых грез, любит свою работу в службе газа и электричества. Будто Мэй расстроится, если Кевин сочтет, что, допустим, сегодня она неважно поработала. Вот это бесило несказанно. Когда он зазывал ее к себе в кабинет, закрывал дверь, садился на угол стола — о, то были душераздирающие минуты. «ты понимаешь, почему ты здесь?» — спрашивал он строго, точно патрульный на шоссе. А когда был доволен тем, как она потрудилась, делал кое-что похуже — хвалил. Называл ее своей протеже. Ему нравилось слово. Так и представлял ее посетителям: — Это моя протеже Мэй. Как правило, умненькая, — и подмигивал ей, словно он тут капитан, а она старпом, оба они пережили немало бурных приключений и навеки друг другу преданы. — Если сама об себя не споткнется, ей здесь предстоит славное будущее. Это было невыносимо. Все эти полтора года Мэй каждый день размышляла, не попросить ли Энни об одолжении. Мэй не из тех, кто просит, кто молит о спасении, о помощи. У нее в характере этого не было — попрошайничества, назойливости, приставучести, как выражался отец. Родители ее были скромные люди, не любили навязываться — скромные, гордые люди, ни от кого не принимали подачек. И Мэй была такая же, но эта работа прогнула ее, переменила — что угодно, только бы сбежать. Все это тошнотворно, все, что ни возьми. Зеленые шлакоблоки. Взаправдашний водяной кулер. Взаправдашние перфокарты. Взаправдашние грамоты, когда кто-нибудь совершал нечто выдающееся. А рабочий день! Взаправду с девяти до пяти! Всё как из иных времен, забытых по заслугам, и Мэй казалось, что не только она сама тратит жизнь впустую, но вся коммунальная служба зазря тратит жизнь, впустую расходует человеческий потенциал и тормозит вращение Земли. Рабочий отсек в этой конторе, ее отсек, все это воплощал наглядно. Низкие стенки, которые якобы помогали целиком сосредоточиться на работе, были обиты мешковиной, точно любой другой материал рисковал намекнуть на более экзотическое времяпрепровождение. Она полтора года проторчала в конторе, где считалось, что из всех материалов, изобретенных человеком и природой, сотрудникам надлежит целыми днями созерцать мешковину. Грязную мешковину, такую, что погрубее. Закупленную оптом мешковину, бедняцкую, бюджетную. О господи, сейчас подумала она; увольняясь, она поклялась не видеть, не трогать и вообще забыть напрочь о существовании этой ткани. Мэй и не рассчитывала увидеть ее вновь. Часто ли мы сталкиваемся с мешковиной — ну, после девятнадцатого века, за порогом скобяных лавок девятнадцатого века? Мэй думала, что больше не придется, однако вот она, мешковина, — в мешковине весь ее новый офис, и от этой картины, от этой затхлости глаза у Мэй наполнились слезами. — Мешковина тухлая, — пробормотала она. За спиной раздался вздох, затем голос: — Я уже думаю, что это была так себе идея. Мэй развернулась — перед ней стояла Энни: кулаки сжаты, изображает надутого ребенка. — Тухлая мешковина, — передразнила Энни и расхохоталась. Отсмеявшись, выдавила: — Фантастика. Спасибо тебе большое, Мэй. Я знала, что тебе не понравится, но хотела посмотреть, до какой степени. А ты чуть не плачешь. Господи, извини. Мэй перевела взгляд на Ренату — та задрала руки: мол, не бейте. — Это не я! — сказала она. — Меня Энни подговорила! Я ни при чем! Энни удовлетворенно вздохнула: — Мне этот отсек пришлось покупать в «Уолмарте». А компьютер! Сто лет онлайн искала. Думала, у нас в подвале завалялось какое старье, но вот настолько древнего уродства во всем кампусе не нашлось. Ой блин, ты бы видела свое лицо. У Мэй гулко стучало сердце. — Ты на всю голову больная. Энни изобразила растерянность: — Я больная? Я вовсе не больная. Я здорова как бык и прекрасна. — Ты из кожи вон лезла, только чтоб я расстроилась? Дикость какая. — И тем не менее. Так на вершины и лезут. Тут главное — спланировать, тут главное — реализовать. — Она подмигнула Мэй — вылитый разъездной торговец, — и та не сдержала хохота. Энни совсем психованная. — Все, пошли. Я тебе устрою экскурсию. Шагая следом, Мэй напоминала себе, что Энни не всегда была топ-менеджером в «Сфере». Каких-то четыре года назад Энни училась в колледже и на лекции, в столовку, а также на ерундовые свидания ходила в мужских фланелевых пижамных штанах. Энни, как выражался один из ее парней — а парней у нее было много, все моногамные, все достойные, — была дурочка. Но она могла это себе позволить. Из богатой семьи, из семьи, разбогатевшей многие поколения назад, и ужасно смазливая — ямочки, длинные ресницы, а волосы до того светлые, что не бывает таких крашеных. Все знали эту кипучую девицу, которую, что ты с ней ни делай, ничегошеньки не тревожило дольше пары-тройки секунд. Но еще она была дурочка. Долговязая; когда разговаривала, жестикуляция ее угрожала здоровью собеседника; к тому же Энни склонна была к беседам подходить по касательной и увлекаться странным: пещерами, любительской парфюмерией, дууопом. Дружила со всеми своими бывшими, постоянными и случайными, со всеми преподавателями (знала их лично и слала им подарки). Участвовала или председательствовала в большинстве, а то и во всех студенческих движениях и клубах, но находила время усердствовать в учебе — да и везде, — а на любой тусовке чаще всех вела себя по-дурацки, чтоб остальные расслабились, и уходила последней. Единственное рациональное объяснение — а именно: Энни никогда не спит — реальностью опровергалось. Спала она бесстыдно, часов по восемь-десять в день, могла уснуть где угодно — в трехминутной поездке на такси, в замызганной кабинке столовки возле кампуса, на любом диване — и когда угодно. Мэй это знала по опыту, ибо в долгих поездках через Миннесоту, Висконсин и Айову на бесконечные и довольно бессмысленные забеги по пересеченной местности служила Энни как бы шофером. Карлтон частично оплатил учебу Мэй за ее членство в команде, где Мэй и познакомилась с Энни — та блистала, не напрягаясь, была двумя годами старше и лишь изредка интересовалась, проиграла или выиграла она сама или ее команда. То она увлекалась, дразнила соперников, насмехалась над их спортивной формой или результатами вступительных экзаменов, то совершенно охладевала к исходу забега, но с радостью бежала за компанию. В ее машине на дальних перегонах — Энни предпочитала, чтобы за рулем сидела Мэй, — она задирала босые ноги на боковое стекло или высовывала в окошко, без остановки гнала пургу по поводу пейзажа и часами рассуждала о том, что творится в спальне их тренеров, женатой пары с одинаковыми стрижками почти военного образца. Что бы Энни ни говорила, Мэй смеялась — болтовня отвлекала ее от забегов, где она, в отличие от Энни, обязана была выиграть или хоть не опозориться, дабы оправдать свою студенческую субсидию. Приезжали они всегда впритык к началу, потому что Энни забывала, в каком забеге участвует и хочет ли вообще бежать. И как это возможно, что такая безалаберная и нелепая девица, до сих пор таскавшая в кармане клочок детского одеяльца, ракетой вознеслась к вершинам «Сферы»? Она теперь одна из сорока ключевых умов компании — Бригады 40 — и допущена к секретнейшим планам и данным. И смогла пропихнуть сюда Мэй, глазом не моргнув? И умудрилась все это устроить за считанные недели после того, как Мэй наконец задушила свою гордость и высказала просьбу? Вот доказательство силы духа Энни, ее загадочного, глубинного постижения собственной судьбы. Внешне Энни вовсе не проявляла пошлых амбиций, но Мэй не сомневалась, что нечто в душе подруги толкало ее вперед, что Энни очутилась бы на этой должности вне зависимости от своих корней. Родись она в сибирской тундре, слепой и в пастушьем клане, сейчас все равно оказалась бы здесь. — Спасибо, Энни, — произнес голос Мэй. Они миновали несколько конференц-залов и комнат отдыха и шли теперь новой корпоративной галереей, где висели полдюжины работ Баскии,[5] недавно выкупленных у почти разорившегося музея в Майами. — Да ну, — сказала Энни. — И прости, что ты в Чувствах Клиента. Звучит погано, я понимаю, но, чтоб ты знала, примерно половина топ-менеджеров начинали там. Веришь мне? — Верю. — И молодец. Я правду говорю. Они вышли из галереи и заглянули в кафетерий на втором этаже («„Стеклянная кормушка“, идиотское название, я понимаю», — сказала Энни); люди здесь ели на девяти этажах — и везде стеклянные полы и стены. На первый взгляд — как будто сотня людей жуют, зависнув в воздухе. Они осмотрели «Комнату взаймы», где любому сотруднику забесплатно одалживали что угодно, от велосипедов до телескопов и дельтапланов, и перешли к аквариуму — любимому проекту одного из основателей компании. Постояли, посмотрели — за стеклом высотой в человеческий рост без причин, без малейшей логики всплывали и тонули призрачные ленивые медузы. — Я буду за тобой приглядывать, — сказала Энни. — Как начнешь совершать что-нибудь прекрасное, я всем стану трезвонить, и ты там надолго не задержишься. Народ у нас растет вполне исправно, а мы, как ты знаешь, со стороны наверх почти не нанимаем. Работай хорошо, в бутылку не лезь — сама удивишься, как быстро выскочишь из Чувств Клиента и получишь что посочнее. Мэй заглянула ей в глаза, блиставшие в аквариумном свете. — Не волнуйся. Мне тут где угодно хорошо. — Лучше на нижней ступеньке лестницы, куда хочешь взобраться, чем посреди лестницы, куда незачем лезть, а? Говенной какой-нибудь лестницы из одного, ******[6] в рот, говна. Мэй засмеялась. Ее потряс контраст: такое нежное личико — и такая грязь изо рта. — Ты всегда материлась? Я что-то не помню. — Я матерюсь, когда устаю, а устаю почти всегда. — Ты ведь раньше была нежный цветик. — Прости. *****;[7] Мэй, прости! *****-колотить,[8] Мэй! Ладно. Пошли еще посмотрим. Псарня! — Мы работать-то сегодня будем? — спросила Мэй. — А мы что делаем? Мы работаем. Вот твои задачи на первый день: осмотреться, познакомиться, попривыкнуть. Это, знаешь, когда стелешь в доме новые деревянные полы… — Не знаю. — В общем, когда стелешь полы, они десять дней должны просто лежать, чтоб дерево привыкло. А потом только стелешь. — И в этой аналогии я дерево? — Ты дерево. — И меня постелют. — Да, мы тебя потом постелем. Забьем в тебя десять тысяч гвоздиков. Тебе понравится. Они зашли на псарню, проект Энни, чей пес Доктор Кинсманн недавно помер, но успел провести тут, вблизи хозяйки, несколько очень счастливых лет. Зачем тысячам сотрудников оставлять собак дома, если можно поселить их здесь, где о них заботятся, где им не одиноко, где рядом люди и другие собаки? Так рассуждала Энни, эту логику тотчас подхватили и теперь полагали провидческой. Еще посмотрели ночной клуб — днем там нередко устраивали экстатические танцы, отличная разминка, сообщила Энни, — а потом большой уличный амфитеатр и небольшой театрик под крышей — «у нас тут с десяток комических импровизационных трупп», — и когда они посмотрели все это, настал обед в другом кафетерии, побольше, на первом этаже, где в углу на маленькой сцене играл на гитаре человек, похожий на стареющего автора-исполнителя, которого слушали родители Мэй. — Это кто, правда тот?.. — Он и есть, — сказала Энни, не замедляя шага. — Тут каждый день кто-нибудь. Музыканты, комики, писатели. Бейли на этом помешан, таскает их сюда, чтоб у них хоть какая-то была аудитория. Снаружи-то им несладко. — Я знала, что они иногда приезжают, но что — прямо каждый день? — Мы их расписываем на год вперед. Еле от них отбиваемся. Автор-исполнитель страстно исполнял, склонив голову, завесив глаза гривой, пальцы его лихорадочно били по струнам, но едоки не обращали особого или же никакого внимания. — Невероятно. Это какой бюджет на это нужен? — Да господи, мы же им не платим. Так, погоди, вот с этим тебе надо познакомиться. Энни остановила человека по имени Випул — он, пояснила Энни, вскоре преобразит телевидение, среду, которая застряла в двадцатом столетии как никакая другая. — В девятнадцатом, уточнил бы я, — возразил Випул с легким индийским акцентом; по-английски он говорил четко и высокопарно. — Последняя среда, где потребитель никогда не получает желаемого. Последний рудимент феодального уговора между творцом и зрителем. Мы более не вассалы! — сказал он, а затем распрощался и ушел. — Он у нас вообще на другом уровне, — пояснила Энни, шагая дальше по кафетерию. Они подошли еще к пяти-шести столикам, познакомились с удивительными людьми, и каждый работал над проектом, про который Энни говорила, что он подрывает основы, или переворачивает мир, или на пятьдесят лет всех опередил. Разброс тематики потрясал. Они поговорили с двумя женщинами, которые разрабатывали исследовательский батискаф — он наконец раскроет все загадки Марианской впадины. — Картографируют ее, как Манхэттен, — сказала Энни, и женщины эту гиперболу не оспорили. За столиком с вмонтированным экраном трое юношей разглядывали трехмерные эскизы дешевого жилья нового типа, легко внедряемого в развивающихся странах. Энни за руку потащила Мэй к выходу. — А теперь в Охряную библиотеку. Слыхала о такой? Мэй не слыхала, но признаваться не захотела. Энни глянула на нее заговорщицки: — Тебе туда не полагается, но я считаю — надо.