— Это, как вы понимаете, сигнал тревоги, и… — Выключите! — взревел Стентон, и на сей раз Финнеган расслышала. Заерзала пальцами по планшету, ища кнопку. Стентон взирал на потолок: — Откуда звук? Почему так громко? Сирена не умолкала. Половина зрителей зажимали уши руками. — Выключите сию секунду, или мы уходим, — сказал Стентон и поднялся, в бешенстве поджав губы. Финнеган наконец отыскала кнопку, и сирена утихла. — Это была ошибка, — сказал Стентон. — Нельзя наказывать тех, кому продаете. Понимаете вы меня? Глаза у Финнеган одичали, задрожали, наполнились слезами. — Да, я понимаю. — Могли бы просто сказать, что здесь включается сирена. Включать сирену не обязательно. Таков ваш сегодняшний урок по бизнесу. — Спасибо, сэр, — сказала она, стискивая руки до побелевших костяшек. — Мне продолжать? — Я не знаю, — сказал Стентон, по-прежнему гневаясь. — Продолжайте, Финнеган, — сказал Бейли. — Только в темпе. — Хорошо, — дрожащим голосом сказала она. — Суть в том, что датчики устанавливаются в каждой комнате — они запрограммированы понимать, каковы границы нормы и что такое аномалия. Едва случается аномалия, срабатывает сирена, и в идеале она одна прекращает или замедляет происходящее в комнате. Между тем правоохранительные органы получают оповещение. Можно подключить систему так, чтобы оповещение приходило и соседям, поскольку они ближе и быстрее всех смогут вмешаться и помочь. — Ладно. Я понял, — сказал Стентон. — Переходим к следующему. — Он имел в виду «переходим к следующему соискателю», но Финнеган с восхитительной решимостью не отступила: — Разумеется, в сочетании все эти технологии обеспечат соблюдение поведенческих норм в любом контексте. Подумайте о тюрьмах, о школах. К примеру, у нас в старших классах было четыре тысячи человек, а хулиганов всего двадцать. Наверное, если бы учителя пользовались ретинальным интерфейсом и могли за милю разглядеть студентов, помеченных красным, хулиганство сошло бы на нет. А датчики указывали бы на антиобщественное поведение. Стентон откинулся на спинку кресла, большими пальцами зацепившись за шлевки. Он снова расслабился. — Я вот думаю: столько преступлений совершается, столько происходит беспорядков лишь потому, что нам приходится отслеживать слишком многое, правда? Множество локаций, толпы людей. Если сконцентрироваться на отклонениях, эффективно их выявлять, помечать и отслеживать, мы сэкономим массу времени и лишней работы. — Именно так, сэр, — сказала Финнеган. Стентон смягчился и, взглянув на свой планшет, увидел, надо думать, то же, что и Мэй на запястном мониторе: Финнеган и ее программа оказались необычайно популярны. Больше всего сообщений приходило от жертв всевозможных преступлений: женщины и дети, над которыми издевались дома, говорили самоочевидное: «Жаль, что этого не было десять лет назад, пятнадцать лет назад. По крайней мере, — так или иначе говорили все они, — подобные вещи больше никогда не повторятся». За столом Мэй ждала бумажная записка от Энни: «Можешь со мной увидеться? Напиши „сейчас“, когда сможешь, встретимся в туалете». Через десять минут, сидя все в той же кабинке, Мэй услышала, как в соседнюю зашла Энни. Мэй вздохнула с облегчением, когда Энни сама протянула ей руку дружбы; Мэй была счастлива, что Энни снова так близка. Теперь можно все исправить, и Мэй намеревалась так и поступить. — Мы одни? — спросила Энни. — Звук выключен на три минуты. Что стряслось? — Ничего. Это «Прошедшее совершенное». Мне уже капают кое-какие результаты, и они сильно напрягают. А завтра всё опубликуют, и я подозреваю, что будет еще хуже. — Погоди. Что они такого нашли? Я думала, они где-то в Средневековье начинают. — Они и начали в Средневековье. Но даже тогда что по отцовской линии, что по материнской там сплошь чудовища. Я даже не знала, что у британцев были ирландские рабы, а ты? — Не-а. По-моему, нет. Белые ирландские рабы? — Тысячи. Мои предки были бандитские главари, что ли. Ходили в набеги на Ирландию, привозили рабов, продавали по всему миру. ******[33] какой-то. — Энни… — И они там уверены, это я знаю, они тысячу раз перепроверили так и эдак, но вот я, по-твоему, похожа на потомка рабовладельцев? — Энни, кончай себя гнобить. Это случилось шестьсот лет назад — при чем тут ты? Наверняка у всех в роду есть темные пятна. Не надо к этому так лично. — Ну да, но это ведь как минимум неловко. Выходит, что это часть меня, — по крайней мере все мои знакомые так решат. И для всех, с кем я еще познакомлюсь, это будет часть меня. Они станут со мной встречаться, разговаривать со мной, но во мне будет и такая вот часть. На меня наляпали этот новый слой, и, по-моему, так нечестно. Это как если бы я узнала, что твой папа — бывший куклуксклановец… — Ты слишком усложняешь. Никто, честное слово, ни одна живая душа не станет на тебя коситься из-за того, что у каких-то твоих незапамятных предков были ирландские рабы. Это бред, это было в глубокой древности — никто это с тобой даже не свяжет. Сама знаешь людей. Все равно никто ничего подобного не помнит. А вешать ответственность на тебя? Да вот еще глупости. — И они кучу этих рабов поубивали. Есть история — случилось восстание, один мой родственник учинил бойню, прикончил тысячу мужчин, женщин и детей. Урод, нет слов никаких. Я прямо… — Энни. Энни. Пожалуйста, успокойся. Во-первых, у нас время на исходе. Мне вот-вот звук включать. Во-вторых, нельзя из-за этого дергаться. Это же практически пещерные люди. У всех пещерные предки — одно сплошное мудачье. Энни засмеялась — громко фыркнула. — Обещаешь не париться? — Ну да. — Энни. Не парься из-за этого. Обещай. — Ладно. — Обещаешь? — Обещаю. Постараюсь. — Ладно. Пора. Назавтра, когда опубликовали сведения о предках Энни, Мэй сочла, что ее правота хотя бы отчасти доказана. Были и непродуктивные комментарии, куда ж от них деваться, но в основном публика хором пожала плечами. Никого особо не волновало, как этот сюжет связан с Энни, зато он вновь — и, пожалуй, на общую пользу — привлек внимание к давно забытому историческому эпизоду, когда британцы смотались в Ирландию и вернулись с человечьей валютой. Энни, кажется, и бровью не вела. Квакала позитивно, для своего видеоканала записала краткое обращение — говорила о том, как удивилась, узнав, что ее стародавние родичи сыграли столь неприглядную роль в этот прискорбный исторический момент. Затем, однако, она постаралась взглянуть на вещи трезвее и беспечнее, дабы ее открытие никого не отвратило от изучения личной истории в «Прошедшем совершенном». — У всех предки — одно сплошное мудачье, — сказала она, и Мэй, смотревшая ролик на браслете, рассмеялась. Однако Мерсер, в своем духе, не смеялся. Мэй не общалась с ним больше месяца, но затем с пятничной почтой (почтовая служба работала теперь лишь по пятницам) пришло письмо. Мэй не хотела читать, знала, что оно полно злобы, и упреков, и осуждения. Но ведь он уже написал одно такое письмо? Мэй вскрыла конверт, предположив, что хуже быть не может. И ошиблась. На сей раз его не хватило даже напечатать «дорогая» перед ее именем. Мэй, Я помню, что обещал больше не писать. Но, может, ты хоть чуть-чуть задумаешься теперь, когда Энни на грани краха. Пожалуйста, передай ей, что этот эксперимент надо бросить — уверяю вас обеих, он кончится плохо. Мы не рождены знать все, Мэй. Тебе не приходило в голову, что, может, разум наш тонко откалиброван, балансирует между ведомым и неведомым? Что душам нашим потребны и тайны ночи, и ясность дня? Вы, народ, творите мир неотступного дневного света, и я думаю, что мы все сгорим в нем заживо. Не останется времени поразмыслить, поспать, остыть. До вас в вашей «Сфере» не доходит, что принять в себя всё мы просто-напросто не способны? Посмотрите на нас. Мы же крохотные. У нас крохотные головы размером с дыню. А вы хотите впихнуть туда все, что успел узреть мир? Не получится. Браслет чуть не лопался. «Да чего ты с ним возишься, Мэй?» «Мне уже скучно». «Ты кормишь снежного человека. Не корми снежного человека!» Сердце у Мэй грохотало, и она понимала, что не стоит читать до конца. Но не могла остановиться. Так вышло, что когда у тебя случился этот праздник идей с твоими Цифровыми Штурмовиками, я как раз заехал к родителям. Они хотели посмотреть; они так тобой гордятся, хотя от вашего собрания леденела кровь. И однако я рад, что посмотрел этот спектакль (я не меньше радуюсь, что видел «Триумф воли»[34]). Как раз такого пинка мне и не хватало, чтобы сделать шаг, который я планировал в любом случае. Я переезжаю на север, в самый глухой и заурядный лес, какой смогу отыскать. Я знаю, что вашикамеры покрывают эти районы, как и Амазонку, Антарктиду, Сахару и т. д. Но у меня будет хотя бы фора. А когда камеры придут, я отправлюсь дальше на север. Мэй, я вынужден признать: ты и тебе подобные победили. Всему, в общем, конец, и теперь я это понял. Но до того собрания у меня была хоть какая-то надежда, что это безумие ограничивается только вашей компанией, тысячами людей с промытым мозгом, что работают на вас, миллионами, что поклоняются золотому тельцу по имени «Сфера». Я все надеялся, отыщутся те, кто восстанет против вас. Или новое поколение разглядит, до чего все это смехотворно, деспотично и решительно неуправляемо. Мэй глянула на запястье. Уже возникло четыре новых онлайн-клуба ненавистников Мерсера. Кто-то предлагал стереть его банковский счет. «Только слово скажи», — написали ей. Но теперь я сознаю, что, даже если вас сбросят с вершины, даже если «Сфера» исчезнет завтра, вероятнее всего, ей на смену придет нечто похуже. В мире есть тысячи других Волхвов — носителей еще более радикальных соображений о том, что частная жизнь сама по себе преступна. Только я подумаю, что хуже быть не может, всплывает очередная девятнадцатилетняя девочка, и на фоне ее идей «Сфера» смотрится каким-то фестивалем гражданских свобод. И вас, народ (а теперь я знаю, что «вы, народ» — это «почти весь народ»), ничем не напугаешь. Сколько за вами ни следи, вы нимало не тревожитесь и ничуть не сопротивляетесь. Одно дело — измерять себя, Мэй. Вот как ты со своими браслетами. Я могу смириться с тем, что ты и прочие такие же отслеживают свои перемещения, записывают все свои поступки, собирают на себя досье в интересах… Ну, я не знаю чего. В каких-то ваших интересах. Но этого мало, правда? Вам нужны не только ваши данные — вам нужны мои. Вы без них неполны. Вы больные люди. Так что я пошел. Когда ты это прочтешь, я уже буду под радарами, и я думаю, не я один. Да что там, я знаю, что не я один. Мы станем жить в подполье, в пустыне, в лесах. Мы будем беженцами или отшельниками, горемычным, но необходимым гибридом тех и других. Потому что мы — это мы. Я думаю, это какой-то второй великий раскол: сложатся два человечества — отдельные, параллельные. Одни поселятся под колпаком, который создаешь ты, другие станут жить — пытаться жить — подальше от него. Мне до смерти страшно за всех нас. Она прочла письмо перед камерой, понимая, что зрителям, как и ей, оно кажется абсурдным и истерически смешным. Налетел ураган комментариев — встречались удачные. «Снежный человек вернется в естественную среду обитания!» и «Туда и дорога, Йети». Но Мэй так развеселилась, что отыскала Фрэнсиса, а когда они встретились, он уже прочел транскрипт Мерсерова письма, опубликованный на полудюжине сайтов; один зритель из Мизулы зачитал письмо, нацепив напудренный парик и фоном подложив псевдопатриотическую музыку. Ролик набрал три миллиона просмотров. Мэй хохотала, сама пересмотрела ролик дважды, но ловила себя на том, что сочувствует Мерсеру. Он упрям, но не глуп. У него еще есть надежда. Его еще можно переубедить. Назавтра Энни снова оставила ей бумажную записку, и они опять уговорились встретиться в соседних туалетных кабинках. Мэй лишь надеялась, что после второй серии крупных открытий Энни нашла способ поставить их в широкий контекст. Под стенкой кабинки Мэй разглядела носок туфли. Выключила звук. Говорила Энни хрипло: — Слыхала, наверное, что теперь еще хуже? — Что-то слышала. Ты плакала? Энни…