— До свидания, Володька… Глава 3 НОВОЕ ТЕЛО Вот и все. Ты умер, Владимир Васильевич, ты просто умер. Тебя занесло неизвестно куда. Этот псих Петр Николаевич оказался прав. Параллельный переход можно осуществить. Конечно, есть мизерная вероятность того, что или я сплю, или мне снесло крышу, но рассматривать это серьезно не стоит. Ты проиграл, Владимир Васильевич. Случилось то, во что ты не особенно верил, надеясь, что та боль, те нечеловеческие страдания смогут изменить тебя, смогут задавить заразу, которая росла, позволят дожить ту жизнь. Ту, где были друзья, была женщина, в глаза которой не уставал смотреть. Женщина, с которой можно говорить — и можно молчать, дети, внуки, нескончаемые дела… Эта жизнь уже ушла, а память осталась. Память, которая превратит новую жизнь в иллюзию. Это будет не жизнь, а просто игра — непонятная игра без определенной цели. Ничто из того, что будет с тобой в этой жизни, не проберет тебя до печенок. Стоп, стоп, почему ты решил, что ты черт-те где? Может, не все так плохо, может, старая жизнь тут, за углом, и ты просто очнулся в новом теле, являя собой живое подтверждение теории Петра Николаевича… Надежда вспыхнула вновь, обострив все чувства, и я услышал голоса. Говорили на жуткой смеси русского и украинского языков. — Пойду я, Надийко, вечереет уже, а мне еще неблизкий путь до ночи одолеть надо, — произнесла женщина с глубоким низким голосом. — Остались бы до завтра, тетю Мотрю, куда вы, на ночь глядя, поедете, чай, не лето на дворе. — Голос второй женщины вызвал неожиданную волну радости: «Мама», — возникло в сознании вместе с желанием подняться и броситься на шею. — Да я не к себе — на хутор, к Петру Кривому поеду, дорога твердая, по свету успею. Дочка у него на сносях, но не при поре. Сына свово старшего с утра ко мне прислала — переказать, что поперек у нее начал болеть и живот хватает. Я уже к ним засобиралась, как твой Иван прилетел. Я мальцу зелье передала, но надо самой посмотреть, как и что, там и заночую. Ты все помнишь, что я наказывала? — Все помню, тетю Мотрю. Сейчас, как печь на ночь протапливать стану, яйцо, которым вы Богдана откатывали, в огонь брошу, завтра с утра пепел выгребу и подальше от дома прикопаю. — Богдана ни о чем не расспрашивай и детям накажи, бо начнут шуткуваты, от кого он в лесу среди бела дня так тикав, что загремел о пень головой. И помни наш уговор, Надийко: ты так решила — что бы ни случилось потом с Богданом, моей вины в том нема. Нельзя таким наговором дитятю откатывать — не каждого мужа можно. Бабка моя, хай земля ей будет пухом, когда меня учила, все приговаривала: «Цей наговор, Мотрю, только для мужа, духом сильного, и то когда другого выхода нет: от смерти спасти, душу ушедшую в тело прикатать. Мужа, духом слабого, оставь лучше помирать. Для жёнок и детей и думать о нем забудь — лишатся разума, а ты грех на душу возьмешь, век не отмолишь». — Тетю Мотрю, не рвить мени сердце. — Голос «матери» наполнился болью и злостью человека, принявшего жестокое, но необходимое решение. — Вы ж знаете моего Богдана. Вы его тем летом от переляка[1] уже откатывали. И так его все блаженным кличут, и без вашего наговору. Клин клином вышибают. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Что бы ни было, то мой грех будет, мне и отмаливать. Он мне Богом данный, так и зовут мое дитятко — Богдан, я за него на любой грех пойду, но его не брошу помирать, как пса бездомного. — Молодая ты еще, Надийко, думаешь, смерть — то самое страшное? Бывает беда страшнее смерти. А у тебя, кроме него, еще трое да муж — о них тоже думай. — Не так уж я и молода, тетю Мотрю, чтобы того не знать… Две женские фигуры промелькнули на фоне маленького тусклого окна, в одной я узнал женщину, которая откатывала меня яйцом, вторая, выше ростом и стройнее, вновь вызвала во мне волну радости и узнавания: «мама». Скрипнула дверь в сени. — Беда меня тому быстро научила, что в петлю с улыбкой бы лезла, да жить надо — свою жизнь на чужие плечи не переложишь. Хлопнули входные двери, и в хате стало тихо. * * * Несмотря на то что я очнулся пять минут назад, сведений набралось много, и, отодвинув захлестывающие ум эмоции, попытался разложить по полочкам все, что узнал. Первое. Теория параллельного переноса, как оказалось, совсем не сумасшедшего Петра Николаевича получила в моем лице неопровержимое доказательство. Я нахожусь в новом теле и вспоминаю себя достаточно отчетливо. Второе. Почти наверняка расстояние от меня до моей старой жизни равно бесконечности. Параллельный ли это мир, попал ли я в прошлое — значения не имеет, хотя один из ассистентов Петра Николаевича убедительно доказывал, что параллельный перенос в прошлое невозможен, а вот в параллельный мир очень даже возможен. В любом случае отсутствие электричества, наговоры знахарки вместо больничной койки, зелье вместо таблеток — каждый из этих фактов сам по себе еще мог бы встретиться там, где меня уже нет, но не все и сразу. Да и сам разговор. В эпоху засилья телевидения и радиовещания так уже не говорят. Третье. Сознание старого владельца нашего общего тела пока неактивно, дает о себе знать лишь воспоминаниями и эмоциями. Пока антагонизма к моей личности и желания вмешиваться не чувствуется. Старую личность называют Богдан. Четвертое. Как и предупреждал Петр Николаевич, Богдан имеет психические проблемы. Совершенно точно гипертрофированную эмоциональность — это следует как из услышанного мной разговора, так и из уровня эмоций и страхов, которые Богданчик выдавал, пока мы с ним были в «наркозе». Что бы хотелось знать? Первое и самое главное: как получить осознанный доступ к памяти Богдана? То, что она присутствует, доказано опытом. Попробуем сформулировать какой-то простой вопрос и поискать в памяти ответ. Например: где у нас отхожее место и как туда добраться?.. Я попытался очистить сознание и предоставить телу возможность действовать самостоятельно. Практически без шума соскользнул с печи, мои ноги автоматически отыскали возле печи и нырнули в кожаную обувь, похожую на закрытые кожаные тапочки, и понесли меня сквозь сени в хлев. Задрав рубаху, под которой ничего из одежды не оказалось, и не обращая внимания на косящегося коня, корову и хрюшек за перегородкой, быстро справился с насущными потребностями, давящими на мозги. С чувством удовлетворения, внимательно осматриваясь, направился обратно. В сенях увидел инструменты, аккуратно сложенные в углу. Там стояли деревянные вилы, деревянные грабли, деревянный молоток, деревянная лопата, обитая снизу заточенной полосой кованого железа, железный топор с вытянутой нижней частью, похожий на те, которые я видел в исторических музеях. Конь и корова в хлеву говорили, по крайней мере, о среднем достатке семьи. Преимущественно деревянный инструмент свидетельствовал о дороговизне железа. Если сравнивать с той историей, которую я знал, то это скорее период до XVII века. В комнате возле печи стояло деревянное ведро с водой. Причем ведро было не выдолблено из куска колоды, а собрано из дощечек и стянуто двумя железными обручами снизу и сверху. Дощечки были явно колотыми, обработанными одним топором, без применения пилы и рубанка. Это, видимо, тоже что-то означало, но моих знаний было явно недостаточно. Заглянув в ведро, я невольно вздрогнул, рассматривая физиономию рослого паренька лет четырнадцати-пятнадцати от роду. «Четырнадцать, мне четырнадцать», — вдруг пришла твердая уверенность. Машинально зачерпнул воды деревянным ковшиком, стоявшим рядом с ведром, и какая-то часть моего сознания отмечала вкус воды, другая размышляла над вывертами памяти, а третья — подала сигнал тревоги и сформулировала желание немедленно влезть на печь и спрятаться под одеялом. Не задумываясь, легко взлетел на печь и укрылся. Через несколько секунд послышались какие-то голоса, потом скрипнула входная дверь — и комната сразу наполнилась шумом и суетой вошедших, моих новых родственников. Отца сразу усадили за стол, а мать с сестрами начали собирать на стол ужин. Сестер у меня оказалось две, старшая и младшая, семнадцати и десяти лет соответственно. Старший брат уже был женат и жил у жены. Слушая разговор, лежа на печи, я пытался понять, что же услышал сверхчувствительный Богдан перед приходом родственников и можно ли доверять его чувству опасности, но так ничего и не понял. Мать попыталась разбудить меня к ужину, но, делая вид, что крепко сплю, невнятно пробормотал, что не хочу есть, и разговор продолжился без меня. А есть хотелось так, что живот к ребрам прилипал, но я был явно не готов к совместной трапезе в столь широком составе. — Так шо там с Богданом стряслось? — без особого интереса в голосе спросил отец. — Я как тетку Мотрю привез, так мы с Тарасом с кузни не вылезали: сначала казаку Сулиму к оралу лемех железом оббили, двух коней Иллару перековали, потом Степану инструмент изготавливали. — Откатала тетка Мотря Богдана, — скупо ответила мать. — По лесу бёг да головой ударился. А заплатил Сулим за работу? — перевела она разговор на другое. — Заплатил… — кисло буркнул отец. — А то ты не знаешь, как они плотят. Добро, хоть с запасом крицу принес, осьмая часть осталась — того и заработали. Крицы совсем мало, нужно в Черкассы ехать. — Так Иллару скажи, сколько можно терпеть. — Да говорил я ему уже, он приезжал коней перековывать — обещал с тягла на татар вычесть. — Ну да, уже на два года вперед, если все сосчитать, ты тягло отработал, а все тебе с него вычитывают. — Все тебе недогода, пять лет здесь прожили, никто не трогает, казаки не обижают — так шо тебе еще надо? Бога не гневи. — Да как нас тронуть, если мы каждый год, почитай, пол-лета по лесам да буеракам в Холодном Яру от татар прячемся. — Так не прячься, а беги за арканом в Крым, если ты такая смелая. Все, хватит балы точить, спать пора. От этих разговоров толку нету — как Иллар сказал, так и будет, плетью обуха не перешибешь. — А ты попробуй не плетью, а чем-то другим, может, и получится. — Чем-то другим я тебе что-то другое перешибу, если язык не спрячешь. — Ты сначала перешиби, а потом грози. Перешибет он — от тебя дождешься. Я тебя первая так перешибу, шо ты своим «чем-то другим» соплю не перешибешь. — Шо ты плетешь, детей постыдись. — Если бы я детей стыдилась, то у меня до сего дня их бы не было. В хате затихло, все улеглись. Ко мне на печь забралась младшенькая сестра — Марийка, услужливо подсказала мне память, и сознание переполнила пришедшая волна нежности к малышке, доверчиво прижавшейся ко мне и моментально заснувшей. * * * Кое-как успокоившись, потрясаемый на протяжении всего этого времени эмоциями Богдана, попытался подвести итоги первого дня. В той уже не прошлой, а позапрошлой жизни, до развала Союза, у меня был хороший знакомый Ваня Тарасюк из Черкасс, тоже физик был, большой знаток истории своего края. Ни одно застолье не обходилось без занимательных рассказов о всевозможных событиях из истории этих мест. Насколько я помню, 700-летие города отмечали в 1986 году, т. е. официальная дата основания — 1286 год. Понятие «казак», как он рассказывал, появилось начиная с середины XIV столетия. Вначале оно было национальным признаком, в формировании нации участвовали кочевники, жившие в низовьях Днепра и Дона со времен Киевской Руси, славяне, татары, половцы и черкесы, переселившиеся на берега Днепра в XIII столетии. По одной из версий, они и основали поселение, получившее название Черкассы. Но очень скоро, уже в конце XV столетия, полностью смешались со славянами, и понятие «казак» стало характеристикой не национальной, а способа жизни, характера, причастности к казацкому войску. Крепость Черкассы просуществовала до конца XV века, потом была разрушена крымскими татарами и вновь отстроена в конце XVI века. Таким образом, согласно нашей истории, мы имеем период до XVI столетия, поскольку Черкассы пока существуют. Холодный Яр тоже упоминался им неоднократно: последний большой лесной массив перед степной зоной. Рельеф Холодного Яра — холмы со множеством глубоких балок с крутыми склонами, большое количество речушек и озер. Одним словом, «партизанский рай». Туда не то что татары, туда немцы в XX веке не совались. Попал я в места хорошо известные, места знаменитые, если у нас с ними география совпадает. Время у нас на дворе XIV–XV столетие, это если сравнивать с историей моего мира, и точнее сказать пока что трудно, да и гадать смысла нет. На текущие задачи точная дата никак не влияет. Как видно из разговора, рулят в поселке казаки, атаман у них некто Иллар, но, судя по всему, народ особо не сетует. Казаки и во времена Войска Запорожского сбор брали с проезжавших по землям войск, купцов, торговцев и чумаков. Значительную часть доходов Войска составляли «дымовые», то есть налог на жилища в пределах Войска. Так что тягло на татар с приезжих — святое дело, напрасно мать сетует. Ведь сторожат, вовремя предупреждают, когда в лес бежать, — это дорогого стоит. Что касается лично меня. На душе, конечно, паршиво — это если мягко говорить. Как представишь, что меня сейчас Любка с Андрюхой забирают из морга в цинковом гробу, так бы головой в стенку влепился, чтобы уже не очнуться. А жить-то надо. Как сказала моя новая «мать», свою жизнь на чужие плечи не переложишь. Ну а если жить, то «чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Первым делом надо избавляться от статуса сельского дурачка, который маменька нежно определила как «блаженный». Во-вторых, нужно как-то обосновать знания и умения, которые начну демонстрировать. Учитывая особенности эпохи, самый простой и действенный метод — сообщить окружающим, что с тобой во сне беседует ангел или святой является, учит уму-разуму. Это создает потрясающие возможности. Возьмем пример Жанны д'Арк. Восемнадцатилетняя крестьянка возглавляет французскую армию и бьет непобедимых англичан, фактически ломая ход проигранной французами войны. Причем без всяких военных хитростей. Одно ее появление настолько воодушевляло солдат, что самые безумные затеи Жанны оканчивались победой. Правда, история учит, что эти люди обычно умирают молодыми, и довольно мучительной смертью. Но тут уж как получится — за все хорошее нужно платить. Назвался груздем — полезай в кузовок, в нашем случае — полезай-ка ты, парень, в костерок. Но не будем о грустном. Все равно другого выхода пока не видно. Плавно сделать из Богдана уважаемую личность, так чтобы никто ничего не заподозрил, — задача непосильная, на нее нет ни времени, ни желания. А тут любые вопросы решаются одной фразой: «Меня святой Илья научил». Правда, есть одно маленькое «но». Святые не ошибаются. Любая ошибка смерти подобна. Все как обычно: чем мощнее аргумент, тем реже о нем стоит напоминать. Есть несколько непоняток в том, что узнал. По рассказам матери, Богдан ударился головой о пенек. И шишка на голове есть. Но не такая, чтобы от нее яйцом откачивать. Это же он без сознания минимум полдня пролежал. Скорее всего, у Богдана был сильнейший испуг, и он, потеряв сознание, вошел в кому, во время которой я к нему и подселился. Как заявляли ассистенты, которые нас «параллельно переносили», для перевода пациента в состояние комы лучше всего сочетать комбинацию эмоциональных и физических воздействий. Вот Богдан себя и перевел, без ассистентов. Чисто научный, не имеющий особого значения вопрос. Этот наговор знахарки действительно как-то влиял на мое переселение или просто совпало? Уж больно загадочно он звучал в исполнении тетки Мотри, да еще ее присказки про бабкино учение. Также непонятно отношение отца ко мне. Младший сын Богу душу отдает, а батя в кузне торчит — пришел, спросил нехотя да и забыл. Оно понятно: эпоха другая, люди мрут как мухи, но и мать особо о любимом сыне не распространялась, сразу разговор перевела. Нечисто тут. Так размышляя о всяких глупостях, пытался не думать о том главном, что произошло, но где-то на окраинах сознания постоянно крутилась мелодия и слова, которые рвали душу: А время промелькнет так суетно, так странно, Последнее «прощай», последнее «прости». Придет и наш черед — безмолвно, неустанно Глядеть идущим вслед и их хранить в пути.[2] Так случилось, Владимир Васильевич, просто так случилось. Ты ушел от них — они ушли от тебя. Обычное дело: люди умирают каждый день. Живые продолжают жить. Ты не хотел сдаваться, когда тебе врачи сказали твой срок, — ты не мог сдаться. Такой характер, ты много делал глупостей в жизни, но ты знал, и все знали: когда вопрос встает ребром, ты не сдаешься — просто не умеешь. Гордыня — это грех, но где грань между гордыней и гордостью? А жить без гордости разве не грех? Ты не захотел благодати забвения — по уму ли, по дурости, уже не столь важно. Ты посчитал, что имеешь на это право, что сможешь вынести, — вот и неси. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. А теперь — спать: завтра новый день, и день ответственный. Это было весьма самонадеянное заявление. Под словом «спать» имелось в виду нечто другое. Как только я уснул, Богдан погрузил нас в мир таких невыносимых кошмаров, о существовании которых я не подозревал. Особенно запомнился последний. Кто-то держит меня за волосы под водой, и я пытаюсь сквозь воду разглядеть его лицо. Я почему-то уверен, что если смогу увидеть его лицо, то сумею освободиться. Но вместо лица проступал серо-черный то ли туман, то ли пластилин, который непрерывно плыл, на мгновения принимая форму уродливых масок, по сравнению с которыми африканские ритуальные казались добрыми матрешками. При этом та часть меня, которая сохранила хоть какую-то связь с реальностью, понимала, что это сон и что, если не сделать вдоха, просто умрешь от удушья. Но не мог вдохнуть. Какой-то запредельный страх просто парализовал мышцы грудной клетки, и, с ужасом наблюдая за уродливой улыбкой, в которую превращаются пластилиновые волны над моей головой, я понимал, что это конец. В последний момент, когда рука, держащая меня, начала превращаться в кровавый туман, мне удалось не вдохнуть, а просто открыть рот. С ужасом ожидая, что в рот и легкие хлынет вода, проснулся. Пульс зашкаливал за триста, я был весь покрыт холодным потом и, судорожно, с громким сипом вдыхая воздух, понял, что если немедленно не расслаблю определенную группу мышц, то мне разорвет мочевой пузырь. Пробежавшись по знакомому маршруту, в темноте натыкаясь на различные препятствия, и вернувшись на место, лежал, смотря в темноту. Я мог обделаться в свои пятьдесят, мало того — запросто откинуть лыжи от кошмаров четырнадцатилетнего ребенка. Богдан может повторить это в любую ночь по своему выбору. Если, бодрствуя, мне как-то удается контролировать сознание, то во сне его эмоции вышибают меня на задворки, даже не напрягаясь. Можно попытаться себе на ночь установки ставить, психотренинг и прочие ухищрения, но чувствую: не поможет. Уж больно впечатляюще это было. Цунами, сносящее все на своем пути. Ему эти установки и психотренинг — как детские песчаные горки на пляже. Как он вообще дожил до таких лет? А может, это все последствия того стресса, что он пережил, и со временем станет лучше… Ну а поскольку информации нет, то и голову ломать не стоит. Давай, Богдан, пугай дальше. Единственное, что тебе обещаю, — ты меня уже не подловишь. Тебе удалось растворить меня, я почти поверил в твои страхи. Ты можешь себя пугать, не дышать и даже умирать во сне, но для меня теперь важно не потеряться в твоих эмоциях. Иначе не смогу ничего сделать, и ты нас все-таки угробишь. Неприятно, конечно, но дело мне уже знакомое. Будем стараться смотреть на все эти страхи как на фильмы Луиса Бунюэля. Красиво, впечатляюще, но все равно не больше, чем кино. С такими патетическими мыслями, которые мне казались не совсем своими, в злобном состоянии: «А ну давай, попробуй снова напугать», — уснул. Богдан, либо ошарашенный таким напором, либо просто исчерпавший на сегодня лимит веселых картинок, больше не буянил, и утром мы проснулись с чувством, что все не так уж плохо на сегодняшний день. Правда, в кармане не было пачки сигарет, да и кармана-то не было.