Въехав в ворота студии, я задрал голову, с интересом разглядывая серые паруса щипцовых крыш из гофрированной жести. Лизе Картер, как и многим другим девушкам, волшебный мир кино внушал чуть ли не благоговейный трепет. Я особого трепета не испытывал, но и равнодушным не оставался. Когда я оказывался в мире кинофантазий, их магия воздействовала на меня новизной впечатлений и мое сердце подпрыгивало, стремясь вырваться из глубин мрака, который довольно плотно окутал мою жизнь. Мне показали дорогу в студию звукозаписи, где находилась Лиза со своей немецкой группой. Я застал их во время перерыва, Лиза раздавала молодым людям чай и кофе. Они сидели за столиками, составленными около сцены и изображавшими современный ночной клуб. Поздоровавшись с туристами, я перекинулся с ними парой слов, после чего Лиза оттащила меня в сторону. – Ну как они? – спросил я. – Просто великолепны! – воскликнула она. – Терпеливы, абсолютно раскованны и, мне кажется, занимаются всем этим с удовольствием. Сцена должна получиться. За последние две недели ты присылал отличных исполнителей, Лин. Студия прямо в восторге. Знаешь, мы с тобой могли бы поставить это на широкую ногу. – Тебе нравится эта работа? – Ну еще бы! Ее улыбка пронзила меня насквозь, я чувствовал ее даже затылком. Затем ее лицо приняло чуть торжественное и решительное выражение. Такое выражение появляется на лицах людей, твердо вознамерившихся добиться цели вопреки обстоятельствам и даже без надежды на успех. На нее было приятно посмотреть: красотка с калифорнийского пляжа в пышущих сладострастием бомбейских джунглях, девушка с рекламного плаката, сумевшая освободиться и от пиявок героина, высасывавших из нее жизненные соки, и от удушающей роскоши заведения мадам Жу. Кожа ее была гладкой и загорелой, небесно-голубые глаза излучали решимость. Длинные волнистые волосы были убраны в элегантную прическу, гармонировавшую со скромным брючным костюмом цвета слоновой кости. «Она завязала с героином, – думал я, глядя в ее глаза, – она справилась с этим». Я вдруг осознал, сколько в ней мужества и какую важную роль оно играет, помогая ей выжить, – не меньшую, чем свирепая, обращенная ко всему свету угроза в ее тигриных глазах. – Да, мне нравится эта работа, эта толпа и эта жизнь. Я думаю, тебе все это тоже должно понравиться. – Мне нравишься ты, – улыбнулся я. Лиза засмеялась и, взяв меня под руку, повела на осмотр помещения. – Фильм будет называться «Панч паапи», – сообщила она. – «Пять поцелуев», – перевел я. – Нет, не папи, а паапи – «Пять воров». Эта игра слов задумана в названии нарочно – это ведь романтическая комедия. В главной женской роли занята Кими Каткар[126]. Она потрясающая. Не только лучшая танцовщица в мире, но и настоящая красавица. А главную мужскую роль исполняет Чанки Пандей[127]. Он тоже хорош, но мог бы быть еще лучше, если бы не задирал нос так высоко. – Кстати, о задранных носах. Маурицио больше не донимал вас? – Нет, исчез бесследно. Но я беспокоюсь за Уллу. Позапрошлой ночью ей позвонил Модена, она сорвалась с места, куда-то понеслась и до сих пор не вернулась. Модена до этого несколько недель не проявлялся. Она сказала, что позвонит мне, но пока звонка не было. Я нахмурился было, но тут же решительно прогнал мрачные мысли. – Улла знает, что делает, – проворчал я. – Давай не будем взваливать на себя ее проблемы. Она попросила меня помочь ей, и я помог, потому что она мне нравится. Но эта троица – Улла, Модена и Маурицио, с их темными делишками, – мне уже осточертела. Модена ничего не сообщил ей насчет денег? – Не знаю. Может быть, и сообщил. – Парни на улице говорят, что пока они не нашлись, как и сам Модена. Маурицио повсюду разыскивает его. И не успокоится, пока не найдет. Улла тоже хороша. Шестьдесят тысяч баксов, конечно, не такая уж сногсшибательная сумма, но людей убивали и за гораздо меньшие. Если они у Модены, ему следовало бы держаться подальше от Уллы, пока Маурицио сидит у него на хвосте. – Да, ты прав. Глаза ее вдруг затуманились тревогой. – Я беспокоюсь не столько за Уллу, сколько за тебя, – сказал я мягко. – Если Модена появится на горизонте, тебе лучше держаться поближе к Абдулле. Или ко мне. Она взглянула на меня, плотно сжав губы, словно ей хотелось ответить мне, но она либо не знала, что сказать, либо предпочла промолчать. – Расскажи мне, что вы снимаете, – попросил я, желая отойти подальше от холодного черного водоворота, в который превращалась жизнь Уллы. – Что это за история? – Перед тобой ночной клуб – его кинематографическая версия. Герой крадет большой бриллиант у богатого политика и прибегает сюда, чтобы спрятать его. В это время здесь как раз выступает со своим танцем героиня, Кими, и герой влюбляется в нее. Когда в зале появляется полиция, он прячет бриллиант в ее парике. А все дальнейшее действие представляет собой попытки героя подобраться к Кими, чтобы вернуть бриллиант. Она сделала паузу, внимательно глядя на меня и пытаясь по моим глазам понять мою реакцию. – Боюсь, ты считаешь, что это довольно глупо. – Нет, – возразил я. – Мне нравится. В реальной жизни он просто отнял бы бриллиант силой, а может, и застрелил бы ее. Эта придуманная версия нравится мне больше. – Мне тоже, – рассмеялась она. – Очень нравится. И знаешь, они с помощью кусков крашеного холста и кучи деревяшек создают прямо какую-то сказку или мечту. Я понимаю, это звучит как сентиментальная банальность, но это действительно так. Я влюбилась в мир кино, Лин, и мне не надо никакого другого. – Эй, Лин! – прозвучал голос у меня за спиной. Это был один из постановщиков, Чандра Мета. – Можно тебя на минутку? Я оставил Лизу с немцами и подошел к Мете, стоявшему около металлической опоры, увешанной софитами с переплетающимися кабелями. На голове у него была натянута задом наперед бейсболка, из-за которой его полное лицо казалось еще круглее. Из-под выпирающего брюшка выглядывала пуговка выцветших голубых «ливайсов», прикрытых длинной рубахой. В замкнутой влажной атмосфере съемочной площадки было довольно жарко, и он вспотел. – Слушай, старина, я хотел поговорить с тобой, йаар, – произнес он с заговорщическим придыханием. – Давай выйдем, подышим воздухом. В этой душегубке я растеряю все свои килограммы, доставшиеся мне в виде дополнительной премии, йаар. Между зданиями, увенчанными металлическими куполами, сновали актеры в костюмах для съемок и рабочие, таскавшие всевозможное оборудование и реквизит. Мимо нас в студию звукозаписи впорхнула группа хорошеньких танцовщиц в экзотических нарядах с перьями. Я повернул вслед им голову, затем пришлось развернуться целиком и идти какое-то время задом наперед. Чандра Мета не удостоил их даже взглядом. – Послушай, Лин, я хотел обсудить с тобой одно дело… – проговорил он, прикоснувшись к моему локтю. – У меня есть друг, который бизнесмен, и у него много бизнеса в Штатах. Ачха[128], как бы это сказать… у него проблема с обменом наличных, йаар. И я подумал, что ты… ну, в общем, я слышал краем уха, что ты можешь помочь, когда трудности с этим процессом. – Как я понимаю, трудности в том, чтобы обменять рупии на достаточное количество долларов? – Да, – улыбнулся он, – я рад, что ты это правильно понимаешь. – И сколько же требуется долларов, чтобы процесс пошел успешно? – Я думаю, десять тысяч ему вполне хватит. Я сообщил Мете стоимость доллара по курсу Халеда Ансари, и цифра его устроила. Мы договорились встретиться на студии на следующий день. Я предупредил его, что, поскольку рупии будут иметь гораздо больший объем, нежели американская валюта, они должны быть в мягкой упаковке, которую я смогу пристроить на своем мотоцикле. Мы закрепили сделку, обменявшись рукопожатием. Чтобы напомнить Мете, что доллары он получит от могущественного Абделя Кадер-хана, чье имя, разумеется, ни один из нас не упомянул, я сжал его руку чуть крепче, чем принято, и, когда он, слегка поморщившись, поднял на меня глаза, я с улыбкой проговорил: – Надеюсь, все будет в порядке, Чандра. В таких делах никто не любит осложнений, а уж мои друзья тем более. – Ну разумеется, баба! – воскликнул он, широко улыбаясь, хотя в глазах его промелькнула искорка тревоги. – Без проблем. Кой бахт нэхи! Ни о чем не беспокойся! Я очень благодарен, что ты можешь помочь мне… моему другу, йаар. Мы вернулись в студию, где Лиза беседовала со вторым постановщиком, Клиффом де Сузой. – А, Лин! Ты как раз подойдешь! – приветствовал меня де Суза и, схватив за руку, потащил к столикам ночного клуба. Я оглянулся на Лизу, но она лишь вскинула руки: я, мол, тут ни при чем. – Подойду для чего, Клифф? – Нам нужен еще один исполнитель, йаар. Гора, который будет сидеть вместе с этими прекрасными девушками. – Нет, нет и нет! – воскликнул я, отдирая от себя де Сузу и стараясь сделать это не слишком невежливо. Мы были уже около столика, и две немецкие девушки поднялись, чтобы усадить меня между собой. Тем не менее я продолжал сопротивляться: – Я не могу! Я не умею играть. Я теряюсь перед камерой. Это невозможно! – Na, komm’ schon! H?r’ auf![129] – сказала одна из девушек. – Разве не вы только вчера убеждали нас, как это легко, на? Девушки действительно были миловидны. Собственно говоря, я и выбрал-то эту группу накануне потому, что все молодые люди выглядели привлекательно. Они улыбались, приглашая меня присоединиться к ним. Я подумал о том, что фильм увидят примерно триста миллионов человек в десятке стран, где, возможно, циркулируют мои портреты с предупреждением «Разыскивается». Сниматься было опасно и просто-напросто неразумно. – Ну что ж, давайте попробуем, – решил я. Актеры заняли свои места, Клифф с ассистентами убрались из кадра. Игравший героя Чанки Пандей был симпатичным, атлетически сложенным молодым человеком. Я видел его в нескольких фильмах и был удивлен, убедившись, что в жизни он даже красивее и харизматичнее, чем на экране. Ассистент по гриму поднес ему зеркало, и Чанки стал придирчиво поправлять свою прическу. Он рассматривал свое отражение таким сосредоточенным взглядом, какой бывает разве что у хирурга в ходе сложной и ответственной операции. – Вы пропустили самое интересное, – прошептала мне одна из немок. – Он очень долго разучивал танцевальные па для этой сцены, и у него никак не получалось. И после каждой неудачной попытки этот человечек с зеркалом подскакивал к нему, и снова начиналась вся процедура с причесыванием. Эти бесконечно повторяющиеся попытки исполнить танец и последующее причесывание – прямо готовая мизансцена для кинокомедии. Режиссер, стоявший позади оператора, заглянул одним глазом в камеру и дал последние указания осветителям. По его сигналу ассистент призвал всех к соблюдению тишины, оператор объявил, что лента пошла. – Звук! – скомандовал режиссер. – Начали! Из динамиков, предназначенных для установки на стадионе, грянула музыка. Я никогда еще не слышал столь громкого исполнения индийской музыки, и оно произвело на меня большое впечатление. Танцовщицы во главе с Кими Каткар выпрыгнули на сцену. Кими начала плавно скользить в танце между столиками и актерами массовки, выполняя все необходимые телодвижения и мимические жесты. Чанки Пандей присоединился к ней, но тут появились полицейские, и он нырнул под стол. В фильме все это должно было длиться не больше пяти минут, но репетиция и съемка этого эпизода продолжались весь день, с утра и до вечера. Пару раз камера проехалась и по мне, так что на память о моей пробе пера в сфере шоу-бизнеса у меня остался снимок моей физиономии, взирающей с восхищенной улыбкой на Кими Каткар. Когда съемки были закончены, мы усадили немецких туристов в два такси, а Лиза оседлала мой «буллит». Вечер был теплый, и она сняла жакет, а волосы распустила. Крепко обняв меня руками за талию, она прижалась щекой к моей спине. Она была толковым пассажиром – из тех, кто полностью доверяется всем прихотям водителя, приспосабливая свое тело к неожиданностям, подстерегающим его при езде. Через тонкую рубашку я чувствовал спиной ее грудь, руки же я ощущал непосредственно кожей живота, поскольку рубашка была расстегнута до пупа. Шлема на мне не было – я никогда не надевал его. К сиденью сзади был пристегнут шлем для пассажира, но Лиза тоже отвергла его. Время от времени, когда мы тормозили на перекрестке или делали поворот, порыв ветра забрасывал ее длинные волосы мне на лицо и в рот, так что на губах я постоянно чувствовал аромат вербены. Бедра ее легко касались моих, тем не менее их потенциальная сила угадывалась. Мне вспомнилось, как в тот вечер в доме Карлы я ощущал ладонями кожу этих бедер, мягкую, как лунный свет. И она, словно читая мои мысли, спросила, когда мы остановились перед очередным светофором: – А как поживает малыш? – Какой малыш? – Ну, тот маленький мальчик, с которым ты тогда приходил к Карле. – Замечательно поживает. Я видел его на прошлой неделе у его дяди. Он уже не такой маленький, быстро растет. Ходит в частную школу. Ему там не очень нравится, но учится он хорошо. – Ты по нему скучаешь? Зажегся зеленый свет, я нажал на газ, и мы вынеслись на перекресток под пульсирующее стаккато двигателя. Я не ответил ей. Разумеется, я скучал по Тарику. Он был симпатичный малыш. Я скучал по своей дочери. Я скучал по старым друзьям – по всем, кого я не надеялся больше увидеть. Это было своего рода оплакивание их всех, тем более горькое, что все они, насколько я знал, были живы. Мое сердце казалось мне иногда кладбищем, утыканным могильными плитами без имен. И по ночам, в одиночестве моей квартиры, я иногда задыхался от чувства утраты. На туалетном столике валялись пачки денег и свежеиспеченных паспортов, с которыми я мог уехать куда угодно. Но ехать было некуда: не было такого места на земле, где я не ощущал бы пустоты, оставленной теми, кого я потерял, – пустоты безымянной, лишенной смысла и любви. И хотя беглецом был я, мне казалось, что в образовавшейся вокруг меня пустоте исчезли все они, весь мир, который я когда-то знал. Человек, спасающийся бегством, старается, преодолевая боль, вырвать из сердца свое прошлое, остатки своего бывшего «я», память о тех местах, где он вырос, о тех людях, кто любил его. Бегство позволяет ему выжить, теряя себя самого, но он все равно проигрывает. Мы можем отвергнуть свое прошлое, но оно продолжает мучить нас, оно следует за нами как тень, которая назойливо, вплоть до самой смерти, шепчет нам правду о том, кто мы такие. Пока мы ехали, город сбросил предзакатное одеяние. Розово-пурпурные краски исчезли, их поглотила сине-черная темнота. Подгоняемые морским бризом, мы мчались по туннелям электрического света. Прикосновение рук Лизы к моей коже ощущалось как беспокойные ласкающие морские волны. Мы словно слились в одно существо с единым желанием, единым обещанием, которое обернулось компромиссом, единым ртом, чувствовавшим вкус опасности и восторга. И что-то – возможно, любовь, а возможно, страх – подталкивало меня к решению, вплетая свой шепот в будоражащие струи воздуха: «Ты никогда не будешь таким молодым и свободным, как сейчас». – Я, пожалуй, поеду. – А ты не хочешь выпить кофе или чего-нибудь еще? – спросила она, отпирая дверь квартиры. – Я, пожалуй, поеду. – Кавита сама не своя из-за этой истории с двумя женщинами из трущоб, которую ты рассказал ей. Ни о чем другом не может говорить. Она называет их «голубыми сестрами» – не знаю уж почему. По-моему, звучит немного холодно.