В шкатулке лежали сотенная банкнота, пластмассовая игрушечная лошадка и золотая цепочка с какой-то висюлькой. Вытащив цепочку, я поднесла ее к свету. На цепочке висел ключ. Обычный ключ, какими открывают обычную комнату. Единственное, что отличает его от других ключей, это цвет: как и цепочка, он покрыт чем-то вроде позолоты. Лив Олесунн Суббота, 10 апреля 2004 года В «Крошке Лёвенволде» было уже тесно. Впрочем, там это не редкость. В маленькую клетушку на первом этаже едва помещается барная стойка, а для очереди места почти не остается. Я встала на цыпочки и принялась высматривать в толпе блондинку с колечком в носу. А потом протолкалась к винтовой лестнице, ведущей на второй этаж. Мигающие огни плясали на черных стенах. Посетители за столиками разговаривали, пытаясь перекричать техно. Вечер только начался, поэтому никто еще не танцевал. Пока все ограничивалось громкими беседами. В ушах отдавались звуки, производимые охрипшими глотками, которые прятались за блестящими ожерельями и воротничками рубашек. А ведь я даже не знала, как одета моя новая знакомая. Да и вообще, с чего я решила, что она все же пришла сюда? После ужина с сокурсниками я осталась одна возле ресторана — остальные разошлись. За ужином я перепила, чересчур громко болтала. Вся моя несуразность вылезла наружу. Другие прислушивались — они заинтересованно смеялись, но не по-доброму. Я вызывала у них такой же интерес, какой вызывает у детей паук с оторванными лапками. Когда я, опустошенная, стояла возле ресторана, в голове вертелась единственная мысль — слова девушки, той, с колечком в носу и слегка неровными передними зубами, Аниты. Не о том, что у меня интересные глаза, хотя в тот вечер я и об этом не раз вспомнила. Но еще она сказала, чтобы я заходила в «Крошку». «Почему бы и нет?» — подумала я тогда. Конечно, правильнее было бы поехать домой и запереться в комнате. В конце концов, это просто фигура речи — заходи, мол, в «Крошку»; она вовсе не обязательно жаждет меня там увидеть. Анита наверняка пойдет туда со своими друзьями-художниками. Возможно, она окажется такой же, как все остальные, и в ее смехе будет звучать издевка, деланое дружелюбие… Я стояла и разглядывала зал на втором этаже. Бесполезно. Девушек, похожих на Аниту, там не было. Когда кто-то поднялся по лестнице и задел меня; наконец я развернулась и стала спускаться. Последняя возможность — это задний дворик, клочок земли площадью как сам бар, вот только народу там не в пример больше, чем на втором этаже. Я протиснулась через пропахшую сигаретным дымом толпу и окунулась в прохладный воздух весенней ночи. Пытаясь отвлечься от гула голосов, высматривала светловолосую головку. На меня навалилась усталость. Опьянение отступило, оставив в подарок дрожь. Ладно, надо заканчивать с этой затеей. Я снова протолкалась мимо бара и вышла на улицу с другой стороны. Дурацкая была идея… На секунду я замерла — прямо посреди улицы, где меня со всех сторон обступили дома в стиле модерн. Совсем так же я стояла и перед рестораном, будто окаменев, а потом поняла, что делать нечего — придется возвращаться домой. Я повернулась и приготовилась к долгой прогулке, но услышала, как какой-то мужчина зовет меня по имени. Он забавно, словно воя, растягивал «и»: — Лииииив! Я огляделась, однако ко мне никто не направлялся. Но тут меня снова позвали — долгое, воющее «Лииив», — и я поняла, что кричат сверху. Из окна над цветочным магазином высунулась голова мужчины. Дэвид — это он махал мне оттуда. Я перешла улицу и встала прямо под окном. Оттуда раздавались и другие звуки — рэп и выкрики. Дэвид вытянул руку с сигаретой, высунул язык и стряхнул пепел, будто целясь в меня. — Ты что делаешь? — усмехнулась я. — Жду, когда ты поднимешься. Ты как, идешь? * * * Я сбросила сапоги и поставила их у стены, где уже громоздилась целая куча обуви. Взяв бутылку пива, предложенную мне Дэвидом, пошла за ним туда, где играла музыка. Коридор дышал семидесятыми: ковер с желто-красным рисунком, обои в желто-коричневую полоску. Даже старая тумбочка для телефона, деревянная, светло-коричневая, с приделанным к ней стулом. Когда я увидела подушку с узором в виде завитков, на душе у меня сделалось неспокойно. Мы вошли в гостиную, и я поняла, почему собравшиеся орали: на столе перед коричневым полосатым диваном лежал на животе мужчина; руки и ноги связаны за спиной скотчем. Мужчина повернул голову, и ему дали хлебнуть выпивки через соломинку. Потом еще кто-то поднес к губам связанного сигарету. Пол был усыпан обрывками скотча. Я взглянула на подошедшего к окну Дэвида. — Этот чувак проиграл в покер, — объяснил он. Заглянуть в эту квартиру было практически невозможно. Окна выходили на улицу, однако квартира располагалась слишком высоко, да и далековато от других домов, так что из соседних окон ничего не видно. Не знаю, почему я об этом подумала и почему мне сделалось не по себе. Впрочем, знаю. Гости и атмосфера тут — все это настораживало меня. Изможденные лица, усталые голоса. Никакая это не вечеринка, а наркопритон. Дэвид уселся на пуфик и пододвинулся к моему креслу. Снова закурил и медленно выпустил дым к потолку. Пьяный или обдолбанный. А может, и то и другое. Он протянул мне пачку, и я взяла сигарету. — Добро пожаловать в мое скромное жилище. Как тебе тут? Я рассмеялась. — По-стариковски у тебя тут всё… Он огляделся, посмотрел на мебель и занавески. Новыми были только колонки да телевизор, а все остальное появилось на свет явно раньше меня. Дэвид чокнулся своей бутылкой о мою. — Пора тебе рассказать что-нибудь о себе. Я снова расхохоталась. — Это что, например? — Что-нибудь интересненькое. Про детские травмы. Или что-нибудь в этом же духе. Я прокляла собственную доверчивость. Неужто Ингвар или Эгиль растрепали ему? Нет, они же не такие мерзавцы… — Если я кому и расскажу что-нибудь интересненькое, то явно не тебе, Дэвид. — Это еще почему? — Уж больно ты скользкий. Дэвид засмеялся и выставил указательный палец. — Девочка моя, ты просто не понимаешь, как все устроено. Если кому и можно доверять, так это нам, скользким типам. Мы не треплемся направо и налево — ведь нам и самим есть что скрывать. Он сидел чересчур близко. Видно, решил проверить, не перепадет ли ему снова, поэтому надо дать понять, чтобы даже не надеялся. С такими именно поэтому сложно — приходится всегда быть начеку. Впрочем, я гнала это чувство. Не стану же я осторожничать. — Ладно, вот тебе интересненькое, — я повторила его жест, выставив указательный палец. — Я не твоя девочка. Он улыбнулся и, подавшись вперед, провел рукой по почти налысо бритой голове. От его близости я вздрогнула — вспомнила нашу последнюю встречу. От таких воспоминаний мне всегда не по себе, и тело словно зудит. Дэвид прикрыл глаза и глубоко втянул носом воздух. — От тебя приятно пахнет, — проговорил он. — Это мужской шампунь, — сказала я. — Спрошу Эгиля — он тебе скажет, как называется. Дэвид рассмеялся. — А вот рот у тебя скверный, да? — А что не скверное? — Ну, пара местечек, думаю, найдется… — Пойди трахни кого-нибудь. — Я встала и пошла к коридору, слушая, как хохочет у меня за спиной Дэвид. В ванной я уселась на унитаз и медленно досчитала до ста, а потом поднялась, подошла к раковине и умылась холодной водой. Почему мне было так отстойно, я не знала. Впрочем, знала. Та девушка — я почему-то запала на нее. Но больше никогда ее не увижу. Я задрала свитер и вытерлась им. И заметила, что чего-то не хватает. Взглянула в зеркало. Схватилась за шею, нащупывая гладкую цепочку, но пальцы лишь скользили по коже. Ключ. Он исчез. Я сняла его, когда принимала дома душ, и забыла в ванной. Я вспомнила, как на своей днюхе Эгиль отчаянно пытался добраться до моего золотого ключика. Если он его сегодня нашел, то наверняка воспользовался. Надо возвращаться, и побыстрее. Мариам Кристиансунн Понедельник, 21 августа 2017 года По лобовому стеклу, сливаясь в ручейки, катились капли дождя, а «дворники», поскрипывая, разгоняли их. «Дворники» я поставила на второй режим — для такого небольшого дождя чересчур быстро, но первый режим слишком медленный. Дождь часто бывает таким, как сейчас. На крутых поворотах я вдавила педаль газа в пол. Лес превратился в невнятную зеленую стену. На каждом повороте валяющиеся на приборной доске счета подпрыгивали. Возле очередного поворота я рискнула и обогнала старую колымагу, дала по газам и за секунду проскочила мимо. Сейчас, ближе к вечеру в понедельник, машин на дороге почти не было, разве что пара грузовиков или тракторов. Я миновала перекресток с круговым движением и, заехав на мост, опустила стекло, чувствуя, как на лицо падает прохладный летний дождь. Я должна двигаться вперед, должна ехать. Лежать, тонуть в собственных мыслях — это невозможно. Я не в силах больше терпеть эту мешанину воспоминаний о том, каково это — стать матерью, увидеть первую улыбку, первый шаг, первый зуб. Лучше уж дорога, ее препятствия, повороты, дождь, падающий с разных сторон, стопка счетов, подпрыгивающая на приборной доске. Жаль, что нельзя ехать еще быстрее, что тут нет более крутых поворотов; жаль, что моя машина не способна прорваться сквозь время. С этой стороны моя дочь исчезла. Зато с другой, возможно, все иначе… Когда твоя дочь пропала, ты не уезжаешь из города. Ты не пишешь мужу записку, в которой просишь ни о чем не рассказывать полицейским, просишь подождать и не сомневаться, — хотя на самом деле просто бросаешь все и валишь куда подальше. Именно так я и поступила. Телефон со всеми фотографиями дочери, с записью танцевального выступления я оставила на разделочном столе, рядом с запиской. Туру это не понравится. Возможно, он сразу же сообщит в полицию. Если они будут меня искать, то найдут. Что ж, пускай ищут. Движение — это единственное, чего мне не хватает; мчаться по серпантину, ощущать мощь автомобиля, сознавать, что каждую секунду я могу переборщить с газом, не вписаться в поворот, снова допустить ошибку… Этого я и хочу. Хочу ошибаться до тех пор, пока ошибки не иссякнут. Пока не утрачу способность развязывать узлы, пока от каждой попытки развязать их они не начнут затягиваться еще туже. А до тех пор я буду разрубать их. Разрывать на куски. Поворот, еще один, новый мост, туннель, смахивающий на долгий поворот, который ведет прямо в ад. Овцы на пастбище — словно ватные облака, но вот и они исчезли. Я — движение. Маленькие гавани, лодочные сараи, ветхий дом на холме. Черный внутри, прямо как я. Мне чуть полегчало, однако в голове по-прежнему туман. Я притормозила и последние несколько километров до паромного причала в Молде проехала уже медленнее. Остановилась среди других машин, дожидающихся парома. За стеклом машины передо мной лежал светло-желтый плюшевый мишка, а рядом сидел ребенок в детском кресле. За рулем — женщина. Согнув руку, она положила ее на опущенное стекло. Ветер трепал ее каштановые волосы. На пассажирском сиденье тоже кто-то был — скорее всего, отец семейства. Когда Ибен была маленькой, я ужасно злилась на нее. Семейного счастья, которое, как мне казалось, было у других, я не чувствовала. Я полагала, будто Ибен сломала мне жизнь. Хотя на самом деле я и сама прекрасно с этим справилась. Нет, вряд ли Тур уже сообщил в полицию. Я ведь попросила его довериться мне — значит, так он и поступит. Будет ждать моего звонка. Возможно, даст мне время. Он добрый, всегда старается подстроиться под меня. Может, я хочу ошибаться? Хочу, чтобы в этот раз он не поверил мне, позвонил в полицию, и они остановили бы меня? За этим вопросом кроются и другие, и единого ответа не существует. Машины начали заезжать на паром. Медленно — по асфальту, потом по железному трапу, а оттуда — в черную глотку парома. Служащий показал мне на свободное место. Когда паром отчалил, я вдруг поняла, что не была на противоположном берегу фьорда почти двенадцать лет. Из машины выходить я не стала. В полуобморочном состоянии я расплатилась, забыв забрать чек. Сидела, уставившись в металлическую стену, а паром уносил меня все дальше. Еще час езды, горный перевал, а дальше — пологий спуск, и я на месте. * * *