— На Бейкер-стрит. Но более ни гугу! — Само собой. Боле ни гугу! А визиточку-то можно показать? — Сколько хотите. — Ну, тогда порядочек! И вы не беспокойтесь, я не сболтну и пьяный. Если Айк Бут вам пообещался, значит — могила! Будьте уверены. — И, привязав полусонную Пулю к дереву, чтоб не мешалась под ногами, повел меня на край поля показать свою захороночку. — Я нарочно прикрыл ее камнем, чтобы лисы не пожрали или вороны не расклювали. Мы откинули камень, разворошили ямку палочкой… Не буду описывать, во что превратилась оторванная кисть руки, пролежав больше суток в земле, но то, что я разглядел на пальце, стоило этой эксгумации… Айк Бут брезгливо скривился: — Видел я эту цацку, она-то, верно, и прельстила птицу. Но не меня! Знатная вещичка. Я кое-как снял «цацку» с мертвого пальца, сполоснул в ручье, обтер об травку. Это и впрямь была знатная вещица — массивный золотой перстень старинной работы с бриллиантами и изумрудом. — Забирайте эту чертовину себе, если угодно, а нет, так закиньте подальше в ручей, а то я уж вторые сутки об ней думаю и ночью она мне снится и голос какой-то сурьезный меня частит, мол, дурень ты, Айк Бут, каких на свете нету! Эдакую бросил дорогую вещь! А только я слышал, как черти того бедолагу в ад тащили, и как он до утра-то упирался, так что мне эдакого богатства, спасибочки, не надо! — Что ж, возьму эту чертовину, ну а коли кто будет о ней расспрашивать, посылайте его прямо на Бейкер-стрит. И я, завернув страшный сувенир в носовой платок, отправил его в карман брюк. Мы распрощались. Меланхоличная Пуля неуклюже повернулась вокруг своей оси, видимо, ища наиболее выгодный обзор подконтрольной ей местности, и плюхнулась в пыль, растеряв от этих телодвижений жалкие остатки своей энергии, но все же скосила на меня сонный взгляд. Я стал взбираться по крутой тропе и на середине горы оглянулся. Легкий туман уже начал рассеиваться, роса блистала на кустах и траве. Солнце, еще не видимое из долины, уже золотило верхушки деревьев и холмов. А далеко внизу долговязый старик все еще стоял и смотрел мне вслед, его собака лежала рядом, лохматая и неподвижная, точно сброшенный с плеч полушубок. Пестрое стадо коз дополняло эту живописную картину в духе старых мастеров. Я помахал старику, и он энергично помахал в ответ. Так что, дорогой Ватсон, прогулочка удалась на славу! — Потрясающе, Холмс! Этот живой рассказ, а больше простодушный тон, каким он был поведан, меня просто очаровал. Холмс редко бывал в таком хорошем расположении духа, редко оставлял свою сухую, насмешливую, менторскую манеру и потому редко бывал так неотразим. Необходимо было этим воспользоваться, чтобы узнать уж все подробности дела, до того как он, наскучив моими примитивными вопросами, снова уйдет в себя, в свою крепкую раковину рака-отшельника. Потому я с поспешностью стал листать свой блокнот. — Помните, Холмс, синее пятно на стене замка? — А, пустяк, не стоящий внимания? — Да-да, он самый! — улыбнулся я, вспомнив свое неуместное замечание. — Элементарно, Ватсон. Я затаил дыхание. — Фонарь с синим стеклом. Когда вы в первый раз смотрели на него, сквозь фонарь светило солнце, и синее пятно отобразилось на стене. Потом вы передали мне бинокль, а солнце между тем закрылось тучей. Пятно исчезло. Вот мне и пришло в голову обратить ваше внимание на этот неожиданно возникший фокус. — Но там не было никакого синего стекла, Холмс, иначе и синее пятно не представляло бы загадки. — Синее стекло, Ватсон, было повернуто к нам ребром, к тому же скрыто широкой жестяной оправой, потому видеть его мы не могли. Могли только догадываться. Кстати, этот фонарь заставил меня тогда призадуматься, ведь синие стекла часто используют в домашних спектаклях для создания эффекта лунной ночи или явления призраков, и наш Голиаф вполне мог испугаться своего собственного отражения, приняв его за призрак, ведь предметы от синего света страшнее не становятся, другое дело — человеческое лицо. А ведь прыгнул-то он именно с третьего этажа, куда и фонарь светил, где и зеркало на окне. Но поверить, что одно синее отражение способно напугать до такой сверхъестественной степени, я все же не мог. Не мог, потому что не знал тогда, что за полминуты перед тем испытал несчастный. А испытал он, как выяснилось, вполне достаточно для того, чтобы прийти в панический ужас: исчезнувший на глазах дружок, его дикий крик из преисподней и в довершение кошмара гримаса мертвецки синего лица в совершенно пустой комнате, его собственного лица, искаженного ужасом до неузнаваемости. — Да, картина впечатляющая. А скажите, Холмс, когда вам вообще пришла мысль о «Страшной комнате»? — Именно тогда, Ватсон, когда было больше всего оснований для такой мысли. Там у пропасти, впервые глядя на замок. Помнится, я сказал вам, что склонен отказаться от простого и обратиться к сложному. — Да, прекрасно помню, Холмс, но, признаться, подумал, что это так… не относящаяся к делу игра ума. — Игра ума, друг мой, как правило, предшествует озарению, а я обратил ваше внимание на то, что и фонарь, и зеркало, смещенная чугунная решетка, все эти три необъяснимые странности связаны вместе. Они и были связаны, располагаясь строго друг под другом. А что может связывать комнаты по вертикали, кроме лестницы? Люк! Люк над пропастью!? Страшновато, не правда ли? Помните, Ватсон, слова учителя: «…крик будто таял…» Что это, как не крик летящего в пропасть. Вот тогда-то стало ясно и про двери, и про комнаты. Комната на четвертом этаже, по всему, нежилая, не представляет никакой опасности, потому и незапертая, убирают в ней нечасто, потому и пыль, кто-то недавно вешал фонарь, потому и следы. Комната на третьем этаже, собственно, «страшная», уж непременно крепко заперта. А над дверью, где часто располагаются всякие символы, должна была иметь свои, как-то намекающие на ее тайну. Соответственно, комната второго этажа под ней, осуществляющая доступ к механизму и чугунной загородке, не только будет заперта, но и предельно замаскирована, потому дверь ее без ручки. Выход же из нее через смежную с ней вполне обыкновенную и тоже запертую комнату. Таким образом, логически я быстро вычислил всю эту механику. Оставалось сделать единственно верные выводы из этих фактов. Но логика без воображения всячески этому противилась. Трудно поверить, чтобы подобный механизм дожил до наших дней да еще в исправном состоянии. Если же так. Кто бы рискнул его использовать? Не одержимый ли какой? Очень уж все вычурно, фантастично и так громоздко в исполнении. Но рука с перстнем была доказательством того, что это ни фантастика, ни страшный сон учителя, а очень страшная явь. Ну а жутковатый сюжет детского спектакля про комнату, в которой все исчезают, только подтвердил это. Вот ведь, ребенок, не мудрствуя лукаво, пользовался своей таинственной комнатой, загоняя туда кукол. Всего лишь пользовался! Как и тот, кто, узнав о существовании этой древней ловушки, всего лишь «воспользовался» ею, так сказать, по ее прямому назначению, чтобы уничтожить врага, которого по-другому уничтожить, видимо, не мог. Удивительно, что забытая история «Страшной комнаты» преспокойно пережила века в старинной сказке этих мест. Что ж, как было совершено преступление, ясно. Оставалось понять, кем оно могло быть совершено. Первый вопрос, который я себе ставлю: «где искать преступника» — снаружи или внутри? В стенах замка или вне стен? Кто этот «мистер Икс» — свой или чужой? Вряд ли чужак мог знать о «Страшной комнате», если о ней не подозревал даже учитель, многие годы живший в замке. К тому же если бы наличие такой страшной ловушки не содержалось в строгой тайне, о ней давно болтала бы вся округа, как болтают о «серых пальцах», и уж непременно знал бы о ней старина Нол Дживс, такой выдающийся любитель местных новостей. Конечно же преступник — кто-то из обитателей замка. А круг этот пришлось предельно сузить, так как ни кухарка, ни Пит-конюх дальше кухни не ходят, а лорд не ходит по лестницам. Мальчика я тоже исключил. Хотя дети, подобные Фредди, и могут испытывать сильную ненависть и иметь навязчивые идеи, но уж конечно не могут еще так планомерно претворять их в жизнь. А ведь в ловушку врага требовалось заманить и при этом ничем себя не выдать. Эта роль не для ребенка. Да если бы Фредди что и знал, то скрыть это от учителя, кажется, самого близкого ему человека, вряд ли бы сумел. Все остальные: слуга, камердинер, учитель и даже экономка — теоретически в одинаковой степени могли знать о ловушке, могли и совершить это преступление. Но вот закрытая на алебарду дверь определенно говорила, что убийство случайным не было, к нему готовились. И тот, кто закрыл Фредди и мистера Торлина, тот и готовился. Потому из списка подозреваемых пришлось исключить и учителя. Но кто же все-таки мог знать о «Страшной комнате»? Одно из двух: либо тот, кто знал об этом непосредственно из предания Фатрифортов, то есть сам лорд, либо тот, кто знал об этом из архивов замка, то есть некое доверенное лицо, имевшее к ним доступ. Возможно, я бы дольше гадал, если бы сразу не занялся тем, что попалось мне на глаза — следами. След у скамейки, оставленный «Лордом Фатрифортом» на наших глазах, и такой же след под кустом роз в луже крови, казалось, ясно свидетельствовал о причастности хозяина замка к кровавым событиям. Про след «Аттисона с порезом» на пыльном полу четвертого этажа я узнал с большим опозданием, когда удосужился наконец выслушать ваш отчет. Этот факт был решающим и означать мог одно из двух: либо лорд Фатрифорт излечился от хромоты и теперь спокойно разгуливает по этажам, но продолжает ежедневно притворяться перед самыми близкими людьми, что представляется делом весьма хлопотным, если не вовсе абсурдным, либо тот, кто оставил отпечатки у солнечных часов, у куста роз и на пыльном полу четвертого этажа, вовсе не лорд Фатрифорт, а кто-то еще под видом лорда. Тогда понятно, что, изображая лорда, он вынужден был изображать и его характерную хромоту. Но вот что странно: почему этот двойник расхаживал открыто перед всеми, ни у кого не вызывая подозрений? А получалось, что расхаживал он не один год. Может, это всеобщий заговор? Но чтобы все, вплоть до ребенка, годами в нем участвовали — неправдоподобно. Даже если считать это непостижимым всеобщим заблуждением, то и тогда для такого заблуждения требовалось нечто большее, чем зеленые очки, парик и перчатки. Это была поистине загадка! В любом случае, человек этот, живя в замке, должен иметь другую, «легальную» ипостась и, таким образом, входить в тесный круг подозреваемых. Причудливый наряд лорда был, конечно, хорошей маскировкой. Но ведь учитель много лет живет в замке и все эти годы лорд не менял своего облика! Похоже, к происшедшему на днях загадочному убийству этот маскарад отношения не имеет. Получалось, что здесь не одна, а по меньшей мере две загадки! Две тайны. Так оно и оказалось. Тайна лорда Фатрифорта и его двойника. И тайна «Страшной комнаты» и загадочного убийства. Конечно, подделать можно все, кроме роста, а по росту подходили камердинер, слуга Фил и даже высокая сухощавая миссис Вайс. Хотя ее сразу пришлось исключить. Не говоря о прочем, было достаточно и того, что такие роскошные волосы никак не уместились бы под узкий парик лорда. Потому оставались слуга Фил и камердинер. Фил — тихий, улыбчивый и очень неглупый, но все же простой человек, и мистер Нортинг — таинственный «конкистадор», как его охарактеризовал учитель. Камердинер был главным человеком после лорда, умный, энергичный, выдержанный и очень скрытный, он распоряжался всем в замке, отдавал приказы от имени больного лорда. Так или иначе все решил… след от ботинка! Под кустом роз было только два вида следов: широкие короткие следы, скорее всего, принадлежали Питу-конюху, в крайнем случае Филу, следы эти и шире, и короче, чем след «Аттисона». Отсюда вывод: пользоваться «Аттисоном», кроме лорда, мог только камердинер. Таким образом, получалось, что у скамейки с нами говорил не лорд, а мистер Нортинг, его камердинер. А как же подлинный хозяин замка? Где он? Ответ напрашивался сам собой: там, где и должен быть умерший лорд Фатрифорт. В фамильном склепе. Это всего естественней вытекало из полуфантастического рассказа учителя о черных балахонах. Все просто, Ватсон! — Да, все просто, когда за дело беретесь вы, Холмс. — Ну, на этот раз и на вашу долю пришлось немало. Кстати, хочу обратить ваше внимание, дорогой Ватсон, что в этом деле, как нигде, пригодилась моя привычка начинать осмотр не с места преступления, а много шире, осматривая, так сказать, декорации и фон, на котором разыгралась трагедия. Я не люблю откладывать этот осмотр, иначе потом более яркие впечатления не дадут возможности заметить всякие там «невзрачные пустячки». И в этом деле, не имея ни улик, ни фактов, ни свидетелей, ни мало-мальски определенных зацепок, ни даже точного места преступления, я одним только моим методом добился замечательного результата. В первый же час нашего путешествия мне удалось уразуметь сам фокус этого преступления, а на другой день рано утром я добыл и главную улику — перстень, и уже к середине дня все дело могло бы быть завершено, если бы… — Если бы не ваша лодыжка, Холмс? — Да, конечно, но в большей степени — моя всегдашняя самонадеянность, Ватсон, которая помешала мне вовремя выслушать ваш отчет. — Вот, уж обидно, Холмс! — Вот уж и нет, Ватсон! «Все, что ни делается — все к лучшему». Эта поговорка здесь, как нельзя, к месту. Ведь узнай я раньше времени о следах на четвертом этаже и о детском спектакле, мне не оставалось бы ничего другого, как задержать камердинера… И тогда бы уже не случилось явки с повинной. Да и условий для подобной исповеди не было бы, так как после ареста дело плавно перекочевало бы в Скотленд-Ярд, а уж там с Билом Читателем разговор был бы короткий. Во всяком случае, вряд ли бы у несчастного появилась возможность да и желание так живо и непосредственно записывать свою историю, предназначайся она для инспектора Лестрейда или архивов Скотленд-Ярда. И конечно же наш Конкистадор не сидел бы сложа руки в ожидании суда, а, скорее всего, бежал бы из-под стражи (что при нынешних порядках не сделал бы только ленивый) и этим лишь подтвердил бы свою вину. А если бы бежать не удалось, мог «свести счеты с жизнью», как поступали до него многие горячие головы. В любом случае ничего хорошего. Так что если бы не мой несчастный характер и не моя несчастная лодыжка, Ватсон, все могло закончиться весьма плачевно для нашего камердинера, а следовательно, и для Пуделя. — Получается, Холмс, что в этом деле даже ваши ошибки были во славу справедливости? — улыбнулся я. — Парадоксально, но это так, — согласился Холмс без тени улыбки. — Потому, несмотря ни на что, это расследование останется для меня уникальным в своем роде. Но и для вас, Ватсон, это дело не лишено интереса, так как при всех его романтических атрибутах и невероятных случайностях, которые вы так цените, оно много дает в отношении техники расследования и моего излюбленного метода. — А скажите, Холмс, куда подевались красный цветок и красное пятно на скатерти да еще так быстро. Я и сейчас не вижу этому объяснения. Это какая-то мистика. — Не видите, потому что не хотите видеть и все это из-за вашего увлечения спиритизмом, Ватсон. Смоделировав ситуацию, я без труда нашел решение. Фил действовал быстро и привычно, и чтобы не создавать суеты с заменой большой скатерти, взял и накрыл красное пятно белой салфеткой. — Белой салфеткой? Но ведь она бы… промокла. — Обыкновенная льняная салфетка, на клеенчатой основе. Только и всего. Маленькая хитрость опытного слуги. Быстро и незаметно! Нечто подобное я наблюдал на одном банкете. Не забывайте, что учитель плохо видит и белой салфетки на белой скатерти разглядеть уж никак не мог, отсюда и эффект необъяснимого исчезновения пятна. Так же молча тихий Фил убрал и другой непорядок — красный цветок. Его, по всей видимости, насторожила болтовня Фредди, он пошел посмотреть, в чем дело и, недолго думая, срезал странный цветок. Который упал в кусты, где я его и обнаружил недалеко от ботинка. Цветок этот в момент падения Пуделя примялся и окрасился кровью несчастного и распрямился уже красным. Только и всего. — Ну а теперь про черную повязку на глазу у Сократа, Холмс. — Признаться я долго ломал над этим голову. Помните, Билл Читатель в своей исповеди упомянул, как Бен Глаз, прежде чем ступить в «Страшную комнату», сорвал с себя черную повязку. Вот там, убирая наутро коридор, и подобрал ее Фил. Он, судя по всему, был свидетелем ночного происшествия, во всяком случае о чем-то догадывался. Все указывает на него, тихого, незаметного, наблюдательного и очень преданного слугу, который по совести не мог утаить от Шерлока Холмса важную улику, но и не желал навредить своим. Боялся, что улику не заметят, если просто повесить ее на ручку двери или бросить на стол, боялся и почте доверить. Поехав сопровождать нас до станции, он купил билеты нам и себе, незаметно сел на тот же поезд и приехал с нами в Лондон. Быть незаметным — его амплуа. Фил, конечно, слышал, как я просил вас напомнить мне про справочник по химии, и убедившись, что мы зашли в магазин Лагртона, преспокойно отправился по адресу, который, благодаря вам, дорогой мой Ватсон, в Лондоне знает каждый. Улучив минутку, пока миссис Хадсон отвлеклась готовкой, он сделал то, что сделал. Повесил черную повязку гипсовому Сократу на глаз, убедив себя, что это самый верный способ преподнести нам улику. Человек он высокий, потому сделал это без особых усилий. Думаю, старина Фил до последнего момента и не ожидал от себя такой прыти, но в каждом взрослом человеке живет изобретательный и дерзкий мальчишка, который в последний момент и придумал эту экстравагантную выходку. — Похоже, так оно все и было. — Но это только мое предположение. — Однако очень убедительное. А теперь, Холмс, вопрос совсем другого порядка. Тогда у пропасти вы сказали, что раскроете одно из самых жестоких убийств нашего времени. Помню, мне показалось несколько преувеличенным такое заявление, тем более после того, как вы истощили английский язык, подбирая адекватные эпитеты к злодеяниям кровавого Джека. Так это было преувеличение? — Не знаю, Ватсон. Судить со стороны о сравнительной жестокости того или иного убийства вообще бессмысленно, потому что для всякого несчастного это понятие не сравнительное, а абсолютное. Для стороннего же наблюдателя просто отвлеченное. Но, думаю, редко кому достанется испытать перед смертью хоть малую часть того, что выпало на долю Бен Глаза. Попробуйте представить себе: человек падает в пропасть, но не разбивается мгновенно о камни, а застревает в расщелине. Медленная агония продолжается до утра. Содранная кожа, переломанные кости. Тело изнемогает от мучительных конвульсий, ум — от ужаса и отчаяния, сознавая вдобавок, что причина этого чудовищного кошмара только в его собственной чудовищной глупости. Каково это человеку, который считал себя гениальным и удачливым победителем жизни. Каково пожинать ядовитые плоды сбывшегося над ним проклятия, его собственного проклятия, которым за минуту до роковой гибели он с таким сатанинским цинизмом сам себя проклял. Любого раненого на земле до последней минуты не покидает надежда: а вдруг спасут, а вдруг помогут! Но у провалившегося в эту поистине адскую расщелину такой надежды быть не могло. Напротив, с каждым мгновением нарастало ожидание еще большего ужаса, когда его, полуживого, начнет терзать стая жадного воронья, уже прыгающая по скалам и предвкушающая свой кошмарный пир. — Да, Холмс, картина, вами написанная, приводит в содрогание… Но все же, как вы могли заранее это знать, ведь тогда у вас не было даже и перстня? Полагаю, это была всего лишь догадка? — Вы забываете, Ватсон, кое-что у меня уже было… великолепный замок над пропастью, загадочный злодей из сна, не менее загадочный персонаж в зеленых очках и старинном камзоле, был чей-то душераздирающий вопль в ночи. То есть все составляющие мрачного действа шекспировского размаха: декорации, может быть, лучшие во всей Англии, многообещающие актеры, запутанный сюжет и, главное, накал трагедии, предчувствие той роковой катастрофы с которым и пришел к нам учитель. Разве не вправе был я ждать чего-то под стать всему этому и от самой развязки? — Я полагаю, это шутка, Холмс? Мрачная, но шутка? Моя реплика явно раздосадовала Холмса, потому что, вздернув подбородок, он произнес без тени улыбки: — Та самая шутка, Ватсон, в которой большая доля правды. Что ж, похоже, что и в наш такой приземленный век мой удивительный друг умудрялся оставаться романтиком. Эпилог