– К Медгоре подъезжаем, – сказала она. Мила, свесившись с полки, прилипла лицом к стеклу, пытаясь разглядеть пролетающий мимо пейзаж. Вздымаемая мчащимся поездом ночь колыхалась непроницаемой бархатной портьерой. Только жухлая трава, липнущая к путейной насыпи, напоминала, что мир за окном все же существует и сожран темнотой лишь временно. В этом космосе, без ориентиров и маяков, определить, куда они подъезжают, было решительно невозможно. Попутчица, сухопарая старушка в льняном платье и льняном же платке, подсела в Петрозаводске. Войдя в купе, негромко поздоровалась и, с неожиданной для своего возраста прытью, взлетела на вторую полку, напротив Милы. Там она и лежала все это время, уткнувшись носом в книгу в мягком переплете. За несколько часов старушка ни разу не сменила позы, и вообще была настолько тихой и незаметной, что даже назойливый проводник, ежечасно предлагающий «чайкофешоколадку», не обратил на нее внимания. Мила заглянула в телефон, сверяясь с расписанием. Действительно, по времени выходило, что Медвежьегорск уже недалеко. Но как об этом узнала соседка, у которой, похоже, не то что мобильника – часов, и тех не было? – А вы откуда узнали? – спросила Мила. Не то чтобы она действительно интересовалась. Просто размеренное покачивание вагонов сегодня отчего-то не убаюкивало, а раздражало. В привычном перестуке колес слышалась тревога, от которой опрометью бежал пугливый сон. – Ведьмы поют, – буднично пояснила попутчица. Будто сообщила, что в магазин завезли финскую колбасу или что вновь подскочили тарифы на коммуналку. Так спокойно и естественно у нее это вышло, что Мила даже решила, будто ослышалась. – Ведь мы что, простите? Соседка покрутила в воздухе указательным пальцем, дотронулась до уха, будто предлагая прислушаться. – Ведьмы поют, – повторила она. – Значит, Медвежьегорск близко. В мыслях Мила крепко выругалась. Купейный билет, купленный на выкроенные из стипендии крохи, она взяла специально, чтобы избавиться от радостей плацкартного братания, висящих в проходе мужских ног в дырявых носках и таких вот попутчиков. Мила непроизвольно отстранилась, точно ожидая, что сейчас эта благообразная старушка достанет из багажа распечатки предсказаний Ванги и шапочку из фольги. Однако соседка, похоже, продолжать разговор не собиралась. Вновь уткнувшись в книгу, едва не касаясь страниц крючковатым носом, она увлеченно поглощала дешевый томик в мягкой обложке. Поспешно достав телефон, Мила принялась демонстративно разматывать наушники. Бегство в музыку – слабая защита от городских сумасшедших, но уж лучше такая, чем совсем никакой. Всегда можно сделать вид, что не слышал, или спал, или за… Пальцы, еще сильнее перепутавшие змеиный клубок проводов, внезапно остановились. Замерли вместе с сердцем, которое резко ухнуло в желудок да там и сгинуло. Мила покрутила головой, точно антенной, в попытке поймать неустойчивый сигнал. Поняла вдруг, что сидит с отвисшей челюстью, глупо пялясь на вагонное радио, и поспешно захлопнула рот. Радио молчало – никаких сомнений. Тогда откуда же… …перетекая из вагона в вагон, из купе в купе, по поезду лилась песня. Без музыки и слов, созданная одним лишь голосом. Нет, не одним, не десятком даже, а целым хором, сонмом невидимок. Протяжная, точно сотканная из осенней печали. Заунывная, как отходная молитва. И безмерно красивая, будто… – Услышала, – кивнула соседка, отведя прищуренные глаза от потрепанных страниц. – Первый раз, что ли, по Николаевской железке едешь? Ничего не понимая, Мила уставилась на попутчицу. Почему-то ей казалось ужасно глупым, что та спрашивает такие вот нелепости. Ей хотелось сказать, что, конечно же, не первый, просто впервые забралась так далеко, и что железная дорога называется Октябрьской, а не Николаевской, и много чего еще, но вместо этого выпалила лишь: – Что это?! – Ведьмы поют, – без тени иронии повторила соседка, вновь пряча крючковатый нос за мятой обложкой. – Их всегда на этом месте слышно. – Что, всем слышно? – Мила недоверчиво выпучила глаза. – Нет, только особо одаренным! – едко проворчала старуха, недовольная тем, что ее вновь оторвали от чтения. – Конечно, не всем. Глухим вот, например, не слышно… – Ой, простите, пожалуйста! – торопливо извинилась Мила. – Просто… так необычно… я думала… Лишь перестук колес, и ничего кроме. Сбившись, девушка замолчала. Ей вдруг подумалось – а не примерещилось ли все это? Был ли на самом деле этот заунывный женский хор, чье пение тревожило душу, наполняя ее ощущением предстоящего полета, волнующим и немного страшноватым? Демонстративно захлопнув книгу, старушка отложила ее в сторону. – Да ладно, нечего тут извиняться, – сказала она, смирившись с вынужденной беседой. – Я, когда их впервые услышала, челюсть на ногу уронила, вот прямо как ты сейчас. А потом привыкла. Все привыкают, кто по Николаевской катается. Проводники так вообще внимания не обращают. Хотя тут, в плацкартном, есть один дурачок – любит пассажиров пугать. Старушка скривилась, точно собиралась сплюнуть, но сдержалась. – Он за пару станций до Медгоры ужаса нагонит, баек всяких наплетет, а потом людям в тумане за окном призраки мерещатся. Так-то, конечно, если шары залиты, то всякое привидеться может… Взгляд Милы непроизвольно вернулся к окну. Стекло отразило размытое девичье лицо с широко распахнутыми глазами и приоткрытым от удивления ртом. Рассеянного света едва хватало, чтобы разглядеть туман, стелющийся вдоль железнодорожной насыпи. Никаких призраков. Никаких таинственных фигур. – А вы сами что думаете? – Вопреки всему Мила вдруг поняла, что ей действительно интересно, что думает эта незнакомая, по сути, женщина. – Что это на самом деле? Старушка молчала, поджав и без того узкие губы. Будто подыскивала нужные слова. Мила недоверчиво уточнила: – Вы ведь не считаете, что это на самом деле ведьмы?! – Нет, не считаю. – Соседка покачала головой, отчего выбившиеся из-под платка седые пряди рассыпались по узким плечам. – Я в Бабу-ягу с трех лет не верю. Тут, скорее всего, какой-нибудь акустический эффект хитрый. Отсыпка плохая или рельсы гнутые, например. Или еще какая… аэродинамическая труба. Слово «аэродинамическая» она произнесла с заминкой, едва ли не по слогам. Мила поняла, что на самом деле попутчица кого-то цитирует, оставляя свое мнение при себе. Старушка помолчала, задумчиво перебирая мятые страницы. Затем добавила: – Так-то, конечно, бес его разбери. Насколько я знаю, никто специально этим вопросом не занимался. А вообще, Николаевская – дорога старая. Может, и впрямь привидения поют… За окном посветлело. Это сутулые фонари, униженно согнувшись, пытались заглянуть в проносящийся мимо поезд. Потянулись бетонные заборы, изрисованные граффити, небольшие приземистые ангары да похожие на жирных отожравшихся змей составы, дремлющие на отстойных путях. Поезд принялся сбрасывать ход. Плавно и неспешно скользил он вдоль почти пустого перрона, пока, рассерженно зашипев пневмотормозом, не встал окончательно. – А почему Николаевская? Всегда же Октябрьская была? – Мила попыталась возобновить угасшую беседу. Не очень успешно. – Привычка. У нас в селе суеты не любят. Сегодня Октябрьская, завтра Ноябрьская. Каждый раз переучиваться – кому оно надо? Николаевская – она Николаевская и есть. Как царь построил, так с тех пор и называют. Попутчица щелкнула выключателем, показывая, что разговор окончен. Купе погрузилось в темноту. Мила легла на спину, отстраненно слушая приглушенный топот новых пассажиров. За стенкой, стараясь не шуметь, кто-то расстилал постельное белье. Граненый стакан на столе задребезжал чайной ложкой – не простояв и десяти минут, поезд тронулся. Нижние места по-прежнему пустовали. Мила даже начала подумывать, не перебраться ли вниз, хотя бы на время, но дверь внезапно отъехала в сторону, и в купе, опережая своих хозяев, ворвался резкий запах перегара. Следом, с секундной задержкой, не вошли даже – ввалились двое. Сдавленно матерясь, они распихали багаж, кое-как раскатали матрасы и принялись расшнуровывать ботинки. К перегару добавилась едкая вонь несвежих носков. Милу замутило. Стянув с полки пачку сигарет, она спустилась вниз. Не глядя, нашарила ногами шлепанцы, стараясь даже не смотреть в сторону новых соседей. Была крохотная надежда, что пьяные гоблины не полезут знакомиться… – Добр-ой ночи, барышня! – пьяно икнув, поприветствовал ее грубый голос. Надо же, вежливые какие, раздраженно подумала Мила. Следовало буркнуть что-то в ответ да слинять по-быстрому в тамбур, но не позволило воспитание. Обернувшись, она сдержанно поздоровалась с соседями. Тусклый свет ночников не позволял разглядеть их во всех деталях, но увиденного оказалось более чем достаточно. Гораздо старше Милы, лет тридцати пяти, стриженные под ноль, в мятых спортивных куртках и давно не стиранных джинсах. Блестящие губы растянуты в похотливых улыбках. Глаза, одинаково черные в полумраке купе, маслено ощупывают девушку, заползая под майку и короткие джинсовые шорты. – Присоединяйтесь, за знакомство! – Сидящий справа извлек из-под стола початую бутылку «Гжелки». Обхватившие горлышко пальцы синели тюремными перстнями-наколками. – Третьей будете! – пошутил второй, гнусно хихикая. – Нет, спасибо. – Мила покачала головой. – Я водку не люблю. – Мы тоже! – округлив глаза, с придыханием выпалил татуированный. – Кто ж ее любит, проклятую?! Но ведь за знакомство – святое дело! – Нет, извините, – повторила Мила. – И вы бы потише немного, если можно, а то бабушку разбудите. Проворно выскользнув в коридор, она отсекла дверью протестующее «а мы настаиваем!» и недоуменное «какую, на хрен, бабушку?!». Несмотря на сквозняки, в тамбуре неистребимо воняло сигаретным дымом. И все же здесь Миле полегчало. Оставалось лишь избавиться от засевшего в носоглотке запаха перегара и несвежего белья. Прислонившись к окну, Мила выбила из пачки сигарету и подцепила ее губами. Чиркнула колесом зажигалки, по привычке зачем-то прикрывая огонек ладонями, а когда наконец отняла руки, чуть не подавилась первой же затяжкой. В узком окошке маячило призрачное расплывчатое лицо. – Бар-ышня, а чего вы такая невежливая? – раздался со спины уже знакомый икающий голос. – Мы к вам со всей, понимаешь, душой, а вы… Мила резко обернулась. Давешний татуированный мужик стоял почти вплотную. И как только смог подойти так незаметно? При нормальном освещении он выглядел даже старше тридцати пяти. Глубокие морщины у висков, обвисшие щеки, набрякшие мешки под глазами, оказавшимися не черными, а льдисто-голубыми. Исходящий от него чудовищный запах дешевой водки и лука не перебивал даже табачный дым. – Извините, я не очень хочу разговаривать. – А я вот хочу… – Мужчина нервно облизнул пересохшие губы, придав слову «хочу» какой-то гаденький подтекст. Покрытая мелким черным волосом рука уперлась в стену, зажимая Милу в углу. Он стоял так близко, что можно было даже разглядеть свежие прыщи, обсыпавшие плохо выбритый подбородок. Вероятно, самому себе он казался опасным и чертовски крутым, но у Милы этот бывший зэк вызывал лишь омерзение. Не страх, а брезгливость. – Заготовку свою убери, – твердо сказала Мила, сердито выпуская дым через ноздри. Не потребовала даже – велела. – А если не уберу? – Он наклонился вперед, обдавая девушку густыми водочными парами. – Чо будешь де… Договорить он не успел. Неожиданно даже для самой себя Мила воткнула тлеющую сигарету прямо в покрытую наколками пятерню. Попутчик заорал благим матом, скорее от страха и удивления, чем действительно от боли. А затем резко впечатал обожженную руку Миле в грудь, чуть выше солнечного сплетения. От удара девушку швырнуло назад. Падая, она больно приложилась виском о дверную ручку. В голове взорвался фейерверк, на несколько секунд заместивший реальность короткими яркими вспышками. Очнулась Мила уже на полу, среди плевков и окурков. Татуированный исчез, оставив после себя устойчивый запах перегара. Мила лихорадочно ощупала себя – одежда целая, шорты на месте. Значит, не изнасиловал. Да и то верно, без сознания она пролежала едва ли больше минуты. Шатаясь, она кое-как поднялась на ноги. С трудом сохраняя равновесие, осторожно пошла вперед, опираясь на стены трясущимися руками. Шершавые, плохо обработанные доски неприятно царапали ладони, норовя загнать занозу. Никак не получалось собрать мысли в кучу. Все заслоняла багровая злость вперемешку с отчаянной решимостью наказать пьяного подонка. – Ничегооо, скотина… – протянула она сквозь стиснутые зубы. – Сейчас… сейчас посмотрим, какой ты смелый… сука… Пелена ярости застилала глаза. Грудь сдавило то ли невыплаканными слезами, то ли этот пьяный кретин что-то там сломал. По-рыбьи хватая ртом воздух, Мила пыталась нащупать ручку тамбурной двери. Только бы дойти до проводницы, только бы дотащиться, а там уже охрана и начальник поезда… Они устроят этому козлу веселую жизнь! Эта тварь еще плакать будет, прощения просить! Чувствуя, что вот-вот задохнется, Мила всем телом упала на дверь, буквально вывалившись из заплеванного, провонявшего табаком тамбура. В лицо тут же дохнуло свежестью, чистой, даже слегка морозной. Видимо, кто-то умудрился открыть окно в коридоре. В голове прояснилось, подобравшаяся к самому горлу тошнота неохотно отползла обратно в желудок. Мила потерла глаза руками, будто отгоняя марево затухающей злости… Вагон разительно переменился. Исчезли белые занавесочки и красные коврики. Пропали люминесцентные лампы. Испарились все перегородки. Даже обшивка исчезла, уступив место почему-то не металлическому каркасу, а необструганным, плохо подогнанным друг к другу доскам. Благодаря отсутствию ограничителей, создавалось впечатление какой-то безразмерности, бесконечности вагона. Лишь в ширину, от стены до стены, расстояние оставалось в разумных рамках. Противоположный край вагона терялся где-то вдалеке, сокрытый расстоянием и многочисленными женщинами, занявшими все свободное пространство. Ошеломленная внезапной метаморфозой поезда, Мила не сразу заметила их, хотя не заметить было просто невозможно. Осторожно шагая вперед, она едва не наступала на вытянутые вдоль условного прохода ноги. Странные, невесть откуда взявшиеся пассажирки смотрели на нее с вялым любопытством. Разных возрастов, разного достатка, разных национальностей – между ними не было ничего общего. Они стояли где придется, сидели на чем попало – на табуретках, скамьях, рассохшихся бочках, на распиленных шпалах и просто на корточках. Некоторые лежали прямо на полу, беспомощно таращась в дощатый потолок, ловя зрачками падающий сквозь щели звездный свет. – Эй! – донеслось откуда-то спереди. – Эй, соседка! Давай к нам! За откидным столом, испещренным нецензурными надписями, в компании из четырех женщин сидела попутчица Милы, седая старушка в льняном платье. Двинув костлявым бедром сидящую рядом дородную тетку с вытекшим глазом, она освободила край сиденья и похлопала по нему ладонью, приглашая Милу присесть. Протиснувшись вперед, девушка с облегчением упала на выдранную обивку жесткого кресла. Новые соседки смотрели угрюмо, но без злобы. Скорее с сочувствием. Впервые разглядев их вблизи, Мила едва сдержала крик. Но промолчала. Вцепилась пальцами в липкую столешницу, усилием воли подавив готовый вырваться вопль. Напротив нее, точно так же держась руками за стол, сидела девушка в железнодорожной форме. Широкая красная линия пересекала ее тело от правого плеча к левой груди. Когда вагон шатало особенно сильно, казалось, что верхняя половина норовит сползти вниз, чтобы с чавкающим звуком упасть на колени соседки – удавленницы с жутковатым синюшным лицом. – Здравствуйте, – выдавила Мила, с ужасом ощущая, как холодит раздробленную височную кость вездесущий сквозняк. Одноглазая тетка вынула откуда-то из-под стола бутылку со сбитым горлышком и покрытый трещинами стакан со щербатыми краями. В ее пустой глазнице копошилась бледная личинка. Старушка в льняном платке привычно убрала выбившуюся прядь за ухо, от которого вниз, по всему горлу, тянулась неаккуратная рваная рана. Ее платье больше не смотрелось искусной стилизацией. Разодранное, местами истлевшее, оно выглядело ровесником тех времен, когда Октябрьскую железную дорогу называли именем русского государя. – Давай, дочка. – Она подвинула наполненный стакан Миле. – За упокой души мятежной… Мила смотрела на обезображенные шрамами тела и лица, на гниющие лохмотья, но видела лишь вереницу смертей, чудовищных, нелепых, жестоких, трагичных. Необратимых. И, поняв, что не будет, никогда уже не будет у ее мятежной души никакого упокоя, Мила схватила стакан дрожащей рукой, глоток за глотком влив в оледеневшее нутро обжигающую жидкость. Горькую, как несправедливая обида. Соленую, как слезы.