Арефьева пару раз шмыгнула носом, но слезы на ее лице так и не появились. – Нечего мне скрывать. Все они убивали его. Морально, психологически – как хотите. Вот он и не выдержал. – То есть вы рассматриваете суицид? – Даже если так, то его заставили это сделать. Довели. – У него были проблемы со здоровьем? – Не было. – Точно знаете? – Не было же, говорю, – уже громче повторила Арефьева. – Сам как-то сказал, что сердце у него, как ни странно, работает как часы. И у врача он недавно был. Я сама его уговорила обследоваться. Ничего серьезного по анализам не нашли. – Понятно. Понимаете ли, Ольга Игоревна, Олег Алексеевич Шлицман был убит в прямом смысле этого слова, – произнес Гуров. – Скончался от последствий полученной травмы головы. – Он же не сам упал и ударился, верно? – Не похоже, чтобы сам, – ответил Гуров. – Поэтому прошу вас изъясняться точнее. Если вы кого-то видели прошлой ночью или что-то слышали, или что-то знаете, то я бы также хотел быть в курсе. Арефьева принялась пристально рассматривать свои ногти. Тот, что на среднем пальце правой руки, был сломан. – Не видела, не слышала, не знаю, – подумав, тихо сказала она. – Даже если бы я что-то заметила, то не придала бы значения, потому что человек я не наблюдательный. К тому же и музыка громко играла, и дети смеялись. Не прислушивалась, понимаете? Все так и было, как я сказала. Искала его живым, а нашла мертвым. Но его смерть я вижу как логическое завершение целой череды событий. Но откуда вам все это знать? Я работаю в школе одиннадцать лет, но знаю… знала его лучше остальных – могу в этом поклясться. Все очень изменилось именно за последний год. – Что же именно изменилось, Ольга Игоревна? – Его поведение. Будто бы Шлицман был костью в горле директора. – А в чем это проявлялось? – А это же видно. Директор будто не уважал Олега Алексеевича. Смотрел мимо него. – То есть подробностей вы не знаете? Все это исключительно ваши наблюдения? – Да. Но можете мне поверить, так и было. Но Немирович и сам скользкий тип. Выделял богатеньких детишек, заставлял уделять им внимание, ставить хорошие отметки, награждать грамотами, а детей из обычных семей никак не выделял. Отвратительное зрелище. Но моих коллег это, кажется, не волновало. Каждый был сам за себя. То, что случилось в библиотеке, можно считать итогом массового проявления малодушия и элементов приспособленчества. Как вам такая версия? Гуров понимал. Как и то, почему именно Арефьева нашла общий язык с жертвой. Они были очень похожи. Одинаково воспринимали действительность, одинаково страдали от того, как все несправедливо устроено. Но действительно ли все было так ужасно, как рассказывает Ольга Игоревна? – Я когда с ним познакомилась, то сразу увидела в нем вот этот внутренний протест. Его крутило от всего, что было общепринятым. Правда, раньше он еще хоть как-то сдерживался. Например, день рождения у Бегунова. Это учитель по физике, он уволился два года назад… ну я как пример привожу, ладно? Бегунов и Шлицман не особо ладили. Бегунов был высокомерным, считал многих учеников тупыми, а себя мнил недооцененным ученым, который вынужден прозябать… и так далее. Шлицман над ним откровенно посмеивался. Итак, день рождения. Замдиректора собирает на стол, чтобы после уроков поздравить именинника. Уже и подарок ему купила. Соответственно, деньги брала из личного кошелька и попросила возместить траты. Обычное дело, кстати. Все сдают деньги молча, а Шлицман заявляет, что для Бегунова он ничего делать не будет, а деньги вернет Тамаре Георгиевне только из-за того, что уважает ее труды. Она ему: «Как же так можно, Олег Алексеевич? Он же ваш коллега». Но Шлицман только поморщился и спрашивает: «А сколько я должен?» Замдиректора говорит, что собирает семьсот рублей за подарок и триста рублей за накрытый стол. Шлицман отдает ей тысячу рублей и говорит: «От меня подарок ему не дарите. Я сам бы ему ничего дарить не стал. А это вам за хлопоты». Ну и как вам такое? – Непростая ситуация, – улыбнулся Гуров. – Непонятная. Он вообще не ладил с людьми. К нему тоже мало кто обращался – а вдруг пошлет ненароком? Только с детишками Олег был настоящим. Добрым был, понимающим. Моих первоклашек, помнится, возил гулять на Патриаршие пруды, читал им там отрывки из «Мастера и Маргариты», сценки на набережной разыгрывали. Прохожие умилялись: как это мило, но разве дети могут понять Булгакова? А Шлицман отвечал, что дети все понимают с самого рождения, только сами не знают об этом. С ним было интересно вне стен школы, но как только он оказывался внутри нее, то сразу менялся. Ходил с таким видом, словно у него вечно болит живот – слегка нагнувшись вперед. Зато в класс заходил с восхитительно прямой спиной… – Он всегда был таким? – Нет же, говорю вам, – возразила Арефьева. – Он был проблемным человеком, с этим не поспоришь, но с ним хоть как-то можно было общаться. Но в сентябре прошлого года все стало совсем плохо. За месяц до этого у него умерла жена. Оказывается, она несколько лет тяжело болела, но об этом никто не знал. Он отправился в отпуск с нашими детьми, а когда вернулся, то ей оставалось жить совсем чуть-чуть. – И вам об этом не рассказал? – Со мной он поделился, но просил не болтать. А я разболтала. Потому что считаю, что об этом коллеги должны были знать. Шлицман потом со мной неделю не разговаривал. Позже оттаял, конечно, когда я ему все объяснила… Как бы вам поточнее сказать… Я бы назвала его социальным мучеником с тонкой и ранимой душевной организацией. Пусть это прозвучит как сарказм или как готовый диагноз, но за этими холодными острыми словами стоит настоящая человеческая трагедия, а еще ум, честность и абсолютная преданность своему делу. Он был несгибаемым и очень принципиальным. Таких терпеть не могут, им всегда трудно в обществе. Выпалив все то, Ольга Игоревна на мгновение прижала ладонь ко рту, но быстро взяла себя в руки. – Что-то произошло прошлым летом, – пробормотала она. – Что-то, что сломало его окончательно. – Он с вами, конечно, не поделился? – Нет, – покачала головой Арефьева. – Несмотря на то что называл меня по имени и в редких случаях мог признаться, что, например, не выспался ночью, или попросить таблетку от головной боли. Про жену рассказал мне сам, я его о личной жизни даже не спрашивала. А я, дура, из лучших побуждений слила его тайну коллегам. Но я правда хотела как лучше. Вентилятор внезапно издал странный звук, который можно было бы назвать утробным, и затих. В комнате резко установилась звонкая тишина. – Перегрелся. Скоро заработает, – объяснила Арефьева. – Умная штуковина, которая живет наперекор своему создателю. – Или по задуманному создателем сценарию, – добавил Гуров. – Но я не создатель, поэтому мы с вентилятором вечно удивляем друг друга, – слабо улыбнулась Арефьева. – Прошлым летом, как вы сказали, учитель истории овдовел, – напомнил Лев Иванович. – Его могла подкосить смерть жены. После этого он очень изменился. Я все правильно понял? Арефьева приложила ладонь к корпусу вентилятора и тут же отдернула руку. – Было еще что-то. Первого сентября Шлицман спросил меня, как я провела лето. А я толком и не отдыхала, потому что помогала сестре с маленьким ребенком, мы оставались в Москве. Ну и рассказала ему об этом. Спросила и про его отпуск. Я уже знала, что он был на базе отдыха со старшеклассниками. Он любил путешествовать, часто мотался с детьми то по московским переулкам, то по маленьким русским городам. Так вот, он ответил, что все прошло совсем не так, как он ожидал, но подробности мне знать не надо. Я повторю, чтобы вы не пропустили этот момент: он сделал упор на том, что в подробности посвящать меня не будет. Сказал примерно следующее: «Нам всем будет очень сложно в новом году, но вас это не коснется». И добавил, что ложь может уничтожить все самое лучшее в людях. Конечно, я удивилась. Какая ложь? Почему это меня не коснется? Решила, что это он снос школьного здания имеет в виду. Понимаете, школа готовилась к переезду, мы все тоже морально готовились покинуть это место, кто-то переживал больше, кто-то меньше, но факт остается фактом – для многих школа была родной. Я и подумала, что он про нее говорит. А теперь понимаю, что вряд ли. Он что-то другое имел в виду. Насчет лжи так ничего и не поняла. – И вы не уточнили? – Не-а, – мотнула головой учительница. – С Олегом только так и можно было общаться. Что понял, с тем и живи. Тогда расспросы с моей стороны остались в прошлом, я быстренько усекла, что он не болтун и мне о многом придется догадываться самой. – И все же, Ольга Игоревна, почему вы решили, что Олега Алексеевича именно убили? – Думаете, я глупая баба и любитель трагедий? Думаете, что я преувеличиваю и накручиваю себя? Нет уж, Лев Иванович, отнеситесь к моим словам серьезно. – Именно это и делаю, – уверил ее Гуров. – Тогда послушайте. Я чувствую, – понизила голос Арефьева. – Просто чувствую, что его убрали. Но кто – я даже предположить не могу. Глава 5 – Невразумительный какой-то ответ, – заметил Орлов, собрав Крячко и Гурова в своем кабинете следующим утром. – Что значит «чувствую»? Я тоже много чего чувствую, но нужно знать точно, а не чувствовать. Нужно подтверждение своей гипотезы. А то чувствует она, видите ли… – В показаниях Арефьевой есть смысл, – проговорил Гуров, машинально постукивая пальцами по столу. – У Шлицмана было отменное здоровье. Да-да, несмотря на то, что он конкретно и давно употреблял алкоголь. Крячко, куривший возле окна, потушил сигарету и сел на соседний с Гуровым стул. – И пил он практически постоянно, – вставил он. – И это тоже, – добавил Лев Иванович. – В школе часто его видели нетрезвым. Однако где-то в марте Ольга Игоревна уговорила его пройти диспансеризацию. Не знаю, как ей это удалось, если учитывать манеру общения Шлицмана с другими коллегами. Он же совершенно не поддавался на уговоры. Но Арефьева как-то смогла его уболтать. Так вот, она утверждает, что сердце у него было крепким, а на здоровье он не жаловался. Организм оказался сильнее, чем предполагалось. Иными словами, он мог бы бухать еще долгие годы, прежде чем почувствовал бы на себе негативное влияние от употребления спиртного. – Она видела его медицинскую карту? – недоверчиво спросил Орлов. – Он сам ей рассказал. Но я сегодня с утра заскочил в поликлинику, поговорил с заведующей отделением, и сведения подтвердились. Шлицман действительно недавно обращался в районную поликлинику с жалобами на изматывающие головные боли, по этой причине прошел небольшое обследование. Как ни странно, но в целом его организм оказался довольно крепким. Даже печень оказалась в порядке. Терапевт выразилась ясно: он мог бы прожить еще очень долго. Никаких лекарственных препаратов ему прописано не было, а головные боли списали на скачки давления, что в его возрасте вполне нормально. – Удивительно, что он вообще пошел по врачам, – заметил Крячко. – С его-то наплевательским отношением к себе и окружающим… – Терапевт была знакома с его женой, знала о ее болезни. Она предполагает, что внешне Шлицман неплохо держался после смерти супруги, но в глубине души мог бояться, что с ним случится то же самое. Такое не редкость среди родственников пациентов, которые тяжело больны. Вероятно, дело было в этом. – Я вас умоляю, – скривился Крячко. – Идеально здоровые, как правило, и умирают внезапно. Без каких-либо предпосылок. Вышел из кабинета врача здоровым, пришел домой и умер. Такие случаи не единичны. А тут у нас что? Немолодой и нервный мужик с проспиртованными внутренностями. Да ему сам бог велел. – Только вот умер он не от того, что у него в организме какой-то сбой произошел, – напомнил Гуров. – Помнишь, что Дроздов сказал? Что его головой о подоконник приложили. – Ну если мы уже на сто процентов уверены в том, что причина смерти – подоконник, то ладно. Ладно! – поднял руки Стас. – Но от чего-то же его стошнило перед этим. Алкашом он был опытным, вряд ли страдал от похмелья. Как насчет отравления? Орлов ослабил узел галстука и снял трубку стационарного телефона. – Судмедэксперту привет передавай, – бросил через стол Крячко. Орлов начальственным жестом заставил его замолчать. Жестикулировать он, однако, умел – любой, над кем он величественно простирал персты, спотыкался на ровном месте и не отсвечивал. Бывало, люди даже впадали в некую растерянность. Но Гуров и Крячко давно не тушевались при виде начальства, что, конечно, не отменяло уважения к старшим. Поэтому оба молчали и терпеливо ждали того, что будет дальше. Ответа с того конца провода Орлов ждал долго. – Алло? – наконец оживился он. – Валера, ты? Привет! Петр Николаевич Орлов беспокоит. Дроздов на месте? Что?.. Да, конечно. А? Уже пишет?.. Слушай, передай ему, что мы тут ждем заключение. Очень ждем. А что он там пишет-то, не говорил?.. Ну ладно, ладно. Пусть, когда закончит, кого-то отправит ко мне в кабинет с этой бумажкой. Сделаешь? Спасибо… Да, копия вполне устроит. И вообще – можно даже на словах. Ну или пусть сам позвонит мне, тут без разницы… Понял… Понял. Благодарю. – Сейчас Дроздов назовет точную причину смерти, если уж кое-кто до сих пор сомневается, – сказал Орлов и покосился на Стаса. – А пока ждем, то расскажи, как ты провел последние пару дней. Крячко с готовностью подался вперед, сложил руки на столе, будто сидел за школьной партой. – Всех опросил еще раз. К одним даже на дачу съездил, – начал он. – Правда, все впустую. И алиби свое все подтвердили. Каждый был на глазах у других, фото в телефонах я тоже сверил, видео всякие просмотрел. Везде все сходится. В тот момент, когда Шлицман был в библиотеке, подавляющее большинство гостей находилось либо в актовом зале, либо еще где-то, но обязательно с кем-то в компании. Насчет мотива убийства, Петр Николаевич, пока ничего не могу сказать. Но практически все родители и дети отзываются о жертве в принципе положительно. – Подавляющее большинство? – Орлов слегка повернул голову в сторону, будто прислушиваясь. – Значит, кто-то потерялся?