«А раз так, то какие у него могут быть ко мне претензии? И почему он начал общения с обзывательства?» Одним словом, удивился столь непонятной ситуации, и задал вполне подходящий для данного момента вопрос: — Ты кто такой? И чего хамишь? — Я не хамлю, а базарю с тобой. Я парламентёр. Шпыняев Олег Романович. Запомнил? — И чего тебе надо, Шпыня? — не стал я запоминать ФИО, а сократил фамилию до первых букв. Вероятно, я угадал с прозвищем, которое было у Шпыняева, потому что он скорчил недовольное лицо и заметно побелел. «Ага, значит точно — угадал», — обрадовался я своей прозорливости. Парламентёр же, сплюнул на песок себе под ноги, и, прищурившись, прошипел: — Слышь, спросить тебя хочу, ты зачем друзей моих побил? Ответить надо. — Это ты про кого говоришь? Про тех лохов, что вчера в казарме огребли? Они, чего, друзья тебе? Да это погань фаршмачная! — решил я не миндальничать с ним и сразу перешёл на агрессивное общение. Я понимал, что с таким контингентом разговаривать на нормальном человеческом языке попросту нельзя. Любую логику, попытку договориться и решить всё мирным путём, такие вот кадры, мгновенно начинают воспринимать как слабость. И, соответственно, сразу же борзеют ещё больше. Помня это, я собирался действовать по народной мудрости, как-то сказанной Остапом Ибрагимовичем Бендером: «Нам грубить не надо. Мы сами грубияны!» Вот сейчас я, как и визави, стал грубить. И о чудо! Мои слова контрагенту не понравились. «Офигенно! Сам грубит — это ничего, это можно. А как ему в ответ сказали грубо, так сразу морда кирпичом!» — усмехнулся я, в очередной раз пытаясь понять логику двойных стандартов подобного контингента. И, разумеется, в очередной раз постичь их бестолковую философию не смог. До моих размышлений парламентёру дела не было, поэтому он презрительно бросил: — Не лохов ты побил, а «дедушек» ваших. Которых вы, салаги, должны любить и уважать. — До дедушек моих те граждане, которых ты так кличешь, точно не дотягивают, как возрастом, так и интеллектом. Что же касается тебя, Шпыня, то не завидую тебе. Имея таких друзей, как те козлы, что вчера хотели начать издеваться над новобранцами, ты сам козлом вскоре станешь. — Кого ты козлом назвал, баклан⁈ — зарычал собеседник и, вытащив руку из кармана, протянул открытую ладонь к моему лицу. Но не ударил и даже не дотронулся, а остановил её в пяти сантиметрах от носа. — Урою тебя, щенок! В очередной раз удивился творящемуся здесь беспределу, и решил выяснить будет ли этот тип нападать средь бела дня или нет. Этот факт я хотел установить для того, чтобы понимать насколько свободно я могу действовать в дальнейшем. Небрежным движением отодвинул своей рукой его руку от моего лица и, улыбнувшись, спровоцировал: — Ты гавкать будешь или укусишь? Шпыня вновь побелел от злости, стиснул зубы, осмотрелся по сторонам, заметил несколько солдат, стоящих у столовой, и, вероятно, поняв, что нападать сейчас — когда на улице светло и есть свидетели — опасно, показушно засмеялся. — Боишься? И правильно делаешь. Бойся. Сегодня вам всем конец придёт! — Что за конец? И почему он придёт? — А потому, что вопросы к вам имеются. На кого вы баллоны катите⁈ Мы вам объясним, как надо уважать старших. Ещё даже не духи, а так — недоразумения, а уже на «дедушек» рот открываете и зубы показываете. Вот за это и ответите. Особенно ты! На меня его очередное запугивание никакого впечатление не произвело. Я и так знал, что, если я не решу проблему дедовщины, то дедовщина решит проблему Васина. Другого расклада не было и быть не могло. Поэтому не стал обращать внимание на его трёп, а, видя, что общаюсь я с явным дураком, постарался у того выяснить весь расклад. — Слышь, гонец, скажи: вот ты говоришь — «мы», а кого ты имеешь в виду? — Кого имею, того и введу! — заржал тот от гениальной шутки. — А конкретно? Можешь сказать, или ты просто балаболишь языком, корча из себя чёткого парнягу, а сам фуфел. — Кого ты фуфелом назвал, баклан⁈ — тут же зарычал визави. — Раз не фуфел, тогда скажи, кто будет? У кого претензии есть? — Все будут. Все достойные люди этой части! Все деды и дембеля. Придём и убивать вас будем. — Ну, а поконкретней? — Конкретность вечером увидишь, — состроил злобную гримасу дурачок. — И всё же мне хотелось бы знать пофамильно… — попросил я. — Мало ли что тебе хочется. Сюрприз для вас будет. — Не люблю сюрпризы. Может, скажешь? А заодно, хотелось бы знать, во сколько времени вы прийти собираетесь. Скажи. — Хрен тебе! — Опять грубишь, Шпыня. Я с тобой по-нормальному, а ты дуру гонишь. — Мне пофигу, чего ты тут по-нормальному. Тебе и твоим щенкам — конец. Я сказал! — Вот как, ну, удачи желать не буду, — улыбнулся я. — А она всегда со мной, — выдавил из себя натужный смех Шпыня и, ощерившись, просипел: — Зря лыбишься, Кравцов. Давеча дружок твой тоже лыбился. Лыбился, лыбился, да перестал лыбу давить. Мы ему его улыбку-то подрихтовали немного. Теперь долго ему не до улыбок будет. Всю рожу в кровь разбили. — Разбили? Вчера? Кому? Петрову? — Петрову, Петрову. Жирному, что пасть свою открывал и отжиматься отказывался. Мы ему мозги вправили так, что, думаю, он ещё полгода кровью харкать будет. — Почему кровью? У него же ребро лёгкие не пробило. — Уже пробило. И уже не одно ребро! Ему все рёбра пересчитали!! — Где пересчитали? — опешил я, а потом до меня дошло, и я прошептал: — Вы в лазарет к нему пришли… — А ты думал, у нас туда хода нет? Есть! Мы везде достать можем! И тебя с другими щенками, не только сегодня достанем, но и в лазарете будете получать ежедневные порции люлей. Так что готовьтесь. Вчера мы твоего кореша толстозадого отфигачили, а сегодня к тебе придём и сделаем из тебя котлету! — он вновь ощерился, ожидая увидеть мой испуг, постоял, сверля меня глазами, а затем вновь сплюнул под ноги. — Ну, всё, я пошёл. Ещё свидимся. Жди ночи. — Ночи? Гм… Пожалуй, что нет — ночи ждать долго, — произнёс я, отчётливо ощущая, как красная пелена начинает застилать глаза. Улыбнулся, трясущейся от напряжения рукой почесал себе бороду и, ничего хорошего не предвещающим для визави голосом, спросил: — Слышь «амбассадор», а ты куда собрался-то? Он ещё вероятно даже понять не успел, что я сказал, а я уже к нему подпрыгнул и схватил рукой тварь за кадык. Кровавая пелена полностью застила глаза, укутав разум. Последнее, что я помнил, и что крепко засело в моей памяти, так это: хрип ещё больше побелевшего от страха дурака: — Эй! Эй! Ты чего⁈ Я посланник! Я парламентёр! Меня нельзя трогать! Помогите!! Не надо!!! * Глава 12 Странные дела Старослужащие первой роты — Пацаны, смотрите, что эта падла сделала, — показывая сломанные пальцы на руках и вытирая локтем слезы, промямлил бывший парламентёр. Он пришёл к своим друганам, которые отдыхали в роще за забором части, расположившись на травке. Появления Шпиняева, державшего обе руки перед собой, застало их за игрой в буру, и очень удивило. — Это кто тебя? Опять тот борзый из третьего взвода шалит? Он? — нахмурился их признанный лидер — Горкин. — Он, сволочь поганая! Садист! — Вот, в натуре, собака бешеная, — держась за волосы, что ему чуть не оторвали, прохрипел Чернявый, который сегодня ночью уже имел честь узнать этого новобранца. — Спортсмен он, по ходу дела — боксёр. — Козёл он, а не боксёр, — выдавил из себя Шпыня. — Да грохнуть эту падлу и всех делов, — поглаживая челюсть, озвучил всеобщее мнение Кудрик, имевший знакомство с кулаком Кравцова одним из первых. — Тихо! — скомандовал Горкин и обратился к Шпыняеву: — Так чего он на тебя напал? Ты ж как бы ни при делах был. Или он чего, совсем крышей поехал и на всех нападает? — Я ж говорю, он тронутый — козлина поганая! — тут же зарычал Черняев. — Да погоди ты! Пусть Шпыня скажет! — Да чего там говорить, — сморщился от боли потерпевший. — Я его на спортплощадке заметил. Подошел. Сказал ему, что о нём думаю. Но бить не бил. И даже не пытался. А он…. он первый напал. Исподтишка! И пытал меня! Шпыняев потряс руками, демонстрируя чуть ли не завязанные в узел пальцы, и вновь заплакал от боли.