Вокруг нее танцуют лазерные лучи, а в небо, обрамляя ее золотыми звездами, взлетают фейерверки. Образ девушки отражается в небе на десятках голограмм. Куда ни посмотри, повсюду темноту прорезают слепящие картинки ее прыжков, сальто и приземлений. Уверен, ее видно на расстоянии нескольких миль отсюда. Одна из таких картинок появляется прямо перед моим окном, в нескольких дюймах ниже моей головы. Циркачка внезапно поднимает голову, и я смотрю ей в глаза. В них заметен блеск стали. Она красивая, но есть в ней нечто такое, что заставляет вздрогнуть. Я знаю, что на самом деле она смотрит не на меня, но мне кажется, что она так близко, словно я могу прикоснуться к ней. Я, насколько это возможно, открываю окно и вытягиваю руку к исходящему от нее свету, но мои пальцы ощущают лишь пустоту. Когда я вижу ее, танцующую в небе, я даю себе обещание. Что бы ни случилось, что бы ни говорили родители, я непременно пойду в цирк. Хошико Ребятишки вдоль заборов восторженно кричат и приветствуют нас, когда мы проезжаем мимо. Большинство из них прыгают от радости и пытаются поймать сладости, которые Сильвио швыряет в толпу. Совершая прыжки и пируэты, я улыбаюсь и при каждом приземлении на канат посылаю во все стороны воздушные поцелуи. Я их ненавижу. Я их всех ненавижу. Я думаю о том, что неплохо бы плюнуть кому-нибудь в лицо. Вот мы и здесь, в Лондоне. Прошло уже десять лет с тех пор, как здесь появился цирк, — как раз незадолго до того, как меня выбрали. Сейчас вряд ли больше пяти часов вечера, но уже темно, и здания вокруг меня мерцают миллионами огней. В центре обширных, хаотично застроенных кварталов над лабиринтом небоскребов и офисных зданий возвышается знаменитый Правительственный Центр. Он буквально купается в лучах желтого света и настолько огромен, что при каждом прыжке я могу даже отсюда разглядеть все детали. Все именно так, как описывала мне Амина. В небо вздымается огромная колонна из множества блестящих черных скульптур. Они переплелись телами, разместившись друг у друга на головах, сдавливая один другого: гигантская пирамида извивающихся Отбросов. На вершине колонны, на постаменте из сотни сцепленных, скорчившихся внизу тел вознеслась над всем миром огромная сверкающая золотая статуя. Это человек — масса бугристых мускулов, его лицо ласково улыбается раскинувшемуся под ним городу. Я вздрагиваю и теряю концентрацию. Ноги тотчас слабеют, колени начинают дрожать. Эта статуя символизирует контроль над окружающим миром, господство и упоение собственной властью. Это знак угнетения: горстка избранных попирает многих. Это символ зла. Я не могу оторвать глаз от этой колонны, продолжаю смотреть на нее даже в тот момент, когда трейлеры проезжают сквозь большие металлические ворота цирка. По крайней мере, это будет последнее, что я увижу, когда мы уедем отсюда. Завершающая картина внешнего мира, которую мы все будем видеть в течение двух недель, пока не разберем конструкции цирка, не упакуем все блоки и не отправимся в новое место. На самом деле неважно, где мы находимся, в какой город приезжаем. Люди, которые толпами валят в цирк каждый вечер, одинаковы, куда бы мы ни прибыли. Но в Лондоне возникает совершенно иное чувство: именно здесь принимаются законы, именно здесь торчит высоченная колонна Правительственного Центра. Я снова вздрагиваю и спрыгиваю с каната. Как только ворота захлопываются, Сильвио соскакивает со своей белогривой паломино. — Сгоните их всех сюда! Пусть работают! — приказывает он охранникам. — Время — деньги! Куда только подевался улыбающийся добродушный человек, который разбрасывал конфеты! Губы Сильвио скривились в злобном нетерпении. Я пытаюсь добраться до Греты и Амины, но сделать этого быстро мне не удается. Их отправили на одно поле, я же осталась на этом вместе с другой группой. Нас, словно стадо, подгоняют к огромной груде строительных материалов. Хрясь! Это по моей спине хлопает хлыст. — Чего ждете, дураки? — насмехается над нами Сильвио, и его плеть снова ловит меня, ловит всех нас. Мы сбиваемся в кучу, и безжалостные удары дождем обрушиваются на наши спины. — Спускайтесь вон туда, ползите на четвереньках и начинайте строить! Бен Весь вечер я сижу в библиотеке и смотрю, как на моих глазах вырастает огромный город за высокой стеной. Строительные леса и гигантские металлические стены, скрепленные руками самих циркачей. На ветру раздуваются и играют огромные полотнища золотистой, серебристой и красной ткани. Сшитые вместе, они создают иллюзию нескольких десятков шатров с куполами, устремленными в небо. Но это вовсе не шатры. Это — прочные сооружения, в которых разместились цирковые животные и, скорее всего, сами Отбросы. Я замечаю несколько больших зданий и кучку строений поменьше. Все они связаны между собой множеством крытых галерей. Это значит, что как только цирк будет полностью построен, Отбросы никогда не выйдут наружу. Таким образом, они аккуратно отделены от Чистых, вечно оставаясь внутри своего гигантского муравейника. Эти человечки и впрямь похожи на рабочих муравьев: суетятся везде, куда ни посмотри, и все ради нашего развлечения. Я пытаюсь вновь разглядеть среди них ту девушку, но уже стемнело, а издали все они кажутся одинаковыми. Я мысленно вижу ее образ. Он возникает в моем сознании, как на повторе видеозаписи, продолжая мелькать перед моими глазами. Я по-прежнему пытаюсь придумать, как убедить родителей отпустить меня в цирк, чтобы посмотреть представление. Но они никогда не согласятся. Кому как не мне знать их истинное отношение к Отбросам. Но я должен. Должен посмотреть, правду ли говорят о цирке. Я непременно должен увидеть, как эта девушка танцует на канате. Хошико К тому времени, как мы закончили работу, уже стемнело. Мои руки покрылись кровоточащими ссадинами, и я еле стояла на ногах, когда нас, наконец, затолкнули в барак. Наконец-то будет целых шесть часов — без охранников, без Сильвио и Чистых. Они не утруждают себя бдением по ночам — как я полагаю, это экономит их деньги, но это не значит, что кто-то из нас может уйти, куда ему заблагорассудится. Я пристально оглядываюсь по сторонам в поисках Греты и Амины и заодно разглядываю остальных артистов. На первый взгляд кажется, что у нас вообще нет ничего общего. В этом сумасшедшем цирке собраны все мыслимые и немыслимые оттенки кожи, представители всех конфессий. Трудно найти более пеструю, разношерстную труппу. Но если присмотреться повнимательнее, мы похожи гораздо больше, чем может показаться поначалу. Редко кто из артистов труппы цирка Отбросов доживает до зрелого возраста, так что здесь почти все молодые, хотя большинство циркачей выглядят намного старше своих лет. На каждом лице, даже у самого маленького ребенка, лежит печать тревоги и неизбывной усталости, у многих есть шрамы и зажившие переломы — физическое подтверждение опасностей, которые таит в себе наше занятие. В другом мире мы все пошли бы по жизни разными путями, но здесь мы — единое целое. У нас общая жизнь: одни и те же заботы, беды и объединяющая всех ненависть. Мы всячески поддерживаем друг друга, когда можем. Насколько нам это удается, несем общее тяжкое бремя. Все они моя семья — единственная семья, которую я действительно помню. Всего нас около пятидесяти человек, иногда чуть больше, иногда чуть меньше. Время от времени появляются новые лица, тогда как другие исчезают. Грету я замечаю на противоположной стороне помещения. Увидев меня, она мчится навстречу, обхватывает за талию и прижимается головой к моему животу. — Как я скучала по тебе! — сообщает она. — Ненавижу, когда нас отправляют работать в разные бригады. — Я тоже, — признаюсь я. — Где Амина? — Она уже в лазарете. Один из новых мальчиков повредил руку, когда поднимал строительные леса. Я вздрагиваю. Бедняга. Если травма серьезная, он наверняка не сможет выступать, а значит, станет для цирка обузой. Мы же все отлично знаем, чем это обычно заканчивается. — Амина думает, что сможет его вылечить. Во всяком случае, так она мне сказала, — добавляет Грета и хмурится. — Возможно, это неправда. Она никогда не говорит мне, что происходит на самом деле. Я сухо усмехнулась. Грета права. Если бедного мальчонку заберут отсюда, Амина не скажет об этом Грете, придумает какую-нибудь отговорку, попытается избавить от ненужных и малоприятных подробностей. Мы обе так поступаем. Увы, это почти невыполнимая задача, но ни Амина, ни я не хотим, чтобы огонек, который все еще мерцает в глазах Греты, погас раньше времени. Когда я была маленькой, Амина поступала так же и со мной: предлагала, если можно так выразиться, отредактированную версию правды. Она до сих пор так делает, если я ей это позволяю, хотя теперь смысла в этом больше нет — любые заблуждения, которые я имела относительно жизни в цирке, давно развеялись. Сегодня вечером в бараках не так много болтовни, а в местах общего пользования пусто: все спешили поскорее лечь спать. Мы все одинаково устали. Это тяжелый, изнуряющий физический труд — возводить цирк с нуля. А еще в первый вечер нас почему-то всегда «забывают» накормить. Я подумала, что стоило подождать Амину, но в этом не было смысла: она может отсутствовать всю ночь и наверняка рассердится, если увидит, что я не ложилась. — Тебе нужен сон, — говорит она. — Посмотри, что стало со мной. Она права. Мы должны пользоваться любой возможностью отдохнуть, когда такая появляется. — Я так устала, — говорю я Грете. — Пойду сразу в постель. Грета жалобно смотрит на меня. В ее голубых глазенках читается мольба. Я невольно улыбаюсь — мне понятен застывший в них немой вопрос. — Нет, — слабо протестую я. — Ни за что. На койке и так не повернуться. В любом случае, ты будешь спать рядом со мной, на соседнем месте. — Пожалуйста! — умоляет она. — Я не смогу уснуть, если буду одна. — Знаю, но я не могу уснуть, когда ты ерзаешь у меня под боком! — Я не буду тебя беспокоить, обещаю. Честное слово, не буду. Я лягу и не шевельнусь. Ты даже не почувствуешь, что я рядом. Я качаю головой. Каждую ночь Грета дает одно и то же обещание, и каждое утро я наполовину свисаю с края койки, тогда как она лежит на ней вольготно, широко раскинув руки и ноги. Она улыбается мне. — Ну пожалуйста! Бессмысленно спорить. Плутовка знает, что я не смогу ей отказать. Грета вертит мной как хочет еще с того самого дня, как появилась здесь почти год назад. Во всяком случае, если я скажу «нет», она своим плачем всю ночь не даст мне сомкнуть глаз. — Хорошо, — сдаюсь я. Мы обе заранее это знали. — Но только сегодня. Завтра будешь спать одна.