С этого времени, рассказывал князь-кесарь Ромодановский, Иоганн Рейнгольд фон Паткуль становится изгоем и ярым ненавистником Швеции. Он свою дальнейшую жизнь посвятил тому, чтобы разрушить в те времена великое государство королевство Швецию, покарав его за понесенные им унижения и полученные оскорбления. Может быть, это была великая идея великого человека, но этот человек решил своих личных целей достичь чужими руками, руками сильнейших монархов Европы того времени: Августа II Сильного, курфюрста Саксонии и короля Польши и Петра I Великого, великого русского царя. В январе 1699 года фон Паткуль встречается с королем Августом II в Гродно, встреча продолжалась около двух часов. В ходе этой встречи Иоганн Паткуль представил польскому королю докладную записку, в которой подробно изложил рекомендации по ведению военных действии против Швеции. Вот как Иоганн Рейнгольд фон Паткуль видел ситуацию в Европе и как предполагал ее использовать для достижения своих личных целей, сказал князь-кесарь Ромодановский, протягивая мне лист бумаги, которого до этого момента у него в руках не было. Но я взял бумажку и глазами быстро пробежал каллиграфическим почерком выписанный текст: «Данию легче всего привлечь к союзу в войне против Швеции, поскольку Дания давно уже недовольна тем, что Швеция занимает главенствующее положение. Однако при таком союзе для Дании существует большая опасность: географическое положение делает ее очень уязвимой, и шведам легко будет заставить ее выйти из войны. Чтобы добиться нейтралитета Бранденбурга, достаточно поддержать бранденбургского курфюрста в его стремлении получить королевский титул. Но самое главное — привлечь на свою сторону русского царя, а важнейшей предпосылкой для его участия в войне против Швеции является подписание мирного договора с Турцией. Поэтому следует уговорить царя поддержать миссионерскую деятельность папы в Китае, тогда папа повлияет на императора Священной Римской империи и на Венецию, с тем чтобы в Константинополе был заключен благоприятный мир между Россией и Турцией. Союз с русским царем сопряжен, разумеется, с определенным риском. Нужно принять все меры предосторожности к тому, чтобы царь не утащил Лифляндию из-под самого носа Августа II, для этого надо заранее определить, что причитается России. Так или иначе, очень важно внушить ему кое-какие иллюзии: во-первых, что его предки имели права на Лифляндию, и во-вторых, что достаточно будет царю получить Нарву — и он сможет со временем подчинить себе всю Лифляндию и Эстляндию. Но если царь завоюет Нарву, надо будет привлечь Англию, Голландию, Бранденбург и Данию, чтобы они вмешались и выступили в роли третейского суда». 6 — 5 октября 1699 года генерал-майор Иоганн Рейнгольд фон Паткуль встречается с нашим государем Петром Алексеевичем, — продолжил свой рассказ Федор Юрьевич, дождавшись, когда я закончу чтение первой бумажки. — На этой встрече он представил новую докладную записку. В этой записке он уже расписал все выгоды союза с польским королем для русской короны, что Россия должна «ногою твердой встать» на Балтийском море. В этом случае она не только усилит свое влияние в Европе, но и сможет, снарядив первоклассный флот, превратиться в третью крупнейшую державу Балтики. Петр Алексеевич, горя желанием свое государство вытащить из патриархального прошлого, воспринял идеи этого Иуды Искариота, в 1700 году Россия вступила в войну со своим северным соседом, а Паткуль еще долго продолжал свою преступную и подрывную деятельность.[35] В этот момент Федор Юрьевич Ромодановский пояснил мне, что к фон Паткулю он относится с большим предубеждением и во многом его считает неправым человеком, когда тот ради достижения личных целей скрытыми переговорами вовлекает в смертоубийственную войну целые государства. Идти по трупам других людей ради достижения личной цели ни одному истинному христианину не позволено и не гоже. Хорошо, что в тот время нашему русскому государству действительно требовался выход к Балтийскому морю, чтобы выйти в цивилизованный мир, начать торговлю, отношения с Европой и вести с ней на равных разговор. Но было бы совсем уж плохо, если Россия оказалась бы в войне по одной лишь прихоти своего монарха, тогда зря погибли бы многие сотни тысяч людей. Все это могло бы произойти из-за одного только этого лифляндца, который научился странным образом действовать и убеждать монархов в правоте своих помыслов. — С этого момента твоя задача, Алешка, — сказал Федор Юрьевич, глядя прямо в мои глаза, — будет заключаться в том, чтобы знать, что думают и чем занимаются иностранные послы в России, что думают о России правители европейских стран, какие козни они затевают против нашего отечества. Знать и противостоять этим козням, давать государю Петру Алексеевичу правдивую информацию по всем этим вопросам, советовать, с кем можно из западников иметь дело или кому совершенно нельзя доверять. — На секунду он задумался, отвел взгляд в сторону, тяжело вздохнул, а затем продолжил говорить: — Ты должен знать, что первоначально я был против назначения тебя на такую должность, уж очень ты молод и неопытен в больших государственных делах. Не люблю я простолюдинов, Лешка, не люблю… и в этом весь сказ. Они какие-то серые и сермяжные люди, не имеют должного кругозора и думают не об отечестве, а только о своей выгоде. Но этот дьяк Ануфрий меня потряс словами, что ты не от мира сего, сейчас я не буду пытать и выбивать из тебя, как мне следует понимать эти слова дьяка. Да и Петр Алексеевич, по поводу моих оттяжек встречи с тобой однажды прямо мне сказал, что я становлюсь слишком старым, чтоб его на престоле замещать. Но он тотчас поправился и добавил, что я становлюсь старым своим духом, а не телом, хотя мне много уже лет, чтобы его замещать. Вот я решил встретиться и посмотреть на тебя, мил сударь. По твоим бесовским глазам вижу, что ты понимаешь, о чем я пытаюсь тебе втолковать, а я, если уж честно сознаваться, не совсем понимаю, как ты, молодой еще отрок, сможешь заняться таким огромадным делом и его потянуть. Хватит молчать, звереныш, и поделись своими мыслями. Как ни странно, но я совершенно не удивился этим словам такого умного и хитрющего боярина. Даже и сейчас он меня брал «на испуг», пытался поставить в позицию, чтобы в дальнейшем я бы зависел от каждого его чиха и слова. Я не собирался показывать явного своего противления его намерениям, в открытую ему говорить, что сам с усами, что хорошо понимаю, о чем он ведет речь. Мне было еще рано полностью раскрываться перед этим человеком, который сам был порождением патриархального прошлого России, но сумел вознестись над этим прошлым, став хорошим и верным помощником Петру Алексеевичу. Сделав лицо немного задумчивым и слегка растерянным, прикрыв веками глаза, я начал говорить: — Ваше высокопревосходительство,[36] — мой собеседник очень удивился такому сложному к нему обращению, но ни движением рук, ни мимикой лица не выдал своего удивления, — стратегическая разведка — весьма сложное и дорогостоящее дело. Сегодня мир живет информацией, монархи принимают решения на основе той информации, которую они получают. Поэтому если такая информация достоверна, то и принятое монархом решение верно, а его государство пойдет по правильному пути и займет свою нишу в сфере мирового развития. Всего пару лет назад Россия, создав собственную армию и флот, вышла на берега Балтийского моря, а до этого прозябала на европейских задворках. Сегодня наше отчество шагает по пути мирового признания, все больше и больше людей стараются приблизиться к нашему государю Петру Алексеевичу, войти в его ближний круг друзей, которым он доверяет. В этом месте я сделал краткую паузу, чтобы дать время Федору Юрьевичу понять и освоиться с мыслью о том, что перед ним сидит не юный отрок, а взрослый муж, неплохо разбирающийся в событиях, происходивших в мире, вокруг русского государя, и прямой взаимосвязи этих событий. — Каждый человек, войдя в государево окружение, затем всячески старался в голову Петра Алексеевича впихнуть именно ту информацию, которая была ему нужна и выгодна. Фон Паткуль подвернулся под государеву руку именно в тот момент, когда государь очень нуждался в разъяснении того, что в тот момент происходило в Европе, какое место Россия занимала в происходящих в Европе событиях, намекнув о том, по какой дороге России следует идти к своему возвышению. Чтобы противостоять временщикам и давать Петру Алексеевичу своевременную и правдивую информацию, мы должны иметь агентуру во многих странах Европы и даже в Швеции. Нам нужно делать им большие или маленькие подарки, всячески привлекать или покупать их симпатии. Мы должны перлюстрировать письма иностранных послов и посланников, а также иностранных граждан, работающих в нашей стране. Федор Юрьевич, — я обратился к князю-кесарю Ромодановскому, — ваш Преображенский, или Тайный, приказ не может справиться с этой непривычной для мозгов ваших дьяков работой. В прошлое уходят времена, когда враги отечества на дыбах или на колесах сами себя признавали врагами отечества или клепали доносы на своих друзей и знакомых. В светлице терема князя Ромодановского воцарилась тишина, какая-то спокойная и уютная тишина. Хорошо было заметно, как заработали шарики и ролики Федора Юрьевича, побежавшие по мозговым извилинам этого убеленного сединами великого государственного политика. Снова наши взгляды скрестились, я внезапно осознал, что с этим русским мужиком, боярином из рода Рюриков, я найду общий язык, что мы подружимся и что он всегда и во всем мне будет помогать. В этот момент Федор Юрьевич лукаво улыбнулся и, повернувшись боком ко мне, посмотрел в окно и сказал: — Смотри-ка, Алексей Васильевич, уже светает, тебе пора возвращаться к Петру Алексеевичу. Он знает о нашей встрече и наверняка поинтересуется тем, как она прошла. Так, что собирайся и не забудь взять чарку водки для Мишки, а то он тебя со двора не выпустит. Берейторы с возком уже ждут тебя и быстро к царскому дворцу доставят. Так что прощевай и будь здоров, а я пойду подремлю немного под теплым боком супруги. Когда я уже занес ногу, чтобы переступить порог светлицы и спускаться на первый этаж по лестнице, то за спиной снова послышался его скрипучий голос: — Да, едва не забыл тебе сказать, Алексей Васильевич, что тебе придется еще встречаться с Андреем Андреевичем Ушаковым и Петром Андреевичем Толстым, ближе познакомиться и поговорить с ними о специфике выполняемой ими работы. Но ни в коем случае этим кровопийцам не говори, чем ты будешь сам заниматься, для них ты личный государев секретарь и вправе всем интересоваться. За спиной громко хлопнула дверь, когда я начал спускаться на первый этаж по лесенке терема. Только тут до моего сознания дошло понимание того, что сейчас я нахожусь в Москве, в тереме князя Федора Юрьевича Ромодановского. Глава 4 1 Посольский обоз из ста крытых возков, кибиток с пассажирами и телег с багажом и продуктами медленно тянулся по зимнику. Зима в этом году выдалась холодной и снежной. За стенами возков и кибиток стоял настоящий мороз под тридцать градусов, куда ни бросишь взгляд, повсюду были высокие сугробы снега. Чтобы в таком снегу пробить дорогу, накануне по этому тракту прошел полк драгун, который своим обозом и конями солдат утрамбовал снег и пробил полозную колею для наших кибиток и возков. Этот полк драгун не только был проводником на нашем пути на Запад, к Балтийскому морю, но и нашей охраной, так как заранее распугивал братства разбойных людей большой дороги. В последнее время на наших дорогах развелась чертова куча беглых крестьян и солдат-дезертиров, причем все с топорами и рогатинами, которые ради пропитания грабят проезжих путников. Моим кабинет-гонцам и кабинет-курьерам совсем нельзя стало свободно по дорогам ездить, чтобы кого-либо из них не ограбили или даже не убили, в охрану солдат они начали требовать. Степка Чеботарев, мой кабинет-курьер, на это неоднократно жаловался, когда со срочной почтой отправлялся в столицу. Кому же будет приятно, когда тебя грабят, да еще убивают?! Наши пращуры немцев и басурман отродясь не любили и не жаловали, вот и дорог к ним не строили, да и кто вообще в России дороги когда-либо строил? Зачем они нам нужны, когда сидишь себе в какой-либо глухомани и слушаешь, как волки воют за околицей и пытаются в хлев твоей избы забраться, домашнюю скотину вырезать и ею полакомиться. Красота, да и только! А эти немцы проклятые все покоя не знают, куда-то торопятся, хотят большой торговлей заниматься, продать в России свои товары и на полученные от продажи деньги закупить русские товары, а затем эти русские товары продать на своей родине, набив большими деньгами свою мошну. Вот немецкие купцы и гоняли к нам по зимам громадные возы с товарами из серебра и золота, жемчуга и драгоценных камней, дорогих тканей, оружия, пороха, цветных металлов, экзотических продуктов, а также вина, сахара, специй и красителей для тканей. Неменьшие возы с пушниной, воском, медом, пенькой, юфтью, льном, смолой, строевым лесом, дегтем, парусным полотном, кожей и зерном они вывозили в свои страны. И эта перегонка обозов туда и сюда с товарами могла производиться только по зимним дорогам, по зимникам, так как летом проехать в Московию было абсолютно невозможно. Дорог в Россию совсем не было, а пробраться через болота и по лесным пущам ни один нормальный человек, какой бы он ни был национальности, был не в состоянии. Вместо того чтобы хотя бы один раз пробить хороший тракт, чтобы им было бы возможно вдругорядь пользоваться и зимой, и летом, хитрая немчура, чтобы не тратиться, ездила к нам, в Россию, только по зимникам. Зимой там, где проходил хотя бы один воз на полозьях, обязательно пройдет второй, третий… сколько угодно возов купеческого обоза. Вот и приходилось нашим мужикам в глухих деревнях и селах, вместо того чтобы зимами по избам спать и детей строгать, брать в руки топоры и рогатины, чтобы с ними в руках таможенные посты ставить и с этих немецких купчиков таможенную пошлину собирать. Личность немецких купчиков трогать и обозы полностью грабить было тоже нельзя! Если до ушей Петра Алексеевича доходила весть о том, что разграблен какой-то немчурин обоз, а купец, басурман проклятый, случайно убит крестьянской рогатиной, то он обязательно полк драгун на расправу с мирными крестьянами пошлет. Царские драгуны деревеньку, откуда приходили грабители с большой дороги, вместе с женщинами и детьми выжигали до основания, никого не щадя, а пойманных крестьян-разбойников развешивали по соснам и по елям, на радость лесному воронью. Я с большим удовольствием перевернулся на другой бок, левая сторона тела слишком перегрелась, надо было немного повысить температуру другого своего бока, подогреть его у этой серебряной жаровни с такими прекрасными горячими угольками, продолжая одновременно размышлять о грабежах и убийствах на больших русских трактах. Эти убийства как таковые меня особо не волновали, я больше переживал из-за сожженных по приказу моего государя крестьянских женщин и детей. Мне было до слез их жалко, ведь, отдавая свой приказ о наказании разбойников, Петр Алексеевич никогда не приказывал жечь женщин и детей. Но эти проклятые майоры, командиры драгунских полков карателей, следовали примеру некоего майора Андрея Андреевича Ушакова. А тот в свое время, наказывая жителей одной крестьянской деревеньки, перестарался и прямо на глазах у пойманных и связанных дорожных грабителей сжег их детей и женок. После чего развесил на деревьях вниз головами плачущих крестьян-разбойников. За этот каннибальский поступок Петр Алексеевич этого майора сделал своим личным палачом, катом. С тех пор Ушаков занимался делами, которые не мог себе позволить ни один нормальный человек. Пару раз мне приходилось с ним встречаться и разговаривать по некоторым вопросам не для широкого общественного внимания, нехорошим был он человеком, ненавидел все человеческое. Но я этого майора Ушакова всей душой ненавидел токмо из-за того, что он со временем стал заместителем Петра Андреевича Толстого по тайной канцелярии. Тем временем возки, санные повозки и кибитки посольского государева обоза, переваливаясь с боку на бок, едва ползли по пробитой драгунами дороге не потому, что наши лошади утомились или были слабыми. Лошадки-то были русскими и весьма выносливыми, могли бы эти кибитки и возки тянуть куда более быстрым шагом. Да все дело заключалось в том, что и зимой в наших российских пустошных болотах на западе державы хорошего и наезженного тракта никогда не бывало и не будет. За стенами кибитки послышались громкие крики и свист возниц, которым и такая стужа была совершенно нипочем. Утром принял на душу чарку крепкой водки, натянул на голые плечи доху и сиди себе посиживай на козлах повозки, погоняй свою лошадку, спрятав рожу бандитскую в теплый воротник. На этот свист и крики я даже не пошевелился и в слюдяное окошко кибитки глазом не глянул, только-только пригрелся у походной жаровни. Да и не мое это дело — следить за ходом и справностью движения нашего посольского обоза по русскому бездорожью. Пускай Антошка Девиер и колготится, раз ему государем Петром Алексеевичем управление людьми и лошадьми обоза большого посольства поручено. Обоз прекратил движение, по голосам возниц и солдат, проходивших мимо, можно было понять, что на повороте в снег опрокинулась одна из обозных кибиток с пассажирами. Поворот был не очень крутым, да и снега было много, поэтому из пассажиров кибитки никто не пострадал. Все целыми и живыми оказались, правда, в снегу слегка искупались и морозцу немного хлебнули, когда из опрокинувшейся кибитки на свет божий выбирались. Сейчас возницы и солдаты собирались, чтобы перевернувшуюся кибитку снова на полозья поставить. Вдали послышались равномерные и такие привычные для русского уха ухающие звуки — это мужики всем кагалом кибитку поднимали. Вскоре, вероятно, с первой же попытки, если судить по общему радостному крику и ору, кибитка была поставлена на полозья. А я снова повернулся на другой бок и попытался задремать, так как ночь выдалась бессонной. Пришлось государя Петра Алексеевича внимательно слушать и с чаркой анисовки в руках рядом с ним сидеть, но я ни разу не касался губами края этой чарки. После того как государь в молодости меня за веселое питие водки вместе с Сашкой Кикиным отодрал как Сидорову козу, по первое число, то уже в его присутствии я водки больше никогда не пил, а только чарку в руке держал и слушал, какие умные вещи государь глаголил другим людям. Запоминал, чтобы потом записать в свой путевой дневник, который государь приказал мне вести, делая ежедневные записи. Я уже засыпал, когда в мою кибитку ввалился Ванька Черкасов, принеся с собой молодой запах анисовки и чертову уйму холоднющего воздуха. Поежившись плечами и телом, я ногой с силой пнул Ваньку в зад, диким голосом потребовав, чтобы он, эта гадина подколодная, быстрее дверцу кибитки закрывал бы и меня бы не морозил. Пока я снова впадал в глубокую и задумчивую дрему, Ванька успел натрепать о том, что опрокинулась кибитка Петра Андреевича Толстого. Что тот вместе со своей новой девицей, имени которой никто не знал, опрокинулся в глубокий снег и долго не мог оттуда выбраться, пока не подбежали солдаты и ему не помогли. С ним-то сразу справились и быстро поставили на ноги в колее санного обоза, а вот с девицей помучались. Она совсем не знала, как по-русски говорить, и долго не могла понять, чего солдаты и мужики от нее хотят. Только когда появился государь Петр Алексеевич и сам за ней полез в глубокий снег, то возницы начали шевелиться и ему помогать. Иноземная девица совсем замерзла, пришлось государю преподнести ей и всем работавшим для ее спасения по чарке анисовки. В этот момент мой помощник Ванька Черкасов широко раскрыл рот, сделав глубокий выдох, чтобы распространившимся по кибитке запахом анисовки показать мне, как он тяжело трудился во имя спасения очередной толстовской шпионки. Но я уже не спал, перед моим взором снова появился взгляд злых и одновременно таких обворожительных зеленых женских глаз, которые вот уже в течение более чем десяти лет регулярно снятся мне в страшных ночных видениях и кошмарах. Видимо, до конца дней мне так и не удастся забыть ту первую встречу с Петром Андреевичем Толстым, с этим хамелеоном в мундире офицера Преображенского полка, на Яузской переправе. Видение зеленых глаз настолько взбудоражило меня, что я как мог дальше отодвинулся от пышущего холодом и анисовкой Ваньки и, спиной прислонившись к войлочной стене возка, снова задумался. 2 За дверьми возка завывал злой и очень холодный зимний ветер, все норовил возок опрокинуть, но был слабоват для такого дела. Да и здесь, ближе к западной границе русского государства, этот ветер задувал не так уж шибко, как это делал на великих просторах нашего отечества, где вытворял все, что ни пожелал. За одну только ночь мог по крышу замести любой высоты возок или кибитку посольского обоза или же неожиданным шквальным порывом их опрокидывал. Тогда солдатам и ямщикам приходилось много трудиться, чтобы откопать из-под снега возок или поставить кибитку на полозья. В этих же местах ветер напрочь потерял свой дикий, необузданный и норовистый характер, одним словом, терял свой русский дух вольности и неподчинения. Здесь же он стал вежливым и услужливым западным ветерком. Утром мы должны были покинуть пределы дедовской России и въехать на территорию только что нами завоеванной Лифляндии, родины некого Иоганна Рейнгольда фон Паткуля, уже всеми забытого европейского авантюриста, развязавшего Северную войну. Фон Паткуль уже был давно казнен шведским государством, а Северная война все еще продолжалась. Сейчас новое русское посольство отправлялось в Европу для поиска новых союзников и создания новой коалиции, чтобы покончить с этой войной, которую так легко начали, но мы пока не знаем, как ее завершить. До Риги оставалось два дневных перехода, но дорога все больше и больше превращалась в месиво изо льда, снега и грязи, а значит, и скорость движения нашего посольского обоза снижалась день ото дня. К тому же наступало время, когда требовалось полозья заменять колесами, а эта смена могла занять не менее суток. В любом случае посольский обоз ночь простоит на съезжей мызе. Государь Петр Алексеевич и Катерина из-за царских привилегий будут ночевать на настоящих полатях этой съезжей мызы, в матрасах которой имелось великое множество клопов, их даже морозом нельзя было вывести. А всем остальным посольским чинам спать придется, как и в прошлые ночи, скрючившись или валетиком в ездовых возках и кибитках. Мне же с Черкасовым личным распоряжением государя был выделен целый возок, поэтому приближающейся ночи нам нечего было опасаться. Из-за моего секретарства ко мне боялись приближаться и напрашиваться на ночлег такие люди, как Борис Петрович Шереметев,[37] но им так хотелось хоть бы раз поспать выпрямившись. Один раз он все же подошел и слезно попросил меня потесниться, намекая, что этого не забудет и в свое время отплатит. Но я хорошо знал из его переписки с государем, которую я вел, что этот генерал-фельдмаршал очень не любил возвращать долги, честно и по-солдатски быстро забывая о их существовании, поэтому принял тупое солдафонское выражение лица и ему отказал. После отказа Шереметеву к нам с Черкасовым никто больше не приставал с какими-либо просьбами. Из-за своей приближенности к государю Петру Алексеевичу и своей секретности я вдруг оказался обделен слухами и подслушанными разговорами, так как никто ко мне не приходил, не рассказывал и не делился новостями и впечатлениями о том, что происходит в обозе. Из-за всего этого мне становилось тоскливо, ужасно скучно, и я постоянно дремал. Правда, в эти моменты я выполнял специальные задания Петра Алексеевича, сношался с Федором Юрьевичем и советовался с ним по различным интересующим нас обоих вопросам, но рассказ об этом чуть позже. Пару раз меня к себе в возок зазывал государь Петр Алексеевич. Последний раз, с подозрением поглядывая на меня, поинтересовался, как это я свободное время провожу, чем во время дневных переходов занимаюсь, при этом все время свою ладонь к моему лицу прикладывал. Нет, бить меня государь не собирался, пока еще было не за что. Это, видимо, Петька Толстой, который только что с государем беседовал, облыжно обо мне отзывался, говоря, что моя морда толстеет не по дням, а по часам от моего ничегонеделания. Несколько раз Петр Андреевич пытался ко мне в возок залезть и побеседовать, но каждый раз я его вовремя шугал и в возок даже глазом заглянуть не давал, вот мужик и бесился. А Петр Алексеевич мою морду своей дланью измерял для того, чтобы проверить, насколько она расширилась и потолстела. Я же в ответ доставал свою тетрадь с путевыми заметками и эдак небрежно перед царской… лицом помахивал. Петр Алексеевич тут же терял интерес во мне, так как хорошо знал, что я без дела никогда не сижу и очень люблю разные записи делать. К тому же Катерина Алексеевна уже толкала государя в бок, мол, нечего к занятому человеку приставать. Она меня любила и всячески оберегала, но я ее любви больше всего на свете боялся. Не дай вам боже с Екатериной Алексеевной связаться, Петр Алексеевич этого не потерпит и вовек не простит, за один только взгляд исподлобья на супругу он уже не одну душу на плаху к палачу отправил. Однажды государь Петр Алексеевич изволил за Алексашкой Меншиковым с дубиной и громкой русской бранью гоняться вдоль всего нашего обоза. Видать, для того чтобы все посольские немного повеселились и от дикой лени отошли. А что касается Алексашки, так тот опять чего-нибудь государственное спер, его государю тут же заложили. Они встретились, обсудили проблему и решили немного размяться, друг за дружкой гоняясь. Потом все посольские, временами стыдливо отводя глаза и крестясь троеперстно, слава богу, что не они на месте Алексашки оказались, наблюдали за тем, как Петр Алексеевич морду своему Данилычу бил. На следующее утро, это уж я один наблюдал, Алексашка Меншиков, генерал-губернатор Лифляндии, в сильно напудренном парике и с так же сильно припудренной мордой — сквозь белый тальк хорошо просматривались синяки под глазами — сел в седло своего скакуна, сына старого Воронка. По приказу государя он, так и не доехав до столицы своей лифляндской столицы, возвращался в Санкт-Петербург, чтобы Федору Юрьевичу Ромодановскому помогать управлять Россией, взяв на себя Санкт-Петербург, где тоже был генерал-губернатором. Мой бывший учитель Александр Данилович был очень хорошим человеком, но слишком уж любил все чужое себе в карман класть, особливо крестьян и их земли, вот и брал их почем зря, иногда с большими скандалами. Я его никогда за эту клептоманию не осуждал, но зачем было ему, человеку, столь приближенному к Петру Алексеевичу, такие скандалы на людях устраивать?! Когда все свои аферные дела можно было бы тихо обделывать, заплатив рубль или пять рублей нужному человеку. Все в таком случае были бы довольными, никто не будет обижен, а у тебя в управлении, а потом уже в собственности много казенной земли и крестьянских семей останется. Из-за своей неграмотности или из-за того, что у него ума не хватало, Александр Данилович всегда становился центром какого-либо общественного скандала, а государю волей-неволей приходилось в воспитательных целях за свою дубинку хвататься. Ну да ладно, хватит мне о Меншикове мыслить, он мне не друг, но и не враг, а лишь спутник и учитель по жизни. Лучше я о Петре Андреевиче Толстом подумаю, который был мне более чем враг. Перед моими глазами встает лодочная переправа через московскую Яузу. Моложавый старый хрыч Петр Андреевич Толстой и зеленоглазая пани Язи, прекрасная полячка, которую Толстой к государю на разговор провожал. Очень интересной личностью та зеленоглазая девчонка оказалась. Она была из самого рода Мнишек,[38] который к этому времени совсем обезденежел, вот и пришлось ей подвизаться на шпионском поприще. Когда мы в ту нашу первую ночь разговорились, она была вынуждена в Лефортовском дворце переночевать, а я там на постоянное жилье в первую ночь устраивался, вот мы случайно в дворцовом коридоре столкнулись и разговорились, на ночь глядя. Девчонка откровенно мне призналась, что Петра Андреевича на дух не воспринимает, хотя он является настоящим благодетелем, такие деньжищи за ее будущую работу отвалил, что ее отец семейства все долги оплатил и теперь новую земельку к поместью прикупить хочет. Я не спрашивал, девчонка сама мне рассказала, что рано утром уедет в Швецию, где должна стать официальной фавориткой Карла Двенадцатого. Меня по настоящее время в сильное волнение приводит то обстоятельство, что в ту ночь зеленоглазая пани Язи так откровенно со мной разговаривала, предложив окончание ночи провести в одной постели. Позже Сашка Кикин мне на ухо шепнул, что Петр Андреевич Толстой — доверенное лицо государя Петра Алексеевича и занимается нехорошими делами. Ищет красивых баб по миру, их укрощает, ссужает большими деньгами, чтобы позже подсунуть их в постель сильному мира сего. Причем после того как баба становится полюбовницей короля или какого-либо иностранного министра, Толстой поддерживает с ней регулярные отношения, часто к ней ездит, или она к нему приезжает. Занимаясь наведением порядка в государевых архивах и одновременно просматривая старинные документы, в них я часто встречал упоминание имени этого человека. Оказывается, в конце прошлого века именно Петька Толстой и Ванька Милославский криками «Нарышкины Ивана Алексеевича задушили!» подняли на восстание царских стрельцов, проскакав на конях от начала и до конца Москву. Толстой восемь лет помогал царевне Софье Алексеевне править московским царством. А когда наступило время расплаты, когда государь Петр Алексеевич правомерно занял царский трон, то Ваньке Милославскому и многим стрельцам на Красной площади отрубили головы. Софью Алексеевну отправили в монастырь перед Господом Богом замаливать свои земные прегрешения. Ванька же Толстой по неведомой причине сумел избежать Божьего наказания, не потерять головы и снова прилепиться к Петру Алексеевичу. Таким образом, вырисовывалась не очень хорошая картина, когда Петька Толстой сначала предал младого Петра Алексеевича, а затем ради сохранения собственной жизни предал и своих былых стрелецких соратников, вымаливая у государя жизнь. Однако государь долго не мог простить Петьке Толстому участия в стрелецком бунте, относился к нему с недоверием, но высоко ценил его изворотливость и поганость ума. В одна тысяча шестьсот девяносто седьмом году великий государь Петр Андреевич попал в группу молодых русских парней для обучения «морскому делу» в Италии. Через два года он вернулся в Россию, имея грамоты, удостоверявшие его познания в мореходстве. Каждый день пребывания за границей он делал запись в путевом журнале о том, что видел и что делал. Не имея возможности лично встретиться и доложиться Петру Алексеевичу о своих заграничных успехах, Петька Толстой, эта гнида подколодная, сделал так, чтобы государю дали на прочтение его путевые заметки о пребывании в Италии. Но стать военным моряком Петьке Толстому так и не было суждено, Петр Алексеевич направил его чрезвычайным и полномочным послом в Турцию, где он просидел до тысяча семьсот четырнадцатого года. Это из-за него мы с Петром Алексеевичем несколько месяцев просидели окруженными турецкими войсками на Пруте, ведь к тому времени государь начал этой гниде доверять и подарил ему свой портрет в алмазах. Советник государя Петр Андреевич Толстой с новой девицей ехал в кибитке посольского обоза вместе с Борькой Шафировым. Хорошо, что Борька в тот момент, когда кибитка опрокидывалась, находился в совершенно другом месте, вот и пришлось Петьке одному со своей девицей барахтаться в снегу. Ну откуда же тогда в его кибитке оказалась неговорящая по-нашему незнакомка и что она собой представляет? Надо будет чуть позже у Борьки Шафирова поинтересоваться, этот дружище за копейку продаться кому угодно может, а информации в его в голове дай боже сколько. Главное, Борька умеет язык держать за зубами и на людях, в отличие от Александра Даниловича, не треплется. 3