Один-единственный раз она видела этот тайник с сокровищами. И ей даже в голову не приходило, что такое же диковинное укрытие могло существовать во многих домах. — Нет, насколько я знаю, — отвечает она. — Вы имеете в виду, что на Ноорё тайники есть у всех? Бюле смеется. — Не у всех, конечно, но обычно есть, пусть даже теперь они особо не используются. Они потеряли смысл, когда полиция и таможенники узнали, где народ их устраивает. Но люди постарше до сих пор от них не отказались, поскольку вору трудно их найти, он ведь спешит поскорей ухватить что-нибудь на продажу. Как и южанину-криминалисту, думает Карен. * * * Прошло десять минут — Бюле простучал стены и половицы, прощупал переднюю панель, открыл шкафы, тоже прощупал, сравнил внутренние и внешние размеры, а Карен, сидя на кухонном стуле, завороженно следила за его манипуляциями. Он оборачивается к ней, вздыхает: — Увы, я обещал слишком много. Либо тайника нет, либо он чертовски хорошо запрятан. Впервые Карен слышит от Турстейна Бюле бранное слово и чувствует, как руки бессильно опускаются. Во время встречи со священником, Эрлингом Арве, она поняла, что Бюле не только коллега, у которого ради сотрудничества с местной полицией необходимо поддерживать доброе настроение, но еще и усердный прихожанин. Утомительно постоянно быть приятным, постоянно держать язык на привязи, сдерживаться, когда страсть как охота чертыхнуться. В следующий миг ей уже не до размышлений. Турстейн Бюле стал на четвереньки перед большим дубовым шкафом с тарелками и стаканами. Он уже один раз обыскал его, но сейчас подсовывает пальцы под широкий цоколь и дергает. — Бинго! Весь дециметровый цоколь выдвигается вперед, открывая что-то вроде противня или неглубокого ящика. Карен встает так поспешно, что резкая боль пронзает колено, бежит по бедру к паху. Вместе они заглядывают в тайник Фредрика Стууба. Несколько секунд слышно только тиканье стенных часов над обеденным столом, потом Карен нарушает молчание: — Ничего не трогайте. — Она кладет руку на плечо Бюле. — Можете принести из машины пакет для улик? Возьмите большой. Она достает из кармана пластиковые перчатки и осторожно вынимает из тайника портативный компьютер. 17 Может, позвонить сперва? — думает она. Сказать, что она на Ноорё, и спросить разрешения заехать. Но решает, что не стоит. Предупредишь — и тетка неизбежно почтет своим долгом устроить пирушку. Наверняка бросится к телефону и обзвонит всю родню Карен: кузенов, их детей, троюродных братьев, а глядишь, еще и их жен и детей. Но не заехать к Ингеборг и Ларсу нельзя, не отвертишься. Ведь они обязательно узнают, что она здесь, на острове, и никогда ей не простят, если она их не навестит. Впрочем, сказать по правде, после стольких лет ей хочется снова повидать их и усадьбу. Что ни говори, там прошла значительная часть ее детства. И, вероятно, как раз оттого, что она не бывала здесь много лет, воспоминания законсервированы, словно в банках с формалином. Она может доставать эти банки и смотреть на них. Поворачивать так и этак, и содержимое ничуть не меняется. В памяти все в точности такое, каким было когда-то. Овцы, обычные серые и ее любимицы, черно-белые, с мягкой курчавой шерстью. Ягнята, которых она помогала кормить из бутылочки; всегда ведь какая-нибудь овца погибала при окоте, всегда кто-нибудь из кузенов находил на выгоне тощего сиротку, едва не околевшего с голоду. Вечерами дядя Ларс и кузены иной раз, выходя на лов, брали ее с собой. Собственный ее отец, который в отличие от зятя жил тем, что дает море, никогда ее с собой не брал. Но здесь ей разрешалось быть с ними, когда они рыбачили в шхерах возле Гудхейма. Лишь много лет спустя она сообразила, что ловля неводом уже тогда была под запретом. А Ингеборг, строгая папина сестра, могла испепелить тебя взглядом, если начнешь есть, прежде чем прочтена застольная молитва, или рвешь ягоды прямо с куста. А могла потрепать шершавой рукой по щеке и сказать: “Как по-твоему, Синичка, не испечь ли нам с тобой вкусный песочный пирог. Сходи принеси из курятника четыре яйца, а я пока достану муку. Возьми четыре маленьких, слышишь?” Яйца. До сих пор, как вспомнишь, чувствуешь во рту их вкус. Обычные куриные яйца, прямо из гнезда. И утиные, большие, размером с ладошку. Она помогала их собирать, но не помнит, чтобы их когда-нибудь ели, утиные яйца и крупные куриные шли на рынок в Турсвик. Рынок. Не старый, будничный в Люсвике, а большой. Каждую субботу возле гавани, по другую сторону пролива. Паромом через пролив, ветер в волосах и окрики: не влезай на поручни! Длинные прилавки на козлах, где фермеры и рыбаки раскладывали свой товар и наперебой выкрикивали предложения, от которых невозможно отказаться, заманивали недоверчивых южан и простофиль-туристов, чтоб заставить их раскошелиться. Возгласы и приветствия, всегда на подчеркнуто местном диалекте с острыми, как лезвие ножа, согласными. Почему-то торговля тогда шла лучше, говорил Финн. В ящиках со льдом — треска, зубатка, сельдь, палтус, пикша, морская щука и линек. Мотки расчесанной и пряденой шерсти, серые, черные и почти совершенно белые. Грубошерстные носки и варежки, дубленые кожи. Бутылки с черносмородинным соком, ящики с ягодами и грибами на продажу: малина, черника, смородина и лисички. Крыжовник и овечьи грибы они ели сами. А вдобавок все то, что никогда не попадало на прилавок, но продавалось из багажников и кузовов: автозапчасти, “антиквариат”, а в самом дальнем углу в белых пластиковых бидонах — “ноорёский сок”, не имевший к смородине ни малейшего отношения. И запахи. Все ее воспоминания словно пропитаны запахом смолы, дизельного топлива, рыбы, овчины и теплой малины. * * * Сейчас, когда Карен въезжает в ворота и обводит взглядом двор, у нее такое ощущение, будто она встретила старую подружку детских лет и годы эту подружку в самом деле не пощадили. Возле сарая — ржавый автомобильный остов, а рядом трактор, который, похоже, давным-давно стоит без дела, там же груды досок и железяк. Трава вокруг этого хлама разрослась так буйно, что подойти можно, только если ее скосить. Лишь жилые дома выглядят так же, как в детстве. Двухэтажная гранитная постройка в центре и еще две по бокам, той же высоты и материала. Все под крышей из красной черепицы, а не из традиционного черного шифера. В детстве ей казалось, что усадьба выглядит шикарно, прямо как помещичья, с флигелями и примечательно красной кровлей, а не скучно черной, как дома. Сейчас, подойдя ближе, она видит, что кое-где черепичин недостает, а иные лежат разбитые возле бочки с водой на углу. И господскую усадьбу ничто не напоминает — ни земляной погреб с его поросшей травой крышей, ни надворные постройки, ни курятник, ни сарай, ни возделанный участок на склоне. И позади всего этого грозно высится Скальвет. Точно неприступная стена, заслоняющая море. Горы никогда ей не нравились, особенно в детстве и особенно в грозу. И сейчас, глядя на них, она осознает, что ей по-прежнему не по себе от их могучей недвижности. Все-таки зря она сюда поехала. В ту же секунду дверь распахивается, и прежде чем она успевает дойти до середины двора, навстречу ей с громким лаем мчится большая овчарка. Не раздумывая, Карен садится на корточки. — Ну что ты, Хейсик, — говорит она и тотчас спохватывается. Конечно же, это не Хейсик. Ему было бы теперь сорок лет. Голос от крыльца резко, как удар бича, командует: — Место! Большая собака тотчас повинуется, ложится на брюхо, выдвинув голову вперед. Глядит на Карен, тихонько ворчит. Карен медленно встает, с бьющимся сердцем, краем глаза примечая оскаленные верхние зубы и стараясь не встретиться с овчаркой взглядом. — В чем дело? Голос на крыльце звучит недоверчиво и недружелюбно. Но безусловно знакомо. Карен, уже выпрямившись, отводит взгляд от собаки, прищурясь, смотрит на дом. Мужчина, стоящий на пороге, одной рукой сжимает дверную ручку, а другой заслоняет глаза от яркого света лампы над входом. Рядом мелькает в окне еще какая-то фигура, явно с интересом наблюдает за происходящим во дворе. Карен медлит. Если откликнуться, собака может напасть снова. Тень в окне исчезает. Секундой позже мужчину отталкивают в сторону, и сердитый женский голос восклицает: — Да отойди ты, Ларс, неужто не видишь, кто это. Ко мне, Якко! Господи, Карен, малышка, неужто и впрямь ты? * * * Спустя несколько минут Якко скрылся из виду, крепкие руки обняли Карен и провели на кухню. — Надолго останешься? Могла бы и позвонить, я бы приготовила что-нибудь вкусненькое. Господи боже мой, как же я рада тебя видеть. Ингеборг крепко держит Карен за обе руки, озабоченно разглядывает. Интересно, что она видит, опасливо думает Карен. Ведь свои суждения Ингеборг высказывает напрямую. Но вместо излияний и расспросов хозяйка быстро командует: — Ларс, сходи в погреб, достань из морозилки рагу и позвони мальчикам, пусть идут сюда. Карен, снимай куртку, садись в кухне на диван, а я дам тебе попить. Ларс послушно семенит прочь, а Карен сжимает губы, чтобы не рассмеяться, когда видит свет на лестнице погреба в виде эллипса меж кривых ног дяди, потом тот исчезает, направляясь к морозилке. Бесполезно, думает она, озираясь в кухне, меж тем как снимает куртку и вручает ее ожидающей тетке. И, к собственному облегчению, наконец замечает то, что высматривала. Не свидетельство, что время в большой кухне остановилось, не сентиментальные воспоминания о выпечке песочного пирога или долгой готовке на старой плите. Она высматривала подтверждение, что сможет уйти отсюда, особенно не засиживаясь. Микроволновку. Без микроволновки рагу быстро не разморозишь, а Ингеборг ни за что не отпустит племянницу, не накормив ее как следует. Карен с благодарностью принимает стакан с черносмородинным соком, откидывается на спинку дивана. Вкус первого же глотка возвращает ее в детство. Ингеборг придвигает стул, садится рядом. — Ну, овечка моя, рассказывай. Как твои дела? Мы ведь не виделись… Боже милостивый, сколько же мы не виделись? * * * Карен незачем напрягать память. Она точно помнит, когда была здесь последний раз. 16 июня ровно одиннадцать лет назад. В четверг. Рано утром она и Джон с Матисом на заднем сиденье приехали на пароме из Хариджа в Равенбю и решили сперва заглянуть на Ноорё, а уж потом отправиться прямиком к ее матери в Лангевик. Все вышло спонтанно. Ей очень хотелось, чтобы Матис пережил хоть частицу всего того, что когда-то наполняло ее лето. Хоть один денек. Прошлый раз, когда они приезжали сюда, он был совсем маленький и ничего не запомнил. Теперь ему восемь, и воспоминания сохранятся. Ей хотелось запечатлеть в памяти сына частицу своего детства. Маленький противовес всем летним визитам к родителям Джона в Суррей и поездкам в отпуск в Италию, Испанию и Францию. Ей хотелось, чтобы Матис потрогал рукой мягкую шкурку ягненка, попробовал яйцо, которое снесено не несколько недель назад. Хотелось снять с мальчика ботинки и носки, чтобы его ноги хоть на один день забыли твердые лондонские улицы и школьные дворы. Хотелось, чтобы Матис и Джон познакомились с ее родней, собственными глазами убедились, что она говорила чистую правду о руках тети Ингеборг, таких шершавых, что они походили на рыбью чешую, и о кривоногом дяде Ларсе, которому нипочем не остановить удирающих поросят. Об Эйнаре, с большущей щелью меж передними зубами, об Одде, у которого такие рыжие волосы, что народ в поселке сомневался не только насчет того, кто его отец, но и насчет того, вправду ли брюнетка Ингеборг может быть его матерью.