— Ничего, — качает головой Карл. — Просмотрим остальное и идем отсюда, а? Гостиная выглядит так же, как в тот раз, когда они были здесь, относительно прибранная, с огромным телевизором, диванами и креслами. Она подходит к книжному шкафу. На верхней полке четыре фотографии: дети — Локе и Лава, принаряженные, стоящие рядышком на диване, видимо, запечатленные в фотостудии; молодой Габриель на мопеде; белокурая девушка-выпускница, наверно Катя; свадебное фото, где они счастливо улыбаются друг другу. Как всегда, при виде фотографий в доме жертвы преступления Карен становится не по себе. Нарядный парень на снимке, в неловко завязанном галстуке и с широкой улыбкой, мог провиниться черт знает в чем, но никак не заслуживал кончить свои дни в снегу с перерезанным горлом. По наитию она обводит взглядом полки и замечает то, что искала. Фотоальбом. Каждый снимок аккуратно вставлен в пластиковый кармашек, не иначе как и здесь тоже приложила руку Катя Стууб, разобрала фотографии, которым не нашлось места на полке. Порядок хронологический, Карен перелистывает всего две страницы, и ее подозрения подтверждаются. Фото сделано, должно быть, тридцать пять лет назад. Худенькая молодая женщина с темными кругами под глазами равнодушно смотрит в объектив, словно бы сгибаясь под тяжестью младенца в голубых ползунках, который сидит у нее на руках. Выглядит Ульрика Стууб совсем не радостно. Рядом с ней стоит Фредрик Стууб — ему лет сорок, — одной рукой обнимает дочку за плечи, а другой заслоняется от солнца. Стариком с седыми клочьями волос, которого Карен помнит по вскрытию, он станет еще не скоро. В солнечных лучах волосы на фотографии сияют огненной рыжиной. Точь-в-точь как у Одда. — Нашла что-нибудь или можно уходить? — доносится из кухни голос Карла. — Ничего. Идем отсюда. Чертыхнувшись про себя, она ставит альбом на место. 62 Пустым взглядом Карл Бьёркен смотрит на экран, хотя еще несколько минут назад закончил просмотр информации из компьютера Фредрика Стууба. Мысленно он вернулся домой в Санде, к Ингрид и детям. Прошлый раз, когда ездил домой, он думал, что сумел в последнюю секунду предотвратить назревавшую ссору. И выходные действительно получились именно такие, как он и надеялся; дети были на удивление послушны, а они с Ингрид старались избегать темы. Но поздно вечером в воскресенье, после любовных утех (второй раз за эти выходные), он совершил первую ошибку. Тяжело вздохнул, включая будильник на мобильном телефоне, и сказал, что долго спать ему не придется. “Ты хочешь сказать, в отличие от меня, — сказала Ингрид. — Вот посидишь дома один с детьми, тогда и посмотрим, долго ли тебе придется спать”. Ишь, куснуть норовит, готова испортить все, что до сих пор было парочкой спокойных дней, — и разочарование заставило его забыть об осторожности. Тут он и совершил вторую ошибку. “Не понимаю, почему тебе невтерпеж вернуться на работу, ты ведь ее не любишь, — сказал он. — Каждый вечер приходила домой и знай жаловалась, как тебе там не нравится и как ты хочешь ее поменять”. Так оно и было. Работе Ингрид в информационном отделе дункерского областного управления сопутствовало вечное разочарование из-за опрометчивых, экономически вынужденных или попросту глупых решений, которые, как ожидалось, благодаря “превентивным информационным выступлениям” могут в среднем обеспечить успех. И Карл действительно считал крайне несправедливым, что Ингрид второй раз обошли повышением, отдав предпочтение молодым двадцатитрехлетним мужчинам, чей послужной список выглядел бы правдоподобно у людей вдвое старших. Ингрид все чаще испытывала потребность выговориться, стряхнуть за ужином дневную фрустрацию, все чаще читала объявления о вакансиях. Вдобавок сегодня позвонила дневная няня, сообщила, что переезжает к сестре в Амстердам. А они, ледяным тоном подчеркнула по телефону Ингрид, не стоят в очереди в детский сад. Карл считал, что незачем платить по 300 марок в год за место в очереди, раз удалось найти превосходную дневную няню. Время ожидания по меньшей мере восемь месяцев, сказал чиновник. Как минимум. Но, возможно, только до осени, если им повезет. “А как, по-твоему, я вообще найду новую работу, если буду торчать дома?” — сказала Ингрид чересчур спокойным тоном. Лучше бы кричала. Как только закончим это расследование, поговорю со Смеедом, думает Карл и медленно отводит взгляд от экрана. Пусть привыкнет к мысли, что некоторое время меня не будет. Карен вернулась на службу, и ему все равно скоро придется искать постоянную замену Йоханнисену, ведь мужику уже, черт подери, за шестьдесят. Но о том, что давным-давно гложет в глубине души, о том, что действительно вызывает у Карла Бьёркена тревогу, Ингрид словом не обмолвилась. Почему не высказала очевидное? Промолчала, что и сам Карл уже который год изо дня в день терзал ее барабанные перепонки, обрушиваясь на идиотов на работе. Снова и снова сетовал на безудержное пресмыкательство Вигго Хёугена перед политиками, на явную нехватку лидерских качеств у Юнаса Смееда, на резкие перепады настроения и недостаток обходительности у Карен, на треклятую озлобленность Йоханнисена, которая давила на весь отдел. Уж если кто каждый день и негодовал по поводу работы, так это он сам. Но Ингрид промолчала. Не выбила оружие у него из рук, хоть это и было проще простого. Еще одна заноза тревожно скребет под ложечкой. Она смирилась? * * * В размышления Карла вторгаются голоса Карен и Корнелиса Лоотса. Что-то в их обсуждении достигает его сознания, привлекает внимание, настораживает. — Токсины, да знаю я, что это такое. Но какое конкретно отношение они, по-твоему, могут иметь к делу? — Ну, вдруг он выявил у Гротов какой-то производственный огрех? Который может угрожать и их нынешней деятельности, и расширению. — Тогда это плесневые токсины, — говорит Карен. — Ведь именно разными видами плесневых грибков он и занимался. Во всяком случае, так говорила дама из университета. — Плесень может быть чрезвычайно опасна. — В домах и в продуктах питания, да, пожалуй, в частности в рисе. Несколько лет назад Фредрик Стууб заявил об этом в СМИ. Но плесень в крепком спиртном — никогда не слыхала. К тому же всем документам, относящимся к исследованиям Фредрика, уже по нескольку лет. Карен настроена скептически, а Карл успел отбросить мысли о тревожном молчании Ингрид. Он ведь и сам просмотрел документы в компьютере Фредрика Стууба. — А какова тогда связь с Габриелем? — вмешивается он в дискуссию. — Плесень в протеиновом порошке? Корнелис уныло пожимает плечами. — Во всяком случае, мне кажется, надо привлечь специалиста. Может быть, врача. Пусть просмотрит материалы. — Ладно, — говорит Карен, — ты прав. Я попрошу Брудаля глянуть. Возможно, Фредрик напал на какой-то след, но что касается связи с Гротами — тут я пас. И Карл прав: как сюда вписывается Габриель? Вряд ли дед обсуждал с ним результаты своих давних исследований. Кстати, уже девятый час. Хватит на сегодня. — Что будете делать на праздник? Домой поедете на Трех Королей? — спрашивает Карл, стараясь говорить непринужденным тоном. Безуспешно. Карен пристально смотрит на него. Об этом он не сказал ни слова, но она понимает, что ее больничный помешал Карлу уйти в отпуск по уходу за детьми. И что он опять вышел на службу, Ингрид вряд ли обрадовало. — Дома нелады? — спрашивает она. Карл кивает. — В таком случае ты поедешь домой. Сделай все, хоть в лепешку расшибись. Прицепи фальшивую бороду и засыпь жену и детишек подарками. Это приказ. — Ладно, поеду завтра после обеда и вернусь в четверг рано утром. А ты-то сама? С твоей подругой все уладилось? — Насчет уладилось — громко сказано, но сейчас вроде бы все спокойно. — Она заявила в полицию? Карен вздыхает: — Заявила. А потом забрала заявление, но я вообще-то не думаю, что она к нему вернется. Ну а если что случится, либо Марике, либо Лео сразу мне позвонят. — Значит, ты останешься здесь на Трех Королей совсем одна? — Корнелис тоже останется, так что мы будем развлекаться вдвоем. Вероятно, родня пригласит меня на праздничный ужин, но мысль о том, чтобы тащиться за тридевять земель в Лангевик, пожалуй, еще хуже. Вдобавок, когда я прошлый раз уехала с острова, кое-что случилось, — добавляет она с кривой усмешкой. — Не стоит допускать возможность третьего убийства. 63 Звук едва слышен, просто какая-то глухая дрожь, идущая с нижнего этажа, заставляет ее замереть и сесть в постели. Легкая вибрация оконных стекол, вызванная не проезжающим мимо доставочным фургоном, не ветром, не топочущим соседом. В час ночи доставочные фургоны тут не ездят. Снаружи тихо падает снег, она в доме одна. И еще прежде, чем этот звук слышится вновь, на сей раз громче, она понимает, что кто-то взялся за дверную ручку и пытается открыть мастерскую. Она все время знала, что он явится. Рано или поздно. Методично наведается во все места, какие вспомнит. Карен, Марике, мастерская. Конечно, будет искать и у Эйрика с Коре. У ее родителей он уже побывал. Мама вчера не хотела говорить, не хотела тревожить дочь, но в конце концов, когда Эйлин допекла ее вопросами, призналась, что Бу побывал у них. Почти целый час сидел в машине на дороге неподалеку от дома. В конце концов отец вышел и крикнул ему, что ждать не имеет смысла. Эйлин здесь нет. Мать нехотя повторила, что́ ответил Бу: “Он просил передать, что в отчаянии и хочет, чтобы ты вернулась домой. Не понимает, почему ты от него ушла”. Детей он повидать не хотел. Мол, не стоит их тревожить, пока “все не утряслось”. Не спросил даже, где она. Наверно, понимал, что ответа не получит. Или спрашивать было незачем. Рано или поздно он сам все выяснит. Она думала, еще есть время. Надеялась. И сейчас оцепенело сидит на краю кровати, а мысли кружатся, как белье в сушилке, и кровь стучит в висках. Она смотрит на полстакана виски на ночном столике, на нечитаную книгу. На хлебный нож, который принесла сюда вчера вечером, когда не могла заснуть. Почему-то он внушал тогда особую защищенность. А теперь кажется нелепым, как дурная шутка. У меня нет ни единого шанса, думает она. Как, черт побери, я могла верить, что сумею здесь спрятаться? При мысли об этом сушилка наконец перестает вертеться. Медленно покачивается туда-сюда, меж тем как Эйлин осознает: он ломится не в ту дверь. Не знает про квартиру над мастерской. А секундой позже она вспоминает раздраженный ответ Марике на вопрос Карен: “Ты что, правда не веришь, что у меня есть сигнализация?” Конечно, дверь внизу на охранной сигнализации, ведь в мастерской множество ценных вещей. Она, наверно, не срабатывает, если просто дергают дверь, но если кто-то вломится внутрь… Затем эту мысль перебивает другая. Вдруг это вообще не он? Бесконечно медленно она соскальзывает на пол, ползет к стене с окном. Задернутые шторы тяжелые, не шевелятся от движения воздуха, когда она тихонько встает. Щелка слишком узкая, и секунду Эйлин мешкает, но потом осторожно отводит штору рукой. Нехотя прижимается лицом к окну, смотрит вниз, на улицу. Фонари в пелене снегопада светят тускло. Темная фигура, которая отступила на шаг от двери и неотрывно глядит на мастерскую, может быть кем угодно. На очной ставке ни один свидетель не опознает этого человека. Ни один, кроме нее. В следующий миг время замирает. Бу Рамнес делает еще шаг назад и смотрит на верхний этаж, она цепенеет. Стоит неподвижно, не дыша, видит, как его взгляд скользит по веренице черных окон. Потом он резко отворачивается и сердитой походкой идет к машине. Только когда слышит хлопок дверцы и видит, как черный “мерседес” медленно едет прочь, она переводит дух и опускается на холодный пол.