— Спасибо. — Но как я уже сказал, не жди, что я успею вникнуть во все эти так называемые исследования. И если он вопреки ожиданиям нащупал некий след, речь наверняка шла о давних результатах. Ведь Стууб уже много лет на пенсии, верно? — Да, но в течение пяти лет после выхода на пенсию он определенно имел доступ к научному оборудованию и лабораториям университета. Docent emeritus[20], так сказала дама из университета, с которой я говорила. — Вот как. Но все равно минуло уже несколько лет. Почему же он до сих пор молчал о своих результатах? Впрочем, не отвечай. Это тебе еще надо выяснить. — Значит, посмотришь не откладывая? — говорит Карен самым умильным тоном, на какой способна. — Если не возражаешь, сперва я съем парочку бутербродов, выпью кофе и почитаю газету. — Спасибо, Кнут. Звони, как только что-нибудь выяснишь. И как я уже сказала, я вовсе не жду… Кнут Брудаль уже отключился. 66 Карен смотрит на гранитную плиту, помечающую могилу отца на семейном участке. Рыбак Вальтер Эйкен 1939–2002 Третий ряд сверху, вторая плита слева. Справа еще две гранитные плиты: Айно Эйкен, пережившая сына на два месяца, и Йоханнес Эйкен, выдержавший еще три года. Папа, бабушка и дед — пока что их могилы последние на семейном участке Эйкенов. Но перед большим чугунным якорем вполне достаточно места — тяжелый и надежный, он высится на заднем плане, как бы оберегая поколения. Рыбаки, жены рыбаков и лоцман, зятем вошедший в семью. Обычный семейный участок, один из многих украшенных якорями на Гудхеймском кладбище. Карен выпрямляется, обводит взглядом пологий склон, спускающийся к мысу. Несколько посетителей ходят между могилами, издалека кажется, будто они негромко беседуют. Совсем далеко, там, где земля сливается с небом и морем, виднеются древние мегалиты, сорок два камня трехметровой высоты, установленные полукругом, открытым на восток. Вероятно, именно это величественное зрелище изначально подвигло обитателей Ноорё к решению не соперничать; на Гудхеймском кладбище нет вертикальных надгробий, лишь ряды якорей разной величины, охраняющих лежащие плашмя плиты с гравированными именами потерянных сыновей и дочерей. Имена и даты, никаких стихов, не в пример надгробиям Хеймё и Фриселя. Никаких “любимых, оплакиваемых”. К чему тратить слова на самоочевидное? “Не воображай, что я тоже рассчитываю лежать здесь, — сказала дочери Элинор Эйкен, когда надгробие мужа уложили на место. — Насчет себя решай сама, но я хочу, чтобы меня похоронили возле Лангевикской церкви. Или, может, в Равенбю, с матерью и отцом, но только не на Ноорё. Обещай мне!” Карен чуть кривит рот при этом воспоминании. “Насчет себя решай сама”. Видимо, мама пыталась тонко намекнуть, она, мол, не ждет, что Карен вообще похоронят на Доггерландских островах. Может, она предпочтет лежать рядом с Джоном и Матисом в суррейском Хейзлмире или быть развеянной над морем. Элинор Эйкен никогда не стремилась командовать своим окружением и определенно не желала, чтобы командовали ею самой. И вновь Карен отмечает, что ощущение все то же. Для нее не играет роли, где она окажется, когда настанет ее черед. Могилы для нее ничего не значат. До сих пор она лишь дважды навещала место последнего упокоения отца. А в Хейзлмир вообще не возвращалась. Карен Эйкен Хорнби не верит ни в рай, ни в ад или, может, верит в то и другое. Одно она знает твердо: Джон и Матис всегда с нею, каждый день, ей не нужна могила, чтобы вспоминать их. Другое дело — отец. Может статься, его душа все же витает в здешних закоулках. В каком-то смысле Вальтер Эйкен с его морщинистым, обветренным лицом и прагматичным отношением к законам и правилам воплощал в себе самую суть скудного ноорёского края. И он, конечно, тоже всегда с нею. Запах соли и смолы, дизельного топлива и пота. Переменчивость глаз, ведь всего за секунду голубые льдинки с желтой каемкой вокруг радужки становились из пугающе волчьих проказливыми, игриво-веселыми, которые она в детстве так любила. Конечно, память хранит и дни, когда он был в море. Мама и Карен одни в доме. Ни слова о затаенной тревоге в спокойную погоду, о гложущем страхе, когда погода менялась, или об облегчении, когда лодка возвращалась. Шум скинутых в передней сапог. Широкая папина спина, склоненная над кухонным столом, большие загорелые руки, крепко обхватившие стакан. Мгновение, свободное от тревоги, перед тем как лодка снова уйдет в море. Постоянное чередование тревоги и облегчения, совершенно естественное, будто она впитала его с молоком матери. Все это, конечно же, живет в ее душе. Вдруг осознав, что, помимо непрерывно кружащих чаек, крачек, поморников и буревестников, здесь есть что-то еще, взгляд скользит вверх. Карен следит за движениями морского орла, а он величаво, с виду без малейшего напряжения, парит, раскинув крылья, на восходящем токе воздуха. Да, папа, думает она. Кто знает. Мгновение спустя она мысленно возвращается к телефонному разговору, состоявшемуся несколькими часами ранее. К разговору, который привел ее сюда. Тетя Ингеборг решительно настояла на двух пунктах: раз уж Карен наконец-то приехала домой, она, разумеется, должна навестить могилу отца и, разумеется, должна прийти вечером на ужин. Трех Королей в одиночку не отмечают. “Не знаю, успею ли, — начала было Карен. — Прежде всего работа”. “Поужинать все равно надо. Лосось, запеченный с можжевельником, и брюквенные медовушки. И яблочный пирог с кардамоном, как ты любишь. Мальчики придут, все трое. У Эйнара десять дней отпуска с платформы, и он очень хочет повидать кузину”. Карен не обещала, но прекрасно знает, что будет сидеть там с полной тарелкой запеченного в духовке лосося, извлеченного из-под толстого защитного слоя соли и можжевеловых веточек, и горой золотистых кубиков глазированной медом брюквы. Знает, что ей придется лавировать среди вопросов о работе и планах на будущее, с благодарностью отмечать, что о случившемся никто вслух не говорит. Не сумеет она не заметить, как они обменяются взглядами, поняв, что наша Карен по-прежнему живет одна и, кажется, отнюдь не намерена что-то менять. Не сумеет пропустить мимо ушей досадливый тон, когда тетя Ингеборг спросит, по-прежнему ли Элинор довольна житьем в теплых краях. Ну да ничего, Карен справится. * * * Орел парит на ветру, исчезает где-то над морем. Она нехотя отводит взгляд, поднимает воротник, защищаясь от ветра, и понимает, что осталась одна. Нахмурило, снег угрожающе нависает в темных тучах, которые быстро наползли с запада. Немногие посетители, которые только что были здесь, уже приметили скорую перемену погоды и поспешили прочь, на парковки. Безлюдье и ветер заставляют Карен вздрогнуть. Она слегка кланяется могиле, отворачивается и цепенеет. Мужчина, стоящий на краю участка, глядит прямо на нее. 67 — Какого черта ты здесь делаешь? Он стоит метрах в двадцати, не больше, но Карен все равно не уверена, услышит он или ветер унесет ее слова прочь. Одд кивает, затягивается сигаретой и направляется к парковке. Секунду она медлит, потом идет следом. То, что кузен отыскал ее здесь, едва ли сулит добрые вести. Старый зеленый “форд-рейнджер” Карен да Оддов “харлей” — на маленькой гравийной площадке только они и остались. Одд уже возле машины, бросает окурок и, скрестив руки на груди, стоит возле пассажирской дверцы. Она отмечает, что он, похоже, мерзнет, несмотря на кожаную экипировку. — Как ты только можешь ездить на байке в такую погоду? — Она подходит, роется в кармане в поисках ключа. Одд на улыбку не отвечает. — Надо поговорить, — коротко бросает он. — Поторопись. Она отпирает машину, они садятся рядом. — Господи, я успела забыть, как быстро здесь меняется погода. — Карен обеими руками закрывает за собой дверцу. — Ты слышал прогноз? — К вечеру шторм, но они наверняка, как всегда, ошибаются на час-другой. Одд наклоняется вперед, смотрит на свинцовое небо. — У меня максимум четверть часа, потом надо ехать. — Ладно. Тебе решать. Кстати, откуда ты знал, что я здесь? — Был дома у матери, когда она тебе звонила. Слышал, ты будешь там вечером, — глухо говорит он. — Да, вероятно. Ты тоже, насколько я поняла. И Эйнар в отпуске с платформы. Я не видела его лет десять, так что будет здорово. Но ты вроде как не собираешься на семейный ужин? — Не хочу дурацких расспросов. Не хочу разговоров дома у матери. И вообще где бы то ни было. И визитов в клуб не хочу. — Последнего обещать не могу, как ты знаешь. Ну да ладно, не сегодня вечером. Ты приехал сюда только ради этого? — Сколько стоит информация о Габриеле? Чтобы ты пошла на попятный? Вот оно что, думает она, чувствуя, как пульс учащается, щекоткой пробегает по коже. Значит, тебе очень важно, чтобы я не заявилась в штаб-квартиру и не представилась как твоя кузина. Может, ты метишь в президенты, раз Аллан Юнсхед за решеткой. Что ж, в такой ситуации родственник-полицейский вряд ли на пользу. — Смотря что у тебя есть, — отвечает она с наигранным равнодушием. — Информация о том, кто перерезал ему горло. Она замирает. — Если ты располагаешь такими сведениями, то должен выступить свидетелем. — Забудь. Так не пойдет. Дело не выгорит. — Тебе так важно, чтобы парни в вашем маленьком скаутском отряде не узнали, что мы родственники? Только не говори, что не хочешь впутывать семью, на это меня не купишь. Одд достает мятую пачку сигарет, и, поскольку он не делает поползновений угостить ее, Карен жестом показывает, что тоже не прочь подымить. Он протягивает ей пачку и с тяжелым вздохом прислоняется к спинке сиденья. — Решай сама. Я расскажу, что знаю, если ты обещаешь не впутывать меня. Она быстро совещается сама с собой. Если дать такое обещание, пойти на попятный будет трудно. Лишь ценой утраты на будущее всех контактов с Оддом. А может, и со всей родней по отцу. В подобном конфликте никто на ее сторону не станет. — Ладно, согласна, — сделав глубокую затяжку, говорит она. — При условии, что лично ты в этом не замешан. Он криво усмехается: — Синичка, да разве ж я мог бы кого-нибудь убить? Ты что?