Секунду помедлив, Карен обращается к Свену Андерсену: — Не было никаких сомнений, что он уже мертв? Прежде чем они его подняли, я имею в виду. — Ни малейших сомнений, — решительно отвечает Андерсен. — У него был разбит череп, и часть мозгового вещества вытекла наружу. Это я мог констатировать прямо на месте. Я приехал, как раз когда его вытащили. — И как долго он был мертв, по вашей оценке? — спрашивает Карен. — Я бы сказал часа два. Плюс-минус полчаса. Если бы он лежал в воде, определить время смерти было бы труднее. — О’кей, — говорит Карен. — Значит, он умер приблизительно между половиной восьмого и половиной девятого. Стало быть, незадолго до того, как Гертруд его нашла. В комнате тихо, комментировать доклад никто не рвется. Кнут Брудаль берет еще горсть печенья, отправляет в рот сразу две штуки, одну за другой, затем берет слово. — И что же побудило вас оторвать нас от радостей рождественского стола? — весьма неразборчиво спрашивает он, жуя печенье. — Он ведь мог просто поскользнуться и упасть с обрыва? — Две вещи, — отвечает Свен Андерсен. — Ты скажешь или я? — Давай ты, — говорит Турстейн Бюле. — Когда мы привезли его в амбулаторию, я провел первичный осмотр и сразу заметил ссадины на обеих ладонях. Далее, у него отсутствовал левый ботинок, который, конечно, мог потеряться при падении; ботинки-то не на шнуровке, а такие, с резинкой под язычком. Однако носок тоже съехал, едва держался на своде стопы, и на пятке опять же виднелись заметные ссадины. За столом царит выжидательная тишина. Все понимают, куда клонит Свен Андерсен. — Следы волочения есть и на одежде, и на заднике второго ботинка, — продолжает врач. — Скоро сами увидите, но, как мне представляется, волокли его, вероятно, на спине. Обнаружив все это, я прервал осмотр и позвонил Турстейну. Бюле кивает. — К тому времени я уже обнес место происшествия лентой и выставил пост. Не потому, что у меня были подозрения, что это не несчастный случай, просто так положено, и надо показывать хороший пример. У нас в участке несколько новичков, и на Рождество, ясное дело, дежурили именно они. Когда через несколько часов позвонил Свен, мы сразу начали искать второй ботинок и немного погодя обнаружили его на камне, неподалеку от того места, куда упал Стууб. Одному из парней удалось выудить его с помощью веревки и куска колючей проволоки от забора на разворотной площадке. Не вполне по инструкции, пожалуй, но я опасался, что, если оставить ботинок там, его сдует в воду. В общем, задник был ободран, как, по словам Свена, и на другом ботинке. Вот тогда я и решил связаться с центром. Правильно ли, нет ли, не знаю, но, во всяком случае, по инструкции. — Все правильно, — с улыбкой успокаивает Карен. Видимо, он сообщил в центр уже около двух, думает она. А Смеед позвонил мне лишь несколько часов спустя. Должно быть, я действительно была его последней надеждой, иначе пришлось бы отказаться от Таиланда. — Значит, с тех пор как Гертруд Стууб нашла брата, прошли уже целые сутки. И на сей раз никаких комментариев. Слышно только, как жует Брудаль. В итоге он и нарушает молчание, произносит с ехидным смешком: — Так-так. И сколько же любопытных обитателей Ноорё успело тем временем потоптаться вокруг места вероятного преступления? Сёрен Ларсен не обрадуется… В голосе Турстейна Бюле не слышно досады, которую выдают напряженные челюсти: — Нисколько. А вот Гертруд Стууб, конечно, могла уничтожить возможные улики. И, понятно, собака. Есть там и мои следы. Однако сверху тела видно не было, в смысле с того места, откуда он упал. Чтобы глянуть вниз, пришлось отойти в сторону, так что большинство отпечатков наверняка целы. Как раз в том месте ребята из службы спасения поднимали тело. Им тоже пришлось отойти вбок. — Ладно, на месте все увидим, — говорит Карен. Но Кнут Брудаль гнет свое: — Вы гарантируете, что охрана все время была на посту? Что ваши люди не двинули домой к женам и к рождественскому барашку, как только вы отвернулись? Шея и лицо Турстейна Бюле багровеют от злости; не отрывая взгляда от кофейной чашки, он готов огрызнуться. Но Карен опережает его. — Угомонись, Кнут, — резко бросает она и, глядя на Бюле, добавляет: — Это у него юмор такой. То есть полное его отсутствие. Давайте-ка глянем на Фредрика Стууба, а потом поедем на карбюский карьер, ладно? * * * Фредрик Стууб лежит под тонким пластиковым покрывалом. Тело по-прежнему в одежде, обнажены только лицо, шея, руки и одна ступня. Голова повернута вбок, лицо почти целиком залито кровью. Вероятно, недавняя реплика Брудаля вызывает у Карен ассоциацию с запакованной в пластик бараньей головой вроде тех, что лежат у нее дома в подвальной морозилке. От этого и от температуры в холодильнике амбулатории руки покрываются гусиной кожей. Все это — чистая формальность; судмедэксперт и руководитель расследования обязаны визуально осмотреть тело как можно раньше по наступлении смерти. Отныне прикасаться к телу вправе лишь судмедэксперт. Только после завтрашнего вскрытия в центре судебной медицины в Равенбю Кнут Брудаль проведет полное обследование покойного, опять-таки в присутствии руководителя полицейского расследования. Завтрашний день Карен отнюдь не радует. Свен Андерсен осторожно снимает пластик и кивает Брудалю: мол, прошу вас. — Что скажете? — спрашивает он, когда Брудаль, быстро глянув на голову, повернул левую ногу Стууба и осмотрел параллельные царапины, тянущиеся от верхней части пятки к своду стопы. Брудаль кивком показывает, что Андерсен может накрыть тело, снимает защитные перчатки. — Не знаю, какие у вас тут прогулочные привычки, но, на мой взгляд, подобные отметины могут означать только одно. Разумеется, до вскрытия и осмотра места происшествия полной уверенности быть не может, но я готов держать пари на пару бокалов пильзенского, что вы правы. Его волокли. — Иными словами, убийство. — Карен трет ладонью лоб. — Возможно, непредумышленное. И впервые после звонка Смееда, избавившего ее от необходимости продолжать празднование Рождества, она чувствует знакомую тревогу: как пойдет расследование? Вчера по телефону начальник обещал организовать подкрепление, но пока не слышно, чтобы ему сопутствовала удача. — Ладно, тогда успеха, Эйкен, — слышит она голос Брудаля, в котором сквозит что-то вроде злорадства. — Тебе явно придется застрять в этой глухомани. 9 Магистральное шоссе № 12 наискось прорезает Ноорё, от Люсвика через Скребю и дальше на север, до Гудхейма. Слева от дороги высится горная цепь Скальвет, защита от атлантических ветров, по другую сторону, к востоку, ландшафт все больше понижается, но вдали маячит еще один горный хребет. Не такой высокий, как Скальвет, но вполне надежно защищающий поселки, с виду беспорядочно рассыпанные в центральных районах острова. Кнут Брудаль остался в Люсвике, Карен же сейчас следует за черным “вольво” Турстейна Бюле. Чуть севернее от съезда на Скребю они сворачивают с магистрали на асфальтированную, но давно требующую ремонта дорогу. Стараясь не отставать от Бюле, Карен все-таки успевает прочитать надпись на покосившемся указателе: РАЗРЕЗ КАРБЮ, ЧАСТНАЯ ДОРОГА. Она не впервые видела этот указатель, в детстве много раз проезжала мимо и думала, что в названии чувствуется что-то роковое. Что-то запретное и заманчивое. Слышала, как кузены хвастались, что ходили туда купаться, хоть это и запрещено. И вполне возможно, ребята не врали. Общественная жизнь Финна, Эйнара и Одда сводилась главным образом к тому, что они подбивали самих себя и своих приятелей на поступки один глупее другого. Чем опаснее, тем лучше. С них вполне станется побиться об заклад, кто рискнет прыгнуть в ядовитую ледяную воду карьера. И все долгие летние каникулы они изо всех сил воспитывали ее. Может, их подзадоривало ее изумленное восхищение, а может, за неимением родных сестер они видели в ней этакого забавного домашнего зверька, вот и учили ее метко стрелять из рогатки по ржавым консервным банкам, резать кур, отвлекать торговца табаком в Весле, пока Финн нырял за прилавок и крал сигареты. Учили ее курить, лизать языком коровий сосок и при этом не блевать, а еще стоять на стреме, пока они уводили соседского барана. Учили драться и принимать трепку без нытья. А она любила своих братьев больше жизни. И возможно, потому, что Финн был на шесть лет старше ее, Эйнар — на четыре, а Одд — на три, или потому, что она родилась на юге, или потому, что была девочкой, или просто потому, что в их бесшабашных мальчишечьих мозгах все же существовал какой-то предел, они никогда не брали ее с собой в Карбю купаться. * * * Турстейн Бюле сворачивает на разворотную площадку, останавливает машину возле сломанного забора из колючей проволоки и щита с надписью: МУСОР БРОСАТЬ ВОСПРЕЩЕНО. Карен паркуется прямо за ним, глядя на горы хлама за искореженным забором. Обломки досок с ржавыми гвоздями, куски гипсолитовых перегородок, размокшие картонные ящики, две старые детские коляски, пустые банки из-под краски, грязные пластиковые бидоны, сломанный велосипед, груда битой черепицы. — Так здесь наверняка с тех пор, как вывоз мусора сделали платным, — говорит она, открыв дверцу и подойдя к Бюле. Тот кивает: — Провинциальные власти каждый год принимают решение о расчистке, но через несколько месяцев все опять выглядит по-старому. Мы иной раз заезжаем сюда, но поймать за руку удалось считаные единицы. Отсюда придется на своих двоих, — добавляет он, кивая на крутую гравийную дорогу за разворотной площадкой. — Можно бы еще немного проехать, но техники осерчают. Дальше там такая чащоба, лучше не соваться. — Как скажете, — за неимением лучшего говорит Карен. Сразу за разворотной площадкой дорога на удивление широкая, но идет круто вниз, а асфальт, возле площадки местами просевший, местами растрескавшийся, здесь представляет собой уже разрозненные островки, меж которыми хлюпает мокрый снег. Карен стискивает зубы, каждый второй шаг отдается болью. — По этой дороге вагонетки с углем из карьера везли на площадку, а там перегружали, — громко поясняет Турстейн, шагая широким шагом. И немного погодя добавляет: — Значит, родня у вас на острове. Секунду Карен медлит. — Да, только я уже несколько лет с ними не видалась. Разумеется, ему прекрасно известно, какая кровь течет в ее жилах. В отличие от самой Карен у Бюле было предостаточно времени заглянуть во внутреннюю базу данных. И он, конечно же, знает, что несколько поколений назад Эйкены были на острове весьма уважаемым семейством. Богобоязненные и работящие, родители ее отца — или по меньшей мере их родители — и в шторм, и в штиль выходили в море, а по воскресеньям, покорно склонив голову, шли в церковь. Свидетельством тому их могилы в Гудхейме, с черными чугунными якорями вместо надгробий. Не самыми большими, правда, не в человеческий рост и не с цепями, как у лоцманов, но все же с якорями, а не с обычными каменными плитами, какими довольствовались в местах последнего упокоения крестьяне и прочий простой народ. Некогда у Эйкенов было такое право. Но теперь уже нет. — Н-да, Эйкены… — задумчиво роняет Бюле, словно что-то ищет в памяти, и Карен решает выложить карты на стол. Не все, но хотя бы несколько. — Боюсь, кое-кто из моей родни имел дело с полицией. Я слышала что-то про ночную охоту в Гудхейме пару лет назад, за что один из моих кузенов отсидел несколько месяцев.