– Точно не надо тебя усыплять? – Говорят, результаты лучше, если я понимаю, получилось или нет. – Это да. – Ну и давай тогда, не тяни. И хотя череп у Рокси в тисках, а в шее битком ржавых шестеренок, она поворачивает голову и одним глазом видит. И одного взгляда хватает. Мужчина лежит на соседнем столе, подготовлен к имплантации, – это Даррелл; рядом на стуле – Берни. Тут, сука, леопард, дребезжат болтливые нейроны в мозгу. Я ж тебе говорю, тут где-то, сука, леопард. Завела себе ручного леопарда, идиотка тупая, знаешь ведь, что бывает. Клыки дерут горло, везде кровища, сама заслужила, нечего было с леопардом тетешкаться. У леопарда пятна, Рокси, не отмоешь добела… или это про кобеля было? Ну, короче, пофиг. Заткнисьзаткнисьзаткнисьзаткнисьзаткнисьзаткнисьзаткнись, говорит она мозгу, дай подумать. На нее теперь внимания не обращают. Трудятся над Дарреллом. Ее зашили – может, для порядка, а может, хирурги не могут не зашить рану, которую сами и нанесли. Может, им папка велел. Вот он. Ее папка. Должна же была сообразить, бляха-муха, что папке мало будет просто остаться в живых. За все нужно мстить. Рана за рану. Синяк за синяк. Унижение за унижение. Рокси старается не плакать, но понимает, что плачет: из глаз подтекает. Охота размазать их по грязи. В руки, ноги, пальцы возвращается чувствительность, в теле звенит, и пусто, и ноет, и у Рокси лишь один-единственный шанс, потому что Дарреллу совершенно ни к чему оставлять ее в живых, но, может, если ей подфартит, он считает, что она уже умерла. Сволочная змея в траве, сволочное говно на земле, сволочная мразь Даррелл. Берни говорит: – Ну как? Один врач отвечает: – Хорошо. Отличная совместимость тканей. Взвывает дрель – Дарреллу в ключицах сверлят дырочки. Громко. Рокси слегка уплывает – время есть, времени нет, часы на стене что-то слишком торопятся, Рокси чувствует все тело, едрен батон, ее даже не раздели, ну вот кто так делает, однако это хорошо, это полезно. Когда дрель взвывает снова, Рокси выворачивает правую руку из мягких ремней. Приоткрыв один глаз, осматривается. Давай-давай, помедленней. Левая рука свободна, по-прежнему никто ничего не замечает, все нависли над ее братцем. Левая нога. Правая нога. Рядом поднос, и Рокси цапает пару скальпелей и бинты. На соседнем столе какой-то кризис. Бибикает аппаратура. Пасма сама собой бьет током. Умница, думает Рокси, умница, девочка моя. Один хирург падает, другой матерится по-русски и бросается делать первому непрямой массаж сердца. Открыв оба глаза, Рокси прикидывает расстояние до двери. Хирурги орут и требуют лекарств. На Рокси никто не смотрит, она всем до фонаря. Хоть бы и подохла сейчас – им плевать. Может, она и подыхает, по ощущениям похоже. Но она не подохнет здесь. Рокси сбрасывается вбок со стола, жестко приземляется на коленки, на корточки – этим всем хоть бы хны. Она задом отползает к двери, припадая к полу, не отводя от них взгляда. У двери находит свои ботинки, натягивает, тихонько всхлипнув от облегчения. Вываливается за дверь. Под коленками свело, от адреналина все тело звенит. Машины во дворе нет. Прихрамывая, Рокси убегает в лес. Тунде У парня полный рот стекла. Глотку пронзает тонкий, острый, прозрачный осколок, блестит слюной и слизью, и друг этого парня дрожащей рукой пытается вынуть стекло. Видно плохо, он светит фонариком с телефона, лезет пальцами парню в рот, а тот давится и старается не шевелиться. Получается лишь с третьей попытки, и друг достает осколок двумя пальцами. Два дюйма. На осколке кровь и мясо – кусок глотки на конце. Друг откладывает стекло на чистую белую салфетку. Другие официанты, шеф-повар и дневальные хлопочут как ни в чем не бывало. Тунде фотографирует восемь осколков на салфетке. Непотребство на приеме он тоже снимал – камеру держал низко, у бедра, будто просто на руке болтается. Официанту всего семнадцать. Он такое уже видел, слышал, но самому досталось впервые. Нет, идти ему некуда. У него родня в Украине, примут, если он сбежит, но при переходе границы могут и пристрелить – времена-то нервные. Он все это рассказывает, утирая кровь с губ. Произносит тихо: – Виноват я, нельзя говорить, когда президентка говорит. Он уже всхлипывает – от шока, от стыда, от страха, от унижения, от боли. Знакомые чувства, Тунде знает их с того самого дня, когда к нему прикоснулась Энума. В заметках для книги он пишет: “Поначалу мы не говорили о своей боли, потому что это не по-мужски. А теперь не говорим, потому что нам страшно, и стыдно, и одиноко, и надежды нет, каждый из нас одинок. Не поймешь, когда первое обернулось вторым”. Официант, которого зовут Петр, что-то царапает на бумажке. Сует ее в руку Тунде, сжимает ему кулак. Долго глядит Тунде в глаза – вот-вот поцелует, что ли. И Тунде ему позволит: всем этим людям нужно утешение. Официант говорит: – Не уходите. Тунде отвечает: – Я останусь, сколько вам нужно. Если хотите – пока не закончится праздник. Петр говорит: – Нет. Не бросайте нас. Она будет выгонять журналистов из страны. Прошу вас. Тунде спрашивает: – Что вы слышали? Но Петр твердит одно: – Прошу вас. Не уходите. Прошу вас. – Я не уйду, – говорит Тунде. – Я не уйду. Он отлучается покурить на задах кухни. Поджигает сигарету – пальцы дрожат. Он знаком с Татьяной Москалевой, она была с ним любезна, и поэтому он думал, будто понимает, что тут творится. Предвкушал новую встречу. А теперь рад, что не представился случай напомнить о себе. Тунде достает из кармана бумажку, которую дал Петр, смотрит. А там тряскими печатными буквами: ОНИ БУДУТ НАС УБИВАТЬ. Из боковой двери Тунде фотографирует людей, расходящихся с приема. Пару контрабандистов, торгуют оружием. Спеца по биологическому оружию. Какой-то бал Всадников Апокалипсиса. В машину садится Роксанна Монк, королева лондонского преступного клана. Видит, как Тунде снимает, и губами складывает ему: “Отъе. Бись”. В три часа ночи, вернувшись в гостиницу, он отсылает материал в Си-эн-эн. На фотографиях мужчина слизывает коньяк с половиц. Стеклянные осколки на салфетке. Слезы на щеке у Петра. Утром, в самом начале десятого Тунде просыпается не пойми от чего; в глазах песок, спину и виски? щиплет от пота. Тунде проверяет почту – интересно, что сказал ночной редактор. Тунде все материалы с приема первым делом обещал Си-эн-эн, но если будут слишком кромсать, он отдаст кому-нибудь другому. Пришло письмо – всего две строчки: “Тунде, прости, мы пас. Отличный репортаж, блестящие фотки, сейчас мы такое не продадим”. Ладно. Тунде отправляет еще три письма, принимает душ и заказывает кофейник крепкого кофе. Листает международные новости в интернете – по Бессарабии ничего такого, никто его не опередил, – и тут ему отвечают. Он читает. Еще три отказа. Та же история – пошаркаем ножками, толком ничего не скажем, что-то мы не видим тут сюжета. Да и пожалуйста, зачем ему СМИ? Он зальет на ютуб. Тунде коннектится к гостиничному вай-фаю, и… нет ютуба. Только краткое сообщение – дескать, этот ресурс недоступен в вашем регионе. Ладно, тогда через VPN. А шиш тебе. Мобильный интернет. Та же фигня. Тунде вспоминает, что сказал Петр: “Она будет выгонять журналистов из страны”. Если отправить материалы по электронной почте, их перехватят. Тунде записывает DVD. Все фотографии, все видео, свой комментарий. Кладет в мягкий курьерский конверт и задумывается. Куда слать-то? В итоге пишет на ярлыке имя и адрес Нины. Внутрь вкладывает записку: “Храни, пока не заберу сам”. Тунде и прежде кое-что у нее оставлял – заметки для книги, путевые дневники. Надежнее у Нины, чем таскать с собой или бросить где-нибудь в пустой квартире. Тунде договорится с американским послом, чтоб сложили в диппочту. Если Татьяна Москалева и впрямь добивается того, чего она, судя по всему, добивается, ей пока не стоит знать, что Тунде все задокументирует. У него один-единственный шанс. Журналистов выставляли из разных стран и за меньшие грехи, и Тунде не обманывается: будет плевать, что он некогда с ней кокетничал. Ближе к вечеру у него в гостинице забирают паспорт. Да это у нас тут просто новые правила безопасности, времена-то сложные. Большинство не приписанных к корреспондентскому пункту уже разъезжаются из Бессарабии. На северном фронте осталось несколько военных репортеров в бронежилетах, но сообщать, пока бои не начались всерьез, особо нечего, а игры мускулами и угрозы тянутся уже пять с лишним недель. Тунде не уезжает, хотя ему предлагают нехилые суммы за поездку в Чили – надо взять интервью у антипапы, выслушать ее мнение о Матери Еве. Всё новые мужские террористические группировки заявляют, что озвучат свой манифест, только если Тунде явится и запишет лично. Тунде не уезжает и берет десятки интервью у горожан по всему региону. Учит основы румынского. Коллеги и друзья спрашивают, на кой ляд, и он объясняет, что работает над книгой о Республике Женщин, а они пожимают плечами и говорят: “Ну ладно тогда”. Он ходит на службы в новые церкви – и видит, как их приспосабливают для новых целей или рушат старые. Он сидит в кругу при свечах, в подвале, и слушает, как священник ведет службу по прежнему канону – с сыном, а не матерью. После службы священник заключает Тунде в долгие крепкие объятия, прижимается к нему всем телом и шепчет: – Не забудьте нас. Не раз и не два Тунде говорят, что местная полиция больше не расследует убийства мужчин. Если обнаружен мужской труп, считается, что это отряд мстительниц по заслугам уплатил убитому за прошлые деяния. – Даже мальчик, – говорит отец в жарко натопленной гостиной в одной западной деревне, – даже мальчик, всего пятнадцать лет, – что он мог наделать в прошлом? Об этих интервью Тунде в Сети не упоминает. Понимает, чем кончится: стук в дверь в четыре утра, спешная погрузка на первый же самолет за границу. Об этой новой стране он пишет, точно турист-отпускник. Каждый день постит фоточки. В комментариях уже закипают: а где новые видосы, Тунде, где занятные репортажи? Но если Тунде исчезнет, подписчики заметят. Это важно. Тунде в стране шестую неделю, и тут новая Татьянина министр юстиции дает пресс-конференцию. Слушателей негусто. В зале душно, стены оклеены бежево-коричневыми текстурными обоями. – После недавних возмутительных выступлений террористов по всему миру, после того, как нашу страну предали мужчины-коллаборационисты, мы вводим новые юридические меры, – объявляет она. – Слишком долго наш народ страдает от рук тех, кто пытается нас уничтожить. Нам незачем гадать, как они поступят, если победят, – мы всё это уже видели. Мы должны защитить себя от тех, кто может нас предать… Поэтому сегодня вступает в действие новый закон: в паспортах и других документах всех мужчин страны должен присутствовать штамп с именем опекунши. Для любой поездки мужчине требуется письменное согласие опекунши. Мы знаем, на что способны мужчины, и не можем допустить, чтобы они объединялись… Все мужчины, не имеющие сестер, матерей, жен, дочерей или других родственниц, которые могли бы взять их под опеку, обязаны явиться в отделы полиции, и оттуда их направят в рабочие бригады, где все они будут скованы кандалами в целях защиты широкой общественности. Мужчина, нарушивший требования нового закона, будет приговорен к высшей мере наказания. Это также касается иностранных журналистов и прочих работников. Мужчины в зале переглядываются – их с десяток, иностранных журналистов, работающих с тех еще пор, когда страна была зловещим перевалочным пунктом для торговцев людьми. У женщин такие лица, будто они разом ужасаются, ободряют и утешают. “Не переживайте, – как бы говорят они. – Вряд ли это надолго, а пока мы вас выручим”. Кое-кто из мужчин скрещивает руки на груди – обороняется. – Мужчинам запрещается вывозить из страны деньги и другое имущество. Министр юстиции переворачивает страницу. У нее там длинный список прокламаций мелким убористым шрифтом. Отныне мужчинам запрещается водить автомобили. Отныне мужчинам запрещается владеть бизнесом. Иностранные журналисты и фотографы должны быть наняты женщиной. Отныне мужчинам запрещается в отсутствие женщины собираться больше трех, даже в помещениях. Отныне мужчинам запрещается голосовать – поскольку многие годы насилия и деградации доказали, что мужчины не способны управлять и командовать.