Ее товарки уже ржут, и она тоже ржет, скача на нем вверх-вниз. Ладонью упирается ему в живот и вгоняет туда новую дозу всякий раз, когда подскакивает, поджав ягодицы. У одной ее подруги мобильный, подруга снимает, как она на нем прыгает. Он закрывает лицо локтем, но они отводят его руку. Нет-нет. Они хотят запомнить. Товарки ее подзуживают. Она уже ласкает себя, движется быстрее, дергает бедрами. Теперь она взаправду делает ему больно – не расчетливо и вдумчиво, не чтобы добиться максимальной боли занятными способами, а просто зверски. Чем ты ближе, тем это проще. Рокси и сама так делала пару раз, перепугала одного мужика. На “блеске” еще хуже. Женщина опирается ему на грудь и, наклоняясь, всякий раз бьет искрой в торс. Он отпихивает ее руку, и кричит, и тянется к толпе, просит помощи, молит на каком-то невнятном языке, которого Рокси не поняла бы, если бы “помогите, о господи, помогите” не звучало на любом языке одинаково. Когда женщина кончает, ее подруги одобрительно орут. Она запрокидывает голову, выпячивает грудь и мощным разрядом бьет ему прямо в сердце. С улыбкой встает, и остальные хлопают ее по спине, а она все улыбается. Встряхивается, как собака, и, как собака, смотрит по-прежнему голодно. Они заводят песнопение, одни и те же ритмичные четыре-пять слов, и ерошат ей волосы, и поздравляют друг друга. Последним ударом бледный кудрявый мужчина остановлен – наконец-то и навеки. Глаза у него открыты, выпучены. Ручейки и речки красных рубцов бегут по груди и вверх, обвивают горло. Член опадет не сразу, но все прочее мертво. Даже агонии не было, даже содроганий. Кровь еще скапливается в спине, в ягодицах, в пятках. Она возложила руку ему на сердце и остановила его намертво. Раздается звук – и он не похож на горе. Печаль воет и кричит, изливает небесам жалобу, точно младенец зовет маму. В шумном горе – зерно надежды. Оно верит, что все можно исправить, что помощь придет. Но этот звук иной. Младенцы, которых бросили надолго, перестают плакать. Замирают, притихают. Знают, что не придет никто. Из тьмы смотрят глаза, но крики уже не слышны. Ярости больше нет. Мужчины умолкли. На другом конце лагеря женщины еще сражаются с захватчицами, пытаются их оттеснить, а мужчины вооружаются камнями и железяками. Но те, кто видел, что произошло здесь, не издают ни звука. Еще две женщины слегка пинают мертвеца. Немножко забрасывают его землей – может, из пристойности или стыда, – но оставляют как есть, измаранного, кровоточащего, избитого, раздутого, в припухших отметинах боли, ничуть не зарытого в землю. И отправляются искать собственную добычу. В том, что творится здесь сегодня, нет ни малейшего смысла. Никто не занял территорий, не отмстил за некое конкретное зло, даже в плен никого не взяли. Они убивают стариков на глазах юношей, бьют в лица и горла, и одна хвастается своим талантом – рисует кончиками пальцев примитивные картинки на телах. Многие берут себе мужчин, употребляют их или просто забавляются. Одному предлагают на выбор – сохранить руки или ноги. Он выбирает ноги, но они не держат слово. Они знают: всем до лампочки, что тут происходит. Защитить беженцев некому, никому они не нужны. Трупы могут проваляться в лесу хоть десять лет – сюда никто и не заглянет. Женщины творят все это, потому что могут. К предрассветным сумеркам они устают, но сила течет в их жилах, и порошок вместе с нею, и от всего, что они сделали, в глазах красно и невозможно спать. Рокси не шевелилась часами. Руки-ноги затекли, ребра ноют, а в шраме вдоль ключиц еще дергает. Все увиденное вымотало ее, точно само свидетельствование – физический труд. Ее еле слышно окликают по имени, и она вздрагивает, чуть не падает с дерева, нервы ни к черту, в голове все путается. С тех пор как с ней случилось то, что случилось, она порой забывает, кто она такая. Надо ей напоминать. Она смотрит влево, вправо и видит его. Через два дерева от нее – Тунде, живой. Он примотал себя к суку тремя оборотами веревки, но, разглядев Рокси, начинает отвязываться. После этой ночи увидеть его – словно вернуться домой, и у него в глазах она читает то же самое. Посреди всего этого они оба нашли что-то знакомое и безопасное. Он взбирается выше, туда, где деревья скрещивают и сплетают ветви, перелезает к Рокси и осторожно спускается на ее насест. Рокси удачно спряталась в развилке, в ее гнездышке можно прислониться спиной к толстому суку, и тогда к тебе тоже могут прислониться. Тунде спускается – ночью он был ранен, сразу видно, что-то повредил в плече, – и они прижимаются друг к другу. Он берет ее за руку, переплетает пальцы, чтоб не тряслись. Обоим страшно. Он пахнет свежо, как распускающаяся зелень. Он говорит: – Ты за мной не пошла – я думал, ты погибла. Она отвечает: – Давай не торопись. Погибнуть сегодня еще успеем. Он хрипло выдыхает – это вместо смеха. Шепчет: – “И здесь тоже был один из мрачных уголков земли”[19]. Оба ненадолго проваливаются в ошеломленный созерцательный транс, немножко похожий на сон. Надо бы уходить, но близость знакомого тела слишком утешительна, в этот миг невозможно ее отринуть. Когда очухиваются, на дереве прямо под ними кто-то есть. Женщина в зеленой гимнастерке лезет наверх – на одной руке армейская рукавица, три пальца искрят. Женщина окликает кого-то на земле. Вглядывается в листву, жжет ее, пуская вспышки. Ночной мрак еще не рассеялся до конца, и ей не видно. Рокси вспоминает, как однажды прослышала, что некая женщина избивает бойфренда на улице. Надо было прекратить – нельзя такое допускать, если ты здесь хозяйка. Когда пришла с парой других девчонок, женщина была одна – пьяная, вопила и материлась на всю улицу. Его они в итоге тоже нашли, прятался в чулане под лестницей, и хотя они старались вести себя мягко и по-доброму, в сердце своем Рокси спрашивала: “Почему ты не сопротивлялся? Почему не попытался? Мог бы сковородкой ей звездануть. Или лопатой. Чем, по-твоему, тебе помогут прятки?” И полюбуйтесь на нее теперь. Прячется. Как мужик. Сама уже не понимает, кто она. Тунде привалился к ней – глаза открыты, все тело напружинилось. Он тоже увидел солдатку. Тунде замер. Рокси замерла. Здесь они укрыты, хоть заря и несет новую угрозу. Если солдатка сдастся, может, и пронесет. Та взбирается еще чуть выше. Поджигает нижние ветви, но пока что они вспыхивают, тлеют и гаснут. Недавно прошел дождь. Повезло. Товарка швыряет ей длинную металлическую дубинку. С дубинкой они развлеклись на славу. Совали ее и пускали разряд. Этой дубинкой солдатка раздвигает ветви соседнего дерева. Не бывает на свете идеального убежища. Солдатка тычет дубинкой – слишком близко, чересчур. Конец дубинки – на расстоянии двух вытянутых рук от лица Тунде. Солдатка замахивается, и Рокси ее чует. Трусливый запах пота, едкий запах усвоенного “блеска” на коже, перечно-редисочный запах силы в работе. Сочетание знакомо Рокси, как собственное тело. У солдатки силы дохера, а самоконтроля никакого. Тунде шепчет: – Вдарь ей разок. Эта штука проводит в оба конца. Она ткнет палкой, а ты схвати и вдарь посильнее. Она упадет. Остальные займутся ею. Сможем слинять. Рокси качает головой, и в глазах у нее слезы, и тогда у Тунде распахивается сердце, словно проволочные путы, что стягивали грудь, вдруг лопнули все разом. Его осеняет. Он вспоминает, как мельком заметил шрам у края ее ключицы и как тщательно она скрывает этот шрам. Как она торговалась, и угрожала, и что-то сулила, однако… Хотя бы раз он видел?.. Она хотя бы раз с тех пор, как нашла его, Тунде, в клетке, кому-нибудь сделала больно? Почему она прячется в лесу – она же Монк, самая сильная на свете? Раньше ему как-то в голову не приходило. Тунде уже годами не воображалось, какова женщина без этой штуки и как можно эту штуку у нее отнять. Солдатка снова тычет дубинкой. Кончик задевает плечо Рокси, вгоняя железный гвоздь боли, но Рокси молчит. Тунде озирается. Под деревом только вязкая земля. За спиной останки втоптанных в грязь палаток и три женщины, что забавляются с юношей, – тот уже на последнем издыхании. Впереди и правее – сожженный генератор и полускрытая за листвой пустая железная бочка из-под бензина, в нее собирали дождевую воду. Если полная, толку от нее не будет. Но, может, она пустая. Солдатка с дерева окликает подруг, а те подбадривают ее с земли. На дереве у ворот лагеря кого-то нашли. Ищут других. Тунде осторожно поворачивается. Если движение притянет взгляды – тогда конец. Надо отвлечь солдатку всего на несколько минут – только успеть убежать. Он сует руку в рюкзак, запускает пальцы во внутренний карман и вытаскивает три катушки из-под пленки. Рокси тихонько дышит, наблюдает. Перехватив его взгляд, понимает, что он задумал. Он роняет правую руку – точно отломанную ветку, пушинку. Взвешивает катушку в ладони и запускает ее в бензиновую бочку. Ничего. Недолет. Катушка плюхается на мягкую землю, мертвую, как кровь. Солдатка лезет выше, раздвигая ветки дубинкой. Тунде берет другую катушку, эта потяжелее, и он мельком недоумевает, почему так. Потом вспоминает – сюда он сложил американскую мелочь. Можно подумать, ему в этой жизни еще пригодятся пенни. Он едва не смеется вслух. Зато тяжелая – это хорошо. Лучше полетит. На миг ему хочется прижать ее к губам – так один его дядька целовал квитанцию на скачках, когда лошади на экране шли голова к голове, и вместе с ними рвался вперед всем телом. Лети, катушка. Ради меня. Тунде роняет руку. Раскачивает маятником – раз, и другой, и третий. Давай. Не подведи. Самой же хочется. И запускает. Лязг выходит гораздо громче, чем Тунде ожидал. Катушка ударяется прямо под краем. Если так громко, значит, бочка не полна. Грохот дикий, бочка трясется – как будто это нарочно, как будто кто-то возвещает свое появление. По всему лагерю оборачиваются. Так, отлично. Тунде поспешно повторяет маневр. Еще одна катушка – в этой спички, чтоб не мокли. Довольно тяжелая, сойдет. Снова сумасшедший гонг. Словно там кто-то есть, кто-то решил сопротивляться. Какая-то идиотка вызывает на себя ураган. Военнослужащие сбегаются со всего лагеря. Пока не добежали и не разглядели, что происходит, Рокси успевает отодрать толстую древесную культю и тоже запустить в бочку, чтоб металл вновь загрохотал и завопил. Солдатка, которая почти взобралась на дерево, торопливо сползает – спешит первой осадить дурочку, возомнившую, будто можно сопротивляться столь превосходящим силам. У Тунде болит все тело, все источники боли – и судорога, и сломанные кости – слились в один, и между ним и Рокси почти не осталось пустоты, и он видит ее рану и шрамы, и ему больно, словно разрезали его собственную плоть. Он подтягивается, ногами нащупывая толстый сук. Пробегает по нему. Рокси за ним. Они спрыгивают, надеясь, что за деревьями женщины из лагеря не заметят. Ковыляя по топкой земле, Тунде рискует разок обернуться, и Рокси следит за его взглядом – может, солдаткам надоело играть с пустой бочкой, может, они ринулись в погоню. Но нет. Бочка не пуста. Солдатки пинают ее, и смеются, и нагибаются, и извлекают содержимое. Точно при фотовспышке, Тунде видит и Рокси видит, что? нашлось в бочке. Там прятались двое детей. Солдатки их достают. Детям лет пять или шесть. Они плачут – их вынимают, а они сжимаются в комочки. Крохотные, мягкие зверьки, пытаются защититься. Пара синих штанишек с обтрепанными обшлагами. Босые ноги. Сарафан в пятнах желтых ромашек. Будь у Рокси сила, Рокси бы вернулась и испепелила всех этих мерзавок до единой. Но силы нет, и Тунде хватает Рокси за руку и тащит вперед, и они бегут. Эти дети ни за что бы не выжили. Могли и выжить. Они бы все равно бедствовали здесь и умерли. Могли и выжить. Рассвет холоден, и они бегут рука в руке, не желая отпускать друг друга. Она знает эти края и безопасные дороги, а он знает, как найти укромное место и спрятаться. Они бегут, а потом переходят на шаг и все равно идут милю за милей, молча, не разнимая ладоней. Ближе к вечеру Тунде видит заброшенную железнодорожную станцию, таких полно в этих местах, ждали советских поездов, что так и не прибыли, и теперь там в основном гнездятся птицы. Они разбивают окно, вваливаются внутрь и находят какие-то заплесневелые подушки на деревянных скамьях, а в шкафу – одинокое сухое шерстяное одеяло. Разводить огонь не смеют, но забиваются под одеяло в угол. Тунде говорит: – Я сделал что-то страшное, – а она отвечает: – Ты спас мне жизнь. Она говорит: – Что делала я – ты, чувак, не поверишь даже. Очень плохое, – а он отвечает: – И ты спасла мне жизнь. В ночной тьме он рассказывает ей про Нину, как она опубликовала его текст и его фотографии под своим именем. И как теперь он понимает, что она всегда поджидала случая все у него отнять. А Рокси рассказывает ему про Даррелла и про то, что он отнял у нее, и Тунде понимает все: почему она так держится, и почему пряталась долгими неделями, и почему считает, будто ей нельзя домой, и почему не обрушилась на Даррелла сразу и с великой яростью, как сделал бы любой Монк. Она почти забыла собственное имя, пока ей не напомнил Тунде. Один из них говорит: – Почему они так поступили, Нина и Даррелл? А другой отвечает: – Потому что могли. Иного ответа нет и никогда не было. Она сжимает его запястье, и ему не страшно. Она большим пальцем гладит его по ладони. Она говорит: – Я думаю вот чего: я умерла, и ты тоже. Как тут развлекаются мертвецы? Оба ранены, обоим больно. У него, кажется, сломана ключица. Всякий раз, когда шевелишься, там скрежещет боль. Говоря теоретически, он теперь сильнее, чем она, но над этим оба смеются. Она низенькая и плотная, как ее отец, с такой же толстой бычьей шеей, и дралась она чаще, и драться она умеет. Он игриво толкает ее на пол, она игриво вжимает большой палец туда, где ему больнее всего, между шеей и плечом. Как раз хватает, чтоб у него звезды из глаз посыпались. Он смеется, и она смеется, и оба задыхаются, два дурака в глазу бури. Их тела переписаны страданиями. Бойцового запала у обоих не осталось. В этот миг они сами не понимают, кто из них кто. Они готовы приступить. Не спешат. Раздеваются только наполовину. Она обводит старый шрам у него на талии – сувенир из Дели, где он впервые познал страх. Он губами касается воспаленного рубца вдоль ее ключиц. Они лежат бок о бок. После того, что они видели, оба не хотят ни быстро, ни жестко. Касаются друг друга нежно, нащупывают, где они похожи, а где различны. Он показывает ей, что он готов, – и она тоже готова. Они сливаются легко, словно ключ входит в скважину. – Ах, – говорит он. – Да, – говорит она. Получается хорошо – она вокруг него, он внутри нее. Они совпадают. Двигаются медленно и нежно, помня о боли друг друга, с улыбкой, и сонно, и ненадолго позабыв страх. Кончают, тихо, зверино урча, тычась друг другу в шеи, и так и засыпают, сплетясь ногами, под найденным одеялом, в сердце войны. Замечательно сохранившаяся резьба Эпохи Катаклизма, датировка – около 5000 лет назад. Найдена в Западной Британии. Резные артефакты неизменно обнаруживаются в таком виде – из центра что-то нарочно вырублено, однако невозможно реконструировать, что именно утеряно. Теории гласят, помимо прочего, что этими камнями обрамлялись портреты, или списки местных указов, или это просто прямоугольные произведения искусства, а в центре не было ничего. Выдалбливали явно из протеста против того, что было – или же не было! – изображено на центральном фрагменте. Ну, погнали Дальше все происходит разом. Это все – одно событие. Это все – неизбежный итог прошлых событий. Сила ищет выхода. Все уже было – и все будет вновь. Такое всегда бывает. Небо, что прежде казалось синим и ясным, затягивается тучами, сереет, чернеет. Надвигается гроза. Давно ее ждем – пыль спеклась, земля жаждет вдоволь напиться темной воды. Ибо Земля наполнилась злодеяниями, и всякая плоть извратила путь свой на земле[20]. На севере, и на юге, и на востоке, и на западе уголочки неба набухают водой.