* * * «немогунемогунемогу» — и далее нескончаемой чередой бежало по экранчику связи с архитектором. Тело Максима билось в судорогах, Кадьяк прижал упитанного взломщика стальными руками, не давая выброситься из ванны, как рехнувшемуся киту на берег. Брызги гелевой жижи покрывали все вокруг и осели даже на экранах, вызвав дружную ругань Наха и Копыльского. Аппаратура Мохито светилась сплошь красными огнями, показывая неизвестно что, однако явно в закритических параметрах. Шлем на голове архитектора был уже не прохладным, а ледяным, но это не спасало, мозг архитектора балансировал на грани распада белка. — Сколько вытащили? — быстро и кратко спросил Нах. — Это тебе не кино, — злобно и так же резко ответил Копыльский, подразумевая, что здесь нет излюбленного фильмоделами циферблата с одной стрелкой и заполняемой шкалой. Кадьяк навалился всем телом на Мохито, которого скручивали как выжимаемую тряпку неконтролируемые судороги. Разум архитектора или выгорел вместе с нейронными связями, или целиком ушел в невидимую борьбу, выпав из реальности. — Вы его сейчас потеряете, — четко и профессионально-холодно сообщил наемник. — Либо граф, либо еще немного архива. «Флибустьеры» переглянулись, молчаливо решая непростую задачу. Насколько еще хватит мозгов архитектора? Каждое мгновение приближает Мохито к инсульту, необратимому распаду мозговой ткани, безумию или смерти. Но каждая секунда — еще немного информации, которая становилась достоянием и капиталом синдиката, залогом будущего успеха. Возможно именно этих частичек рваного, разрозненного кода не хватит для торговли с «Неоглобом». Что полезнее и ценнее? Имеет ли смысл пожертвовать архитектором, который вероятно уже превратился в живой труп… Непростой вопрос. — Вытаскивай его, — приказал Нах. Кадьяк воздержался от пожимания плечами, хотя сам бы он, вероятно, оставил все как есть. Одной рукой наемник с силой прижал грудь архитектора, почти утопив того в лохани, а другой нажал кнопку аврального отключения. Каскад программ обрушился в числовую среду сопряженных станций, прерывая все действия, завершая циклы. И вытаскивая программиста из искусственного ада с торможением всего имплантированного хрома. Сейчас шлем превратился в робохирурга, организующего первый этап скоростной нейрофизиологической помощи. Одновременно с этим в одну из самых дорогих и качественных клиник Бомбея ушел запрос на предоставление отдельной палаты и бригады медиков. — Сбрасывай антенну, — сумрачно приказал Копыльский. Поднимаемся на десять метров и уходим. — А они? — уточнил Нах на всякий случай, хотя нужды в том не было. Копыльский ответил красноречивым взглядом, не тратя время на описание того, что исход боя в любом случае решится за считанные минуты, а то и секунды. Если кто-нибудь и окажется в море, тяжеловесная субмарина с неопытным экипажем его не спасет, а под вражеский контрудар подставится. О выживших пусть заботится скорая помощь. — Уходим, — повторил Копыльский. — Здесь нам делать больше нечего. Парням уже не помочь, они либо вывезут, либо нет. * * * Фирсов хотел выругаться, но лишь торопливо моргнул, полностью сконцентрировавшись на управлении пушкой. Стрелок понимал, в чем план Костина, и нельзя было даже сказать, что это запредельно сложно, только… не в исполнении двух ветеранов, которым сильно за пятьдесят. Но другого выхода не было, разве что выходить из боя. Остров закончился, под винтокрылом снова побежали черные волны. Судя по радару автоматик с «Огайо» заходил сверху и сзади, то есть в идеальной позиции для стрельбы. В тот момент, когда винтокрыл, башня и катер оказались на одной линии, Костин вытянул на себя штурвал и дал максимальную тягу. Считанные секунды назад боевой винтокрыл показал, что такое экстренное торможение, а сейчас наоборот, словно получил мощнейший пинок. Костин рисковал убить форсажем движки, которые за минувшие годы отнюдь не прибавили в гарантийном сроке, но выжал из машины почти семьсот километров в час. «Птеродактиль» рванул вперед и вверх, разворачиваясь, как закрученная пуля, вырвавшаяся из ствола — винтами вниз, брюхом вверх. Брюхом, а также пушкой, которая теперь могла обстреливать верхнюю полусферу. Желудок одним прыжком оказался у Фирсова где-то в глотке, у корня языка. Предблевотная горечь заполнила рот, а сердце, кажется, споткнулось и пропустило удар. Но все это не имело значения в текущее мгновение. Чтобы постаревший организм и вестибулярный аппарат отреагировали на перегрузки, требовалось время, ничтожно мало, но все же требовалось. И в тот краткий миг между действием и последствиями Фирсов уместил Действие. Оператор переключился на оптику, установленную непосредственно на пушке. Угол обзора был очень мал, однако, несмотря на переворот «вверх тормашками» и мгновенную смену координат, оператор удержал в голове трехмерную и непрерывно меняющуюся картину. Педали казались тугими, рукояти пульта казались чугунными, в голове стучало от прилившей крови, но Фирсов правильно развернул пушку и почти сразу захватил угловатый силуэт размером не больше ногтя. Первая очередь ушла мимо, совсем рядом с целью, однако в воздушной схватке «почти» не считалось. Вторая попытка, на мгновение оператору показалось, что он попал, и тут в носовой части летающего робота замигала бело-желтая точка. Время замедлилось. Горечь во рту, звон под черепом, усталость и просто тяжкий груз многих лет, все это было где-то рядом и одновременно в другой вселенной. Тихо-тихо, движениями едва ли не по долям миллиметра старый бюрократ навел прицельную марку на точку, где автоматический враг еще не был, но должен был оказаться через мгновение. Получилось слитное движение, которое захватило целиком «конструкцию», от вращающегося кресла до пальца, нажимающего кнопку. Все сразу, как у фехтовальщика, бросающего тело в глубокий выпад, от пятки толчковой ноги до острия рапиры. Огонь. И взаимное попадание. Только у винтокрыла, предназначенного для непосредственной поддержки наземных войск, брюхо было забронировано в расчете на ствольные зенитки, поэтому очередь с автоматика рассыпалась по броне «Птеродактиля» снопами искр, а четыре тридцатимиллиметровых снаряда из ГШ-30-2 разнесли крылатую машину вдребезги. Рывком, как гимнаст, раскручивающий молот, Костин вернул машину в нормальное положение и заложил крутой вираж, снова прижимаясь к воде. Пожилой вертолетчик дышал тяжело, как загнанная лошадь, и этот звук шумел в наушниках Фирсова как грохот морской бури. Несколько секунд вертолетчики одинаково часто глотали, стараясь унять тошноту. — Твою ж мать, — выдохнул Костин. — Я так и в молодости не отжигал. — Он мне сбил оптику с пушки, — коротко информировал Фирсов, делая большие паузы. — Но стрелять могу. — Второй бак пробит, протектор старый и не тянет. Гидропривод шасси в жопе, придется вытягивать тросами — отозвался Костин, щелкая рычажками. Красных индикаторов, освещавших кабину адскими огоньками, стало чуть меньше. — Топлива на пятнадцать минут, охлаждение полетит через десять. За кратким отчетом явно читалось «возвращаемся?» — На равнине у Дижона бой вовсю кипит неравный! — дурным голосом проорал Фирсов строчку древней песни. — Там в засаде бронеполк бой ведет и ждет вертушек! — Понял, — по голосу пилота было ясно, что Костин улыбается. «LCAC 200» уже выползал из воды, гудя и свистя, он походил на огромного жука, что пытается забраться на край блюдца. Следовало отдать неизвестным злодеям должное, они упрямо шли к цели, не сворачивая и, тем более, не кидаясь в бегство. Интересным вопросом было — есть ли у них запасной вариант отхода, потому что один пропеллер уже вышел из строя и ярко пылал, как цирковое колесо, второму недолго осталось, и для катера остров «Правителя» определенно был последней остановкой. Штурмовая команда покидала машину еще на ходу, разделяясь на самостоятельные группы. У налетчиков хватало оружия, в том числе тяжелые пулеметы на самоходных лафетах, но было ясно, что план строился на подавлении обороны артиллерией, так что лишнего с собой не тащили. Впрочем, хватало зенитного танка, который сам по себе считался за ПВО, батарею автопушек и пулеметный отряд. Глава 27 Бетонная пыль забивала горло, «мичуринец» закашлялся, сплевывая густую кровь, вытер пену с губ и продолжил тяжкий путь. Внутри башни все дымилось, рассыпало искры из порванных кабелей. Дышать было тяжело, в воздухе оставалось слишком много инергена, обычный человек уже потерял бы сознание, но у Матвея лишь темнело в глазах. Разум балансировал на самом краешке беспамятства, готовый в любое мгновение свалиться в обморок, но боец заставлял себя идти дальше, оставляя красные следы. «Кто с кем воюет?» — подумал он. Это было непонятно, все было непонятно с того момента как гигантское тело башни содрогнулось, а снаружи раздался чудовищный грохот. Одно было ясно — все идет не по плану и становится только хуже. Через выбитые ворота Матвей выполз наружу, задыхаясь от пыли. Было непросто, ракета не выбила стальные плиты, а вскрыла, как ребенок неподатливую банку консервным ножом. Кроме того частично обвалилось перекрытие. Пришлось рваться через лабиринт острого металла и камня, щедро удобренного осколками пластмассы. У «мичуринца» болело все, кровь пропитала брезент, так, что одежда прилипла к телу, словно костюм ныряльщика, дыхание тяжело рвалось наружу, заставляя морщиться от уколов сломанных ребер. Только перестроенная советскими генетиками физиология не давала клону свалиться в шок. Матвей остался без маски, сейчас его мог без усилий прикончить даже обычный милиционер или, с поправкой на географию, полицейский. Искусственный человек хлопнул рукой, нашаривая пистолет-пулемет, и ощутил пустоту. Потерял, скорее всего когда пробирался через завал у входа. Обидно. И опасно. Матвей попробовал усмехнуться, вспомнив собственную браваду насчет коммерческих штамповок, но вместо улыбки получилось злобное и жалкое фырканье — кровь заполнила носоглотку. Да, с одной стороны верно, сторожевые клоны мертвы, а он еще жив. С другой, рабы «Правителя» оказались не так уж и плохи, чему служило доказательством печальное состояние победителя. Все-таки удалось покинуть башню. Матвей отдышался, глотая воздух мелкими порциями, стараясь дышать пореже, огляделся и увидел, что остров, несколько часов назад представлявший идеал компактной технологической застройки, ныне превратился в огненный ад. Матвей чуть не упал на четвереньки, но удержался на ногах исключительно силой воли, а не мышц. Остро пахло горелым камнем и сажей. По ушам колотили звуки выстрелов. Каждый сустав, каждая мышца жаловались болью, но диверсант упорно карабкался вперед, через завалы, горячий железный лом и черный дым. Брезент отличался хорошей прочностью, однако полуослепший Матвей регулярно цеплялся за торчащую арматуру и обломки, так что комбинезон светил прорехами, открывая израненное тело. Было жарко, ночь сама по себе выдалась душной, а теперь помогали пожары. Горячий ветер подсушивал кровь, стягивая кожу пленкой. Матвей прикинул, что сейчас вытяжка, позволяющая более эффективно отводить тепло от машин, станет работать против создателей, подтягивая огонь к башне. А может быть и нет… Неважно. Главное сейчас не сгореть самому. Он в очередной раз упал и дальше пополз на четвереньках, надеясь не столкнуться с кем-нибудь из высадившейся группы. И снова поднялся, опираясь на какой-то флагшток или около того, в общем, на трубу, которая торчала под углом вверх. Шум вокруг изменился, теперь в общую какофонию вплелся рев чего-то авиационного и рявкающий грохот скорострельной пушки. Стрельба перемежалась странным звуком, высоким и болезненно-громким, словно кто-то на фоне шипения множества змей в один присест ломал пучок тонких сухих прутьев. Матвей брел вперед, считая условные метры — пять, шесть, может быть семь или даже восемь. На десятом искусственный человек упал на четвереньки, захлебываясь кровью и желчью. Он даже подумал с отстраненной грустью, что легкие таки все, но нет, измученный организм еще тянул. А что теперь делать? Тело буквально отключалось, как сложная машина, узел за узлом. Матвей трезво — насколько это было возможно в его состоянии — оценил перспективы. Бежать с острова не получится, даже если диверсант проползет к берегу и найдет какую-нибудь доску, сил не хватит выгрести к берегу, к тому же в искусственном заливе на отходах и химикатах расплодилась чертова уйма хищной и паразитарной нечисти. Отбиться от нее в нынешнем состоянии «мичуринец» не смог бы. Однако и оставаться бессмысленно. Матвей тяжело вздохнул, сразу пожалев об этом, переждал когда боль в груди чуть ослабнет и захромал дальше, озираясь в поисках какого-нибудь оружия. Меж тем перестрелка набрала интенсивность, кто-то с кем-то бился насмерть, причем отнюдь не из пистолетов. Чуткий слух Матвея хоть и был забит шоком, выделял знакомый рык тяжелого дизеля, а также характерный «самолетный» скрежет газотурбинного двигателя. Над головой промчалась быстрая тень, источник визгливого скрежета. Вдогонку ей ударило, громыхнуло, видимая «Мичуринцу» часть башенной стены взорвалась фонтанами осколков, как будто в нее пришелся кучный заряд огромной дроби. «Происходит что-то интересное» — подумал Матвей и потащил себя дальше, стараясь найти открытое место, где его было бы хорошо видно и в то же время не сожгло пожаром. Теперь на пути «мичуринца» стали попадаться мертвые тела. Их было много, в основном с взрывными травмами от артиллерийского обстрела. Выглядело это ужасно и поневоле заставило порадоваться, что во время артналета Матвей находился под защитой крепких стен. «Апофеоз войны» — такова была следующая мысль, навеянная окружением. Ничего не понятно, кто-то с кем-то яростно воюет, все горит. На мгновение искусственный человек пожалел, что не умеет рисовать. Иначе он бы непременно спасся, затем переложил на холст даже не образ увиденного, а скорее идею хаотического безумия, бешеного пламени, растерзанных тел. Взломанные грудные клетки, расколотые как яичные скорлупки черепа, высокохудожественно разбросанные внутренности. Все в желто-черной гамме, и на заднем плане туманные очертания демонов войны, что неустанно бьются насмерть в клубах дыма. Тяжеловесный Бегемот и крылатый Люцифер, осыпающие друг друга молниями. Затем продать картину, заработать очень много денег… Из полубредовых фантазий Матвея вырвал чей-то стон. Один из трестовых работников был еще жив. Судя по халату — биолог, похоже на острове занимались и какими-то лабораторными исследованиями. Несчастному ударной волной отслоило мышцы с обеих ног, он умирал и слепо перекатывался с боку на бок, шаря вокруг непослушными руками. «Война» Матвей вдруг отчетливо понял, что происходит вокруг. Не фантасмагория, не эксцесс агрессивного арбитража, а настоящая война, пусть и запертая в границах насыпного острова. Наверное, так и выглядели поля сражений тридцать лет назад, когда империализм схватился насмерть с коммунизмом, а из схватки родилось нечто третье, объединившее худшие черты отцов. Война… Матвей перешагнул через умирающего. Немного в стороне опять промчался крылатый дьявол, однако теперь «мичуринец» понимал, что это боевой вертолет. Неужели, как и собирались, хотят спасти его, провалившегося диверсанта? Клон почувствовал, как по щекам бегут слезы, и сам не мог бы ответить на вопрос — он рыдает от боли, страха, безнадежности или от понимания, что все-таки есть на свете какое-то солдатское благородство. Хотя черт его знает, чем в действительности руководствовались вертолетчики… Что-то зацепилось за ногу, Матвей споткнулся и чуть не упал, горестно вспоминая каким сильным и ловким было его тело совсем недавно. Обернулся и увидел, что полумертвец крепко схватился за рваную штанину. — По…мо… — пробулькал несчастный, фыркнул на полуслове, выплюнул фонтан почти черной крови, судорожно дернулся, захлебываясь. — Чтоб тебя, — прохрипел Матвей, качнул головой, будто примериваясь — топать дальше или остаться. Сплюнул розовым и наклонился, думая, что в гробу видал все это, но сегодня кто-то пришел на помощь ему, значит надо как-то передать эстафету милосердия. «Мичуринец» не был суеверен, однако пару раз убеждался, что мироздание временами подкидывает странные испытания. Он с трудом перевернул раненого на бок, чтобы тот мог нормально выблевать кровь, но, похоже, спасать несчастного было поздно, лаборант агонизировал. — Ну, извиняй, — пробормотал Матвей, прикидывая, сможет ли быстро сломать шею бедолаге, чтобы тот не мучился. Нет, вряд ли, не в нынешнем состоянии. «Мичуринец» оглянулся, нашарил кусок бетона и с трех попыток проломил висок лаборанту, тот последний раз взбрыкнул изувеченными ногами, затих. Из дыма выбежал кто-то вопящий и страшный, явно один из нападавших, в черном комбинезоне с армирующими вставками и лентами пассивного экзоскелета вокруг ног. У черной фигуры полыхал рукав и тактический рюкзак за плечами, будто на человека плеснули бензина, однако в меру, не больше стакана. Матвей озадаченно проводил взглядом бегущего, который, не обращая внимания на «мичуринца» помчался дальше, спотыкаясь и подпрыгивая. Сразу вслед за первым, проследовал второй, целый и куда более сосредоточенный. Этот глянул на Матвея, мазнув слепым взглядом защитных очков и проигнорировал. «Мичуринец» только сейчас понял, что он безоружен, окровавлен и в своем брезентовом одеянии больше всего похож на рядового рабочего, а не врага. Хоть что-то хорошее… Пожалуй, здорово, что он потерял оружие, а то сейчас подстрелили бы просто так, для верности. Матвей прошел еще немного, ориентируясь на площадку, которая показалась более-менее безопасной. С одной стороны замер вдребезги разбитый погрузчик, с другой будка управления непонятно чем, взрывная волна снесла ей три стены из четырех, открыв какую-то разбитую аппаратуру. Диверсант выполз на теплый металл с рифлением в «елочку» и потерял остатки сил. Кровотечение усиливалось, организм работал уже за пределами возможного. Матвей перевернулся на спину и, снова поймав философский приход, подумал, что есть в этом какая-то ирония: тот, кто убил стольких людей, настолько не хочет умирать сам… Затем что-то громыхнуло особенно крепко и вроде бы даже взорвалось. Причем совсем недалеко, так что Матвей оглох на то ухо, что было обращено к источнику взрыва. Звук был очень характерным, оружейным, к тому же почти сразу дополнился ядреным запахом, жестким и навязчивым как вонь горящих покрышек. Диверсант его не узнал, а вот Кадьяк вспомнил бы сразу — примерно так пахнет машина со взрывообразно выгоревшей боеукладкой. Матвей огляделся в поисках чего-нибудь, похожего на флаг, но предсказуемо не нашел. Поэтому просто замахал руками и попробовал закричать. Вместо крика вышло только глухое сипение, переросшее в приступ надсадного кашля. Пока диверсант старался не задохнуться, наверху с уже знакомым газотурбинным свистом материализовалось что-то большое и темное. Матвей снова отплевался темно-красной пеной и прошептал: — Ну, наконец то… Летающая машина выглядела плохо даже с такого ракурса, даже для затуманенного шоком и кровопотерей взгляда. Темно-зеленый корпус чернел пробоинами, левое крыло держалось, не иначе, как на молитвах пилотов. Кусок борта был просто вырван и лохматился драным металлом по краям. Один толкающий винт не работал, перекособоченный, словно по нему врезали кувалдой. Хотя соосная схема должна была обеспечивать идеальную управляемость и плавность, машина опускалась «нервно» и тяжело, рыская из стороны в сторону, как груз на веревочке. «Мичуринец» поднял руки, словно утопающий, что тянется за канатом. Винтокрыл опустился до двух метров, и Матвей, собрав силы, подпрыгнул, хватаясь за обломки крыла. Одна рука соскользнула, вторая зацепилась, и диверсант, шипя сквозь зубы, начал подтягиваться, чувствуя, как режутся пальцы об острые края. Горячая кровь текла по запястьям, но «мичуринец», подстегиваемый жаждой жизни и страхом, карабкался, будто паук, дергая ногами. Вой двигателей, оказавшихся так близко, разрывал барабанные перепонки, сжимал череп акустическими тисками. Вибрация, казалось, сейчас превратит мышцы в студень, Матвей отчаянно закричал, словно крик мог ослабить это ужасающее давление, а машина начала подъем. Отсюда можно было рассмотреть кабину, и она тоже не внушала оптимизма. Бронестекло двойной кабины — на самом деле слоеный пакет пластмассовых листов — помутнело от трещин, кое-где зияло сквозными пробоинами. Одна из панелей была забрызгана чем-то темным, и Матвей от души понадеялся, что это масло или гидравлическая жидкость. Но в любом случае престарелое детище советского военпрома летело. Плохо, медленно, чуть ли не хромая, раскачиваясь с борта на борт, теряя обломки вперемешку с искрами, но летело — подальше от проклятого острова. Как ни странно, Матвею стало немного легче, хотя набегающий ветер казался ледяным. То ли адреналин и близость спасения подстегнули измученное тело, то ли диверсант уже перешел грань, за которой страдание теряет остроту, перестает восприниматься. Как у замерзающего, которому тепло на снегу. Вцепившись, словно клещ, в остатки крыла, Матвей понял, что винтокрыл летит не напрямую к берегу, а описывает широкий полукруг. Разумно, с учетом вероятности встречи с гонзагамо, полицией и оперативными группами униженного треста. Диверсант не знал, да и не интересовался, есть ли у вертолетчиков резервная площадка для посадки. Оставалось лишь надеяться, что есть, а если нет, то машина не разобьется при посадке экспромтом. Сколько длился полет «мичуринец» не помнил, субъективно диверсант провисел несколько часов, объективно же полет занял минут пятнадцать. Множество раз клон готов был разжать пальцы и упасть в черную гладь моря, просто, чтобы все, наконец, закончилось. Но его останавливали упрямство и онемевшие руки. Время от времени восприятие совсем искажалось, и тогда Матвею казалось, что он уже умер и скользит, как бесплотная тень, над волнами, вопя от ужаса. А затем все кончилось. Он не запомнил ни снижение, ни посадку. Только грохот, страшнейший удар и еще один удар, когда «мичуринец» все же упал на теплый асфальт и сломал руку. Это случилось как-то буднично и почти не больно, как зачеркивание еще одной клеточки в инвентарном списке травм. Матвей немного полежал, гадая, он уже умер, и мозг переживает последнюю вспышку сознания или еще нет. Судя по запаху и шуму — еще нет. Пахло типичной вонью трущоб, жженым порохом и бензином. Шумело как в брюхе у гигантского травоядного и еще повторялся ритмичный стук. Матвей застонал, повторил операцию, которая за эту ночь стала рутинной — мучительно скрипя зубами, попробовал встать. Винтокрыл свое отлетал, это было видно с первого взгляда и оставалось лишь удивляться, как оторванные лопасти не покромсали ездока в фарш. Матвей посмотрел на истекающую жирным дымом силовую установку завалившегося на бок «Птеродактиля» и первый раз в жизни задумался над тем, что бог, наверное, существует, а сегодня выдал клону авансом весь запас удачи до конца жизни. Машина тихо и тяжело умирала, как настоящий зверь. Диверсант коснулся целой рукой горячего бока и хотел, было, что-то сказать, но слов не нашлось, да и глупо благодарить бездушный композит металла и пластмассы с двигателем вместо сердца.