15 Добраться до больницы удалось только к десяти вечера, и, когда Люси вошла в палату, девочка уже спала. Какими стали привычными вся эта стерильная обстановка, медсестры, бесшумно скользящие по коридору, каталки, нагруженные памперсами и бутылочками, потрескивание ламп дневного света… Да и вид матери, которая, устроившись в большом коричневом кресле с подголовником, орудует джойстиком… Мари Энебель ничуть не походила не только на чью-то бабушку, но даже и на чью-то маму: обесцвеченные прядки коротко острижены и умело взъерошены, одежда – супермодная. Она была в курсе выпускавшихся для детей игровых приставок – всех этих Wii, PlayStation, Nintendo DS, она лихо оперировала словом «гаджет» и могла часами сидеть за какой-нибудь «Большой академией мозга» или каким-нибудь «Зовом долга», либо развивая свои мыслительные способности с помощью хитрых головоломок, либо стараясь прикончить как можно больше врагов. Опасность заразиться интернет-зависимостью в наши дни не имеет возрастных ограничений. Дочь не была удостоена даже улыбки, Мари просто встала и взяла в руки свою ярко-красную кожаную сумку. – Между обедом и ужином Жюльетту опять два раза вырвало. Врач наверняка отругает тебя как следует. Люси поцеловала спящую дочурку – хрупкую, как иголочка из слоновой кости, – и обернулась к матери. На экране телевизора действие «Зова долга» замерло на паузе: Мари только что укокошила из пневматического ружья трех солдат и явно нервничала. – Выругает? За что? – За то, что тайком подкармливаешь ребенка шоколадом и печеньем! Ты считаешь их дураками? Им каждый день попадаются такие родители, как ты, – не желающие их слушать. – Но малышка же не ест ничего другого! А у меня сердце разрывается, когда вижу, как меняется ее лицо, стоит внести в палату это омерзительное пюре! – Скажи, ты способна понять, что желудок ребенка не принимает сейчас ни капельки жира? Способна? И вообще – почему тебе всегда только и надо, что нарушать правила? Мари Энебель завелась. Просидеть целый день взаперти с этим телевизором, с этим ревом вокруг, с этими играми, от которых никакой радости – только раздражают. Нетушки, тут не отдохнешь, в этой больнице, тут тебе не трехзвездочный пансион в Сен-Мало! – У тебя отпуск, ты вроде могла бы наконец провести хоть немного времени с девочками. Так нет – одну ты отправляешь в лагерь, а в то время, когда другую выворачивает наизнанку, прогуливаешься… То в Бельгию покатишь, то в Париж! У Люси уже не хватало сил терпеть, слишком ее измотали последние часы и эта самая «прогулка». – Мама, ты прекрасно знаешь, что в августе у меня будет еще один отпуск и мы с девочками поедем отдохнуть втроем. Это давно задумано, это случится обязательно, и мы в это время будем принадлежать друг другу, больше никому. Мари двинулась к двери, но на пороге остановилась: – Мне казалось, у тебя есть жизненные приоритеты, – к сожалению, я ошиблась. А теперь мне нужно поспать. Потому что, если я правильно поняла, несколько часов спустя мне предстоит сюда вернуться, да? К счастью, бабуля Мари всегда на подхвате, верно? Она вышла в коридор. Люси провела рукой по усталому лицу, выключила телевизор. Злобный пиксельный солдат пропал мигом – как не бывало. Люси вспомнились слова реставратора Клода Пуанье: изображение насилия настигает нас где угодно – и вот оно, даже в палате детской больницы. Разве мало ужасного происходит на улицах, зачем этому ужасу проникать еще и в святая святых – в семью? Сгущались тени, но на этот раз они успокаивали. Люси надела пижаму, придвинула кресло к кровати и тихонько устроилась рядом с Жюльеттой. Завтра утром она пойдет на работу и расскажет руководству об этой истории с бобиной, и даже если ни один прокурор не согласится возбудить уголовное дело в связи с фильмом более чем пятидесятилетней давности… Хорошо ему говорить, комиссару Шарко: передайте пленку в лабораторию, проведите обыск у Шпильмана! Как будто это так просто. Откуда он взялся, этот чудной комиссар в бермудах и туфлях на каучуке? Люси никак не могла освободиться от странного впечатления, которое произвел на нее Шарко: наверное, на счету аналитика разгадка большего количества преступлений, чем ей самой довелось увидеть за всю свою жизнь, но почему-то он не хочет этого показать. Ни в какую. Что за кошмары роятся у него в голове? Каким было самое страшное дело, какое ему пришлось расследовать? Имел ли он дело с серийными убийцами? Со сколькими? Ее собственная голова была переполнена жуткими кадрами, но в конце концов она уснула, держа за руку своего ребенка. Внезапно и резко зажглись лампы под потолком. Люси не совсем проснулась и решила не открывать глаза: может быть, в энный раз зашла медсестра – убедиться, что все в порядке, нормальное дело. Она свернулась клубочком, но из намерения еще поспать ничего не вышло – от прозвучавшего в палате громового голоса остатки сна окончательно испарились. – Энебель, подъем! Люси тихонько проворчала: нет, не может быть, чтобы это был… – Майор, вы? Перед ней и впрямь стоял Кашмарек, начальник управления полиции, где она служит. Сорок шесть лет, характер железный, главное, чем отличается от остальных, – прямота и суровость. Мертвенный свет неона смазывал черты его квадратного лица, углублял затененные области. Кашмарек посмотрел в сторону кровати, где, почти невидная под простыней, спала девочка: – Ну и как она? Люси попыталась завернуться в покрывало поплотнее, неудобно же, если шеф увидит ее почти без одежды. Они не настолько близки. – Только не говорите, шеф, что вы пришли сюда осведомиться о самочувствии моей дочки! Что случилось? – А ты как думаешь? Поехали, у нас убийство. Мм… не совсем обычное… Люси никак не могла взять в толк, зачем шеф сюда-то пришел. Она слегка выпрямилась и сунула ноги в тапочки-зайки. – Необычное, но какого рода? – Говорю же, сразу не определишь. Сегодня нам позвонил разносчик газет, который каждое утро, ровно в шесть, заходил к одному из своих клиентов выпить чашечку кофе. Так вот, нынче утром он обнаружил этого своего клиента повешенным на кухонной люстре. Со связанными за спиной руками. И между прочим, выпотрошенным… – Простите, майор, – прошептала все еще ничего не понимающая Люси, – только я-то тут при чем? Я же в отпуске и… – Во рту у повешенного была твоя визитная карточка. 16 Когда Люси припарковалась и вышла из машины, полицейские автомобили и фургончик лаборатории криминалистики еще стояли вдоль тротуара на улице Гамбетта. Она не могла оставить Жюльетту до возвращения матери, а та появилась только в девять, ну и надо было хоть немножко поговорить с малышкой, объяснить, что очень скоро они поедут в Вандею, где построят на берегу океана сотни замков из песка и вдоволь наедятся мороженого. Но сейчас – стоп! Никаких замков из песка, никакого мороженого – всему такому вход в ее голову запрещен! Замкам из песка и мороженому придется уступить место куда как менее приятному: смраду и грязи места преступления. Кашмарек был уже тут. Еще в больнице Люси успела рассказать ему о фильме – так же, как раньше комиссару Шарко. Узнав, что его подчиненная встречалась с парижанином, узнав, что она за спиной у начальства звонила в Центральное управление, начальник управления регионального дико разозлился, просто взбесился. Ладно, они сведут счеты потом. Люси вошла в гостиную реставратора кинопленки Клода Пуанье, и в горле у нее встал комок. Комната в свете мощных галогеновых ламп – они были необходимы, чтобы не пропустить ни единой улики, – выглядела безжизненной. Тот или те, кто зря потратил время у Люка Сенешаля и у Шпильмана, здесь преуспел: коллеги, производившие обыск в доме реставратора, не обнаружили никаких следов таинственной бобины. Люси, прикусив губу, покачала головой: – Клод погиб из-за меня. Это я привела сюда убийц. Если бы не я, он жил бы себе и жил, а теперь… Люси присела на корточки, погладила кошку, которая терлась о ее ноги, вздохнула: – Что с тобой теперь будет? Кашмарек сунул под нос подчиненной фотографии: – Теперь уже ничего не исправишь: что сделано – то сделано. И мы здесь не для того, чтобы плакать. Люси снова печально вздохнула, но спорить не стала, взяла из рук шефа снимки с места преступления и принялась их рассматривать. Десятки прямоугольничков, запечатлевших смерть, жуткое зрелище, до рвоты жуткое. А Кашмарек комментировал, тыча пальцем в отпечатки: – Его связали, заткнули ему рот и повесили. Вон там, на крюке от люстры. Шею обмотали пленкой. С трудом могу себе представить, чтобы это мог сделать один человек. Тут такие высокие потолки, что должны были, думаю, действовать как минимум двое: один поднимает жертву, другой вешает. – Комиссар Шарко, занимающийся граваншонским делом, тоже выдвинул гипотезу о двух убийцах… Похоже, мы здесь имеем дело с теми же субъектами. Майор указал на кресло: – На сиденье нашли пустую коробку от пленки. Фильм, с помощью которого повесили жертву, называется «Сокровище повешенного»[8] – старый вестерн. У жертвы на втором этаже целая коллекция вестернов: там их около сотни. Нет, ты представляешь: «Сокровище повешенного»! Надо признать, убийцы не лишены чувства юмора. Люси мутило, с утра, кроме чашечки кофе, у нее маковой росинки во рту не было. Она вспомнила, что сказал тогда Клод: «Можете не сомневаться, что уйду я из этого мира, зажав в пальцах кусочек кинопленки»… И ведь даже не думал, что предсказание сбудется почти дословно… Ох, до чего же ей нехорошо, и собственные проблемы с мамой и дочкой только все усложняют. Счастье еще, что тело увезли, – таким, обезличенным, зрелище все-таки легче вынести. Криминалисты обвели на полу мелом все подозрительные места, и передвигаться по дому стало можно только по намеченным ими дорожкам. Под кухонной люстрой Люси увидела лужу крови. Капли крови – словно тут прошел кровавый дождь – остались везде: на стенах, на плитке, на ножках стола. – Повесив, они выпотрошили его, как потрошат рыбу, потом набили живот вместо кишок пленкой. Судмедэксперт категорически утверждает, что к тому времени Пуанье уже был мертв: об этом свидетельствуют петехии – точечные кровоизлияния в глазах. Причина смерти жертвы – асфиксия, но пока непонятно, при повешении или раньше. Кошка проскользнула к входной двери и замяукала. Люси выпустила животное погулять и вернулась к фотографиям. На одной из них – старик с разрезанным от шеи до лобка телом. Кишки, упавшие с более чем метровой высоты, разбросаны по полу. Глаз нет (и тут, стало быть, вылущили), вместо них – два кусочка кинопленки, втиснутые в пустые орбиты. Можно подумать, на жертве очки с дымчатыми стеклами. – Глаза… – Изъяты. Люси отметила про себя еще одно сходство с делом о трупах в Граваншоне, которое ведет Шарко. В обоих преступлениях, как и в фильме, особое значение придается глазам… Все больше и больше оснований думать, что убийцами Пуанье были те же люди, что зарыли пять трупов в Верхней Нормандии. Кашмарек со вздохом провел ладонью по коротко остриженным волосам, взял пакетик с вещдоками и протянул его Люси, уже натянувшей резиновые перчатки. В прозрачном мешочке лежали два почти одинаковых на вид кадрика, вырезанные из кинопленки. Люси нахмурилась, поднесла срезки к лампе: – Тут ничего не рассмотришь как следует. Похоже, крупный план… Удалось определить, из какого фильма были вырезаны эти кадры? – Пока нет. Их передадут нашим компьютерщикам, чтобы увеличить, а потом, если понадобится, покажут специалистам-киноведам. Это наверняка имеет значение. Люси продолжала вглядываться в прямоугольнички с перфорацией. – Шестнадцатимиллиметровая пленка. На такой же был снят украденный фильм.