– Не может быть даже речи о том, чтобы мы куда бы то ни было отправились без согласия Нуреддина. С одной стороны, у нас в посольстве не любят подобных выходок, организация египетской полиции и дела, которые она ведет, – все это содержится под грифом «строго секретно», это сведения, не подлежащие огласке, государственная тайна. А с другой стороны, у вас все равно не хватит времени. Шарко принужденно улыбнулся: – Вероятно, краткость моей поездки сюда – всего два дня – объясняется именно строгой секретностью. И предполагаю, что Нахед прикомандирована ко мне не только для перевода. – Он обернулся. – Правда, Нахед? – У вас богатое воображение, комиссар! – сухо ответил Лебрен. – Ой, вы даже не представляете, какое богатое! Улица Мухаммед-Фарид. «Мерседес» остановился у гостиницы «Happy City»[11]: три звезды, розово-черный фасад. – Здесь все стандартно и чистенько, – заметил Лебрен. – Большинство отелей Каира сейчас набиты битком: в июле всегда особенный наплыв туристов. – Мне лишь бы ванна была… Комиссар при посольстве протянул свою визитную карточку: – Буду ждать вас вечером, в половине восьмого, в ресторане «Максим», это на другой стороне площади Талаат-Харб, недалеко отсюда. Там поют песни Пиаф и можно угоститься французскими винами. Если захотите, расскажете мне о встрече с Нуреддином. Конечно! Они решили ничего не пускать на самотек. Оказавшись на улице, Шарко тут же весь взмок – жара стояла страшная. Гул моторов, взвизги клаксонов, запах выхлопных газов были невыносимы. Он вздохнул, достал из багажника свой чемодан, обернулся – Эжени, в том же платье, в каком была в прошлый раз, стояла у дверей гостиницы, скрестив на груди руки, и с недовольным видом глядела, что выделывают машины на магистрали, достойной сравнения с Елисейскими Полями. – …миссар? Лебрен ждал, протянув ему руку. Шарко очнулся и нервно пожал ее. Комиссар при посольстве бросил взгляд на то место, которое так пристально рассматривал только что французский полицейский. Там никого не было. – Последний совет. Нуреддин – отнюдь не слабак и не мямля. Он из тех людей, которые считают, что противостояние ему лично – предательство по отношению к Египту, надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать. Ну и не грубите, держитесь поскромнее. – Думаю, в стране великих пирамид должно быть не так уж трудно держаться поскромнее… 18 Центральный комиссариат Каирского гувернората был похож на заброшенный дворец покойного шейха. За высокими черными решетками – темный фасад, отделенный от улицы еще и садиком, где пальмы стоят вперемешку то ли с фургонами торговцев овощами, то ли с полицейскими автомобилями – разницы между ними никакой. Хотя… хотя есть разница: у последних на крыше – синие проблесковые маячки и, соответственно, крякалки, спецсигналы на два тона. У подножия лестницы в один марш – шестеро часовых: белые сорочки, на форменных фуражках – золотой орел Саладина, такой же, как на государственном флаге, на ремне за спиной – египетские винтовки с металлическим, напоминающим костыль прикладом. Мгновение – и вся шестерка как один человек ударяет ребром ладони о грудь: из дверей вышел плотный мужчина с тремя звездочками на погонах. Хасан Нуреддин положил пухлые руки на бедра и шумно втянул носом загазованный пыльный воздух. Маленькие черные усики, темные, как перезрелые финики, глаза под густыми бровями, изрытые оспой щеки, держится очень прямо. Комиссар подождал, пока Шарко и Нахед Сайед поднимутся к нему, вежливо пожал руку своему французскому коллеге и даже удостоил его вялого «добро пожаловать». По всей видимости, молодая женщина интересовала его куда больше парижанина: ей он что-то сказал по-арабски, что та выслушала, наклонившись вперед, причем улыбку ее во время беседы с Нуреддином Шарко назвал бы скорее натянутой или вымученной. После «беседы» с переводчицей толстый важный, будто палку проглотивший египтянин развернулся на сто восемьдесят градусов и скрылся за дверью. Шарко обменялся с Нахед взглядом, не требовавшим расшифровки, и они двинулись вперед – за хозяином здешних мест. Из гигантского вестибюля с многочисленными дверьми и столами, у каждого из которых, видимо, имелось какое-то свое назначение, охраняемые полицейскими лестницы вели в подвал. Оттуда, снизу, доносились женские голоса: отдельные возгласы и хоровое пение – все разом. Шарко раздавил на предплечье москита – уже пятого, хотя он намазал на себя, кажется, не меньше тонны крема. Эти зверюги проникают повсюду и, похоже, обладают иммунитетом к любому способу защиты от них. – О чем поют эти женщины? – «Тюрьмой идею не победить!» – прошептала Нахед. – Это студентки, они протестуют против запрета «Братьям-мусульманам» баллотироваться на выборах. Оглядев столы, Шарко нашел, что каирская полиция оснащена вполне современными средствами: компьютерами, Интернетом, всем необходимым, чтобы делать фотороботы, – но работают здесь, как ему показалось, еще по старинке. Мужчины и женщины (бо́льшая часть женщин – с закрытым лицом) стояли группками у дверей кабинетов, время от времени одна из этих дверей открывалась – и самые шустрые проникали туда первыми. Все тут напоминало приемную врача, вот только понятия «очередь» посетители, похоже, не знали. Шарко и его спутнице пришлось отдать охраннику свои мобильные (а вдруг бы им захотелось что-нибудь сфотографировать или записать на диктофон?), и их пропустили в кабинет, напомнивший парижанину залы Версаля: огромный, поражавший масштабностью и роскошью. Пол тут был мраморный, везде стояли вазы – в форме каноп или сосудов минойской эпохи, позолоченная бронза, стены украшали гобелены с фигурами… Под потолком крутился, гоняя пропыленный насквозь воздух, громадный вентилятор. Шарко про себя улыбнулся: все вокруг – национальное достояние и принадлежит государству, а вовсе не толстяку-честолюбцу, который сейчас тяжело плюхнулся на стул и закурил сигару местного производства. Большинство каирцев носят свои жиры с достоинством, но только не этот тип! Египтянин протянул обе руки с открытыми ладонями к двум стульям, Шарко и Нахед сели, и переводчица сразу же достала из сумки блокнот с авторучкой. На молодой женщине было длинное платье цвета хаки и туника в тон, слегка приоткрывавшая загорелую шею. Главный инспектор полиции Каира уставился на Нахед своими свинячьими глазками и принялся откровенно ее рассматривать. Здесь, кажется, любят показать, что ценят женскую красоту, не то что на улице, где стоит какому-нибудь существу женского пола, не занавесившему физиономию, попасться на глаза мусульманину, как раздается осуждающее шиканье. Инспектор пригладил свои усики, взял в руки лежавший перед ним на столе лист бумаги и стал зачитывать вслух имевшийся там текст. Он читал, а Нахед заполняла блокнот стенографическими значками. Наконец Нуреддин сделал паузу, и молодая женщина перевела записанное: – Он сказал, что вы – специалист по серийным убийствам и особо сложным преступлениям. Сказал, что вы больше двух десятков лет служите в уголовном отделе французской полиции. Сказал, что это впечатляет. И спросил, как там Париж. – Париж еле дышит. А как тут Каир? Главный инспектор улыбнулся, не выпуская из зубов сигары, и продолжил. Нахед умолкла, но, дописав очередной фрагмент речи, заговорила снова: – Паша Нуреддин сказал, что Каир содрогается в ритме покушений, из-за которых трясет весь Ближний и Средний Восток. Он сказал, что Каир задыхается в исламистских сетях, куда более опасных, чем свиной грипп. Он сказал, что здесь выбрали не ту мишень, когда решили массово забивать и сжигать свиней на территории города. Шарко вспомнил отдаленные черные дымы по периметру города: стало быть, это жгли забитых свиней. Ответил он на автомате – и чуть не блеванул от собственного ответа: – Согласен с вами. Нуреддин покачал головой, изрыгнул еще пару проклятий и наконец подвинул к парижанину старенькую папку: – Он говорит, здесь, в этой папке, все, что есть по вашему делу. Это досье тысяча девятьсот девяносто четвертого года. В компьютерах искать бессмысленно – дело слишком давнее. Он говорит, вам еще повезло, что эту папку удалось найти. – Наверное, мне следует поблагодарить? Нахед перевела, что комиссар Шарко бесконечно благодарен главному инспектору. – Он говорит, вы можете изучить материалы здесь, на месте, прямо сейчас, а если захотите – можете вернуться завтра. Двери для вас всегда открыты. Ну да, конечно, двери-то открыты, но они бронированные, и перед ними – церберы, которые ни малейшего жеста твоего не упустят. Шарко кивком поблагодарил, снял с папки резинки и открыл ее. Внутри оказался прозрачный файлик, где, по всей видимости, хранились сделанные на месте преступления фотографии. Кроме них, в папку были сложены всякие бумажки: акты, протоколы, карточки со сведениями о девушках – судя по всему, жертвах… Десятки и десятки страниц, заполненных арабской вязью. – Попросите, пожалуйста, комиссара рассказать мне об этом деле… От одной только мысли о том, что вам придется все это переводить, меня начинает подташнивать. Нахед повиновалась. Нуреддин с томным видом затянулся сигарой и выпустил облако дыма. – Инспектор сказал, что все это было слишком давно и он толком ничего не помнит. Он подумает. Шарко почудилось, что его поместили куда-то в середину одного из комиксов о Тинтине под названием «Сигары фараона» и он оказался лицом к лицу с толстяком Растапопулосом. Все это было бы смешно… – Думаю, вид девушек, тела которых так изувечены, а черепа вскрыты, должен был запечатлеться в памяти! Нахед бросила на комиссара недовольный взгляд, но тем не менее передала его реплику египетскому полицейскому, и тот начал говорить. Говорил Нуреддин медленно, с паузами, оставляя время для перевода. – Он сказал: теперь я что-то припоминаю… Он тогда уже руководил бригадой… Он сказал, что эти девушки погибли с интервалом в один или два дня. Первая жила в квартале Шубра – на севере города, вторая – в нелегальном квартале близ цементных заводов Тора, на краю пустыни, третья – неподалеку от трущоб Эзбет-эль-Нахль, в квартале тряпичников. Он сказал, что полиции не удалось установить никаких связей между жертвами. Девушки не были знакомы друг с другом и учились в разных школах. Названия кварталов Шарко ровно ничего не говорили. По спине у него стекал пот, и комиссар подергал рубашку, чтобы просохла. Ветерок от вентилятора был приятен, но пить хотелось до смерти. Похоже, гостеприимство – не самая характерная черта местных полицейских. – Подозреваемые, свидетели? Толстяк покачал головой и снова заговорил. Нахед, поколебавшись, принялась переводить. – Ничего определенного. Он помнит только, что всех девушек убили вечером, когда они возвращались домой, и что тела были найдены поблизости от мест, из которых они были похищены. То есть всякий раз – в нескольких километрах от квартала, где девушка жила. На берегу Нила, на краю пустыни, в зарослях сахарного тростника. Все детали – в актах и протоколах. Неплохо для человека с такой ослабленной памятью. Шарко немножко подумал. Все три места – уединенные, убийца мог спокойно делать там, что ему угодно. Что же касается способа убийства и измывательств над трупами – то тут столько же сходства с бойней в Нотр-Дам-де-Граваншон, сколько и различий. – Вы можете дать мне карту города? – Он говорит, что сейчас даст. – Спасибо. Мне хотелось бы изучить эту папку у себя в гостинице, такое возможно? – Нет, он говорит, нельзя. Документы нельзя выносить отсюда. Таков порядок. Зато вы можете сделать сколько угодно выписок, и – естественно, после проверки – вам могут прислать факсом те листы дела, которые вас заинтересуют. Шарко попытался двинуться дальше, чтобы определить таким образом границы территории, допуск на которую ему дозволен. – Мне хотелось бы завтра поехать туда, где были совершены похищения и убийства. Дадите сопровождающего? Толстяк пожал жирными плечами в звездах. – Он сказал, что все его люди очень заняты. И он никак не может понять, зачем вам ехать на места, которых давно не существует: Каир сильно разросся. Каир разрастается, как плесень. – Плесень? – Он так выразился… Он спрашивает, почему вы, европейцы, настолько им не верите, что хотите переделывать по-своему то, что ими уже сделано. Тон египтянина оставался вроде как беззаботным, но в голосе его прозвучали новые нотки: властные. Здесь он у себя, на своей земле, на своей территории. – Просто мне хочется понять, каким образом бедные девушки попали в лапы гнусного убийцы. Представить себе, как этот хищник перемещался по городу. Любой убийца оставляет после себя запах, который не рассеивается и спустя много лет. Запах порока и извращения. Я хочу попытаться учуять этот запах. Я хочу побывать там, где произошли убийства. Шарко не сводил черных глаз с молодой женщины и говорил так, будто слова его предназначены только Нахед. Она перевела сказанное французом-аналитиком на арабский. Нуреддин резким жестом раздавил в пепельнице едва прикуренную сигару и встал. – Он говорит, что не понимает ни вашего ремесла, ни ваших методов работы. Здешние полицейские ничего не вынюхивают, для этого есть собаки, а люди – действуют, люди искореняют паразитов. Он не хочет ни возвращаться к ушедшим в прошлое делам, ни раздирать зарубцевавшиеся раны, которые Египет намерен забыть. У нашей страны хватает забот с терроризмом, экстремизмом и наркотиками. – Нахед глянула на хилое досье. – Все – в этой папке, ничего, кроме этого, он сказать вам не может. И сделать для вас он тоже ничего больше не сумеет – дело слишком старое. Рядом есть свободный кабинет, он предлагает вам встать и пойти туда… Шарко ничего не оставалось, кроме как послушаться, но, прежде чем уйти, он достал распечатку телеграммы, полученной из Интерпола, сунул ее под нос главному инспектору центрального комиссариата и попросил Нахед, чтобы та перевела слово в слово следующее: – Вот телеграмма, которую прислал в Интерпол инспектор по имени Махмуд Абд эль-Ааль. Именно он руководил когда-то следствием по делу о трех убийствах. Комиссар Шарко хотел бы поговорить с ним. Египтянка перевела сказанное парижанином на арабский.