Комиссар колебался, ему не хотелось сдаваться. Бурная реакция араба доказывала: вполне возможно, ему есть что скрывать. Атеф подошел к Шарко и снова, так же сильно, толкнул его в грудь: – Izhab mine houna! Шарко очень захотелось заехать парню кулаком в морду, но окружавшие их мужчины поднялись и стали приближаться; запахло опасностью. Кабилы – тонкокостные, с тонкими нервными лицами… Толпа гудела все громче. Повернувшись к потенциальным агрессорам, Шарко вдруг почувствовал, как лезут в задний карман его брюк. На мгновение оглянулся, встретился глазами с Атефом – и понял: тот что-то положил ему в карман, но не хочет, чтобы другие об этом знали. Француз взял Нахед за руку: – Пойдемте отсюда. Они с трудом протискивались сквозь толпу, их толкали локтями, плечами, их буравили взглядами – пустые стеклянные глаза без зрачков, глаза наркоманов… Отовсюду раздавалось: тссс, тссс… Они побежали вниз по лестнице, и тут Нахед наконец взорвалась: – Вам не следовало красть этот снимок! Сколько еще фотографий вы унесли? – Несколько. – Будьте уверены, что Нуреддин это заметит и сообщит в посольство. Чем вы только думали! – Ладно, идите, идите. Нахед спускалась впереди него. Шарко порылся в кармане, нашел бумажку, на ходу развернул – это оказался клочок газеты, на котором было написано по-французски: Бар «Каир» в квартале Тьюфикьех, через час. Позаботьтесь о том, чтобы никто вас не видел, и имейте в виду: она вас пасет. Шарко мгновенно спрятал записку и окинул переводчицу полным сожаления взглядом. Преодолевая ступеньки, Нахед чуть покачивалась и выглядела в своем тоненьком платье просто чудесно. Но при этом его предавала! Когда они вышли на улицу и двинулись вдоль домов, молодая женщина сбросила платок на плечи, снова открыв лицо. Шарко осмотрел ее с головы до ног. – Любопытно, очень любопытно. Без платка у вас совершенно другой облик. Таинственное, туманное создание внезапно приобрело черты современной женщины. Сколько же у вас личин, а, Нахед? – Одна-единственная, комиссар… Ему показалось, что женщина слегка покраснела. Поискала слова, спросила: – А дальше что будем делать? Теперь Шарко лучше различал ее маневры. После записки Атефа все вроде бы прояснилось: и то, почему Нахед, несмотря на грозящие ей неприятности с непосредственным начальником, решила ему помочь, и то, каким образом так быстро раздобыла координаты Махмуда Абд эль-Ааля, информацию о нем… За Шарко следили, его обвели вокруг пальца! Ладно, пока он сделает вид, что все в порядке, а потом найдет время ее расспросить. – Лично я, пожалуй, вернусь в гостиницу, приму душ и лягу спать. День у меня – с момента, как проснулся утром во Франции, – получился чересчур длинный. – Но вы ведь даже не ужинали! Приглашаю вас в чудесный ресторанчик на берегу Нила. Там подают великолепную рыбу и швейцарские вина. Не французские. Понятно: ей хочется удержать его при себе как можно дольше. Он вдруг подумал, что она врала ему, переводя там, на террасе, а может, даже и в комиссариате. Нахед, как и Хасан Нуреддин, контролирует территорию; что поделаешь – здесь он совершенно бессилен. Но кто за всем этим стоит? Полиция? Посольство? Какое осиное гнездо он разворошил? – Я бы с наслаждением, спасибо, но совсем нет аппетита… Слишком жарко, слишком устал, да и москиты вконец загрызли… Он вытащил из кармана карту Каира, позаимствованную в отеле: – Я найду гостиницу сам, она ведь прямо здесь, позади. Давайте встретимся завтра в десять утра у комиссариата, как вам такое предложение? Теперь уже спешить некуда. Двери одна за другой закрываются, и я уже понял, что вернусь домой несолоно хлебавши. Не мое оказалось это дело. Нахед – явно озадаченная – опустила глаза, Шарко еле справлялся с желанием вырвать ей язык: лицемерка чертова! – Отлично, – уступила она в конце концов. – Тогда до завтра! – Но прежде чем уйти, добавила: – Эта жирная свинья Нуреддин никогда не дотрагивался до моего тела. И никогда не дотронется. Им пора было расходиться в разные стороны. Глядя вслед молодой женщине, Шарко заметил, что она несколько раз обернулась, и это подтвердило его подозрения. Он медленно двинулся вдоль перпендикулярной к Мухаммед-Фарид улицы Тарват, а едва завернув за угол, припустил куда глаза глядят. На поводке его не удержишь – сорвался-таки! Теперь Каир со своей сверкающей огнями ночью принадлежит ему. Ах, как он доволен, слов нет, как он доволен! 21 В расположенном по соседству отделе информатики научно-технического подразделения полиции Люси получила увеличенное изображение двух кусочков пленки, которые были найдены в пустых глазницах Клода Пуанье. Два черно-белых отпечатка на глянцевой бумаге, неприятно заметное зерно… Кадры оказались почти идентичными: из какого-то странного, неустойчивого положения, такого, будто камера перевернута, был снят низ чьих-то джинсов и кусочек обуви; ничего такого Люси при первом просмотре не заметила. Задний план терялся в темноте, но можно было угадать ножки стола, стену и пол. – Скажите, мне не чудится, ботинки тут действительно армейские? Люси обращалась к специалисту, сидевшему рядом с ней перед своим компьютером. Жюльен Маркан, за сорок, фотограф полиции. Один из тех, кто снимал на месте преступления, кто всегда снимает на месте преступления. Каждый раз, как происходило убийство, он предоставлял офицерам полиции ужасы на глянцевой бумаге: некоторые предпочитают фотографировать топ-моделей, а он – мертвецов. Головы самоубийц, взорванные пулей из пистолета 22-го калибра, раздутые утопленники, висельники… Жюльен – замечательный мастер, но все образцы его мастерства, все свидетельства его таланта остаются на полках стеллажей и в ящиках полицейских кабинетов. В такое позднее время суток никого более сведущего в интересовавшем Люси деле было не найти. – Похоже. Жюльен показал снимки, сделанные им в доме жертвы. Среди прочего – пятна крови на полу лаборатории и вообще на втором этаже. Люси сопоставила, и ей стало ясно. – Эти два кадра сняты у него в квартире… у Клода Пуанье. У него же были и камеры свои, и пленка. Они снимали фильм в его собственном доме. Черт! – Да. Кусочки пленки, найденные на месте глаз жертвы, – срезки негатива, то есть оригинала пленки, а не копии: копии обычно тиражируют в позитиве. Люси пожалела, что раньше не обратила особого внимания на объяснения Клода, он ведь рассказывал о негативе и позитиве, об оригиналах и копиях. Жюльен ткнул пальцем в отпечатки: – А знаете, что мне кажется? По мне, так камера была в руках у убийц. Они, должно быть… ну, не знаю, они, должно быть, расположили камеру на уровне тела жертвы, будто хотели запечатлеть то, что Пуанье мог видеть в последние секунды своей жизни. Люси смотрела на фотографии, и ее пробирала дрожь. Последние секунды жизни старого реставратора словно бы проявлялись перед ее глазами – все более и более отчетливо. Бедняга ушел с этим: он смотрел на армейские ботинки, в которые был обут незнакомец с камерой в руках, снимавший старика, пока другой душил его… – Как будто… как будто Клод Пуанье сам стал камерой, эти сволочи словно хотели залезть к нему внутрь. – Точно. Вы говорили, что у жертвы была старенькая шестнадцатимиллиметровая камера, была пленка и была проявочная лаборатория? Этим всем убийцы и воспользовались. Они отсняли то, что хотели, пошли в темную комнату, проявили пленку, просушили ее. Потом, уже на свету, вырезали кадры и пристроили их в глазные орбиты жертвы. Вся операция требовала хорошего знания технологии и, конечно, времени – не меньше часа. Люси закусила губу. Эти два психа не удовольствовались тем, чтобы забрать бобину с фильмом, нет, они разработали сценарий, достойный фильма ужасов, они дошли даже до того, что подкинули полиции пищу для размышлений. Существа мыслящие, организованные и настолько самоуверенные, что могли позволить себе «порезвиться» на месте преступления. Она попробовала подвести итог: – Очень мило с их стороны предложить нам два необходимых для расследования элемента: точное положение тела, до того как его повесили, и марку обуви. Армейские ботинки… Таким образом, подтверждается, что человек, побывавший у Шпильмана, и человек, участвовавший в убийстве Клода Пуанье, – одно и то же лицо. Может быть, военный? – Либо тот, кто хотел, чтобы его приняли за военного… Либо ни тот ни другой, а кто угодно, кто купил себе в магазине ботинки такого типа – рейнджеров везде навалом… Добавлю, что убийцы неплохо секут в кино, во всяком случае один из них. Он сумел заснять на пленку желаемое, вынуть в темноте пленку из камеры, проявить… Уверяю вас, не имея представления обо всем этом, вы не смогли бы даже просто включить эту древнюю аппаратуру. – В темной комнате не было найдено ничьих пальчиков – только отпечатки самого хозяина дома. Надо снова послать туда наших ребят: пусть как следует посмотрят камеры и все остальное. Убийцы наверняка оставили следы своей ДНК, особенно если глаз соприкасался с окуляром камеры. Они не могли не сделать ни единой ошибки, просто не могли. Со смертью так не играют… Она положила фотографии в сумку, поблагодарила Жюльена, попрощалась с ним. По улице шла медленно, обдумывая все, что узнала. Место многочисленных «как?» теперь заняли еще более многочисленные «зачем?». Зачем убийцы оставили эти кусочки пленки в глазницах жертвы? Зачем им понадобилось демонстрировать садизм? Погруженная в эти чисто психологические загадки, она вспомнила о Шарко, странном человеке, с которым тайком от своих встречалась в кафе у Северного вокзала. Интересно, а он, с его знаниями и многолетним опытом работы, был бы способен найти ответ? Проявил бы себя лучше, чем она сама, столкнувшись с таким дерзким и необычным преступлением? Люси просто сгорала от желания рассказать парижанину о новом убийстве и посмотреть, как бы он из всего этого стал выпутываться в свои пятьдесят. По ассоциации Люси вспомнила и граваншонское дело. Там у жертв тоже были вылущены глазные яблоки. Шарко говорил, что сделал это врач или хотя бы медик. Сейчас оказывается, что этот медик был к тому же еще и кинематографистом. Профиль убийцы уточняется, пусть даже никакой ясности пока нет. Зачем было красть глаза? Какое они имеют значение для того, кто вынул их из орбит и унес с собой? Что он с этими глазами делал дальше? Сохранил их, как боевые трофеи? Люси вспомнила навязчивую демонстрацию в короткометражке частей глаза: зрачка, радужки… Вспомнила удар скальпеля по роговице, трепет ресниц… Вспомнила слова Пуанье: «Глаз – всего лишь губка, которая впитывает изображение». Губка… Взволнованная мелькнувшей мыслью, Люси схватила телефон, порылась в записной книжке и набрала номер судмедэксперта: – Доктор? Это Люси Энебель. Я не очень вам помешала? – Погодите, сейчас спрошу у протухшего негра, который разлегся у меня на столе… Нет, говорит, не очень. Так о чем вы хотите спросить, Люси? Люси улыбнулась, доктор знал ее как свои пять пальцев. И надо сказать – с лучшей стороны. – Вопрос, может быть, глупый, но… Я когда-то об этом слышала или что-то такое читала, но точного, профессионального ответа нигде не нашла. Может ли глаз умершего человека сохранить отпечаток того, что происходило перед ним непосредственно в момент смерти? – Простите? Что вы имеете в виду? – Ну, например, облик убийцы? Самое последнее, что жертва видела перед тем, как прекратились ее жизненные функции. Как бы это сказать… сочетание световых импульсов, которое можно было бы впоследствии реконструировать, исследуя зрительные рецепторы убитого или там участки его мозга, способные сохранить полученную от них информацию… В ответ последовало молчание. Люси смутилась, – похоже, патологоанатом сейчас засмеется… – Иллюзия оптограммы… – Что? – Вы говорите об иллюзии оптограммы. В конце девятнадцатого века существовало народное поверье: когда смерть внезапная и насильственная, глаза убитого фиксируют облик убийцы. Ну, запечатлевается он там – как на светочувствительной пленке…