– Вы хотите сказать, инсценировка, осуществленная полицией? – Конечно. Если конкретно – этой собакой Нуреддином. – Почему? Зачем Нуреддину это было нужно? – Я сам никогда не понимал почему и зачем. До сегодняшнего дня не понимал. Пока – благодаря вам – не увидел связи с тем печально известным расследованием. Девушек убили с неимоверной жестокостью… совершенно диким способом… Атеф смотрел в пустоту над кружкой пива, из-за макияжа казалось, что природа чувственности у него исключительно женская. – Махмуд неистовствовал из-за всей этой истории, просто-таки зубами в нее вгрызался. Его квартира была завалена папками, фотографиями, он все записывал… Он говорил мне, что дело быстро закрыли и начальство перебросило его на другое. И правда – зачем расследовать убийство бедняков, это ведь не принесет денег, понимаете? – Да, начинаю понимать… – Но Махмуд, несмотря ни на что, продолжал тайком вести расследование. Когда, после того как было найдено обугленное тело брата, полиция пришла в его квартиру с обыском, они все забрали. А теперь вы говорите, что этих записей, фотографий, папок больше не существует. Стало быть, кому-то было очень выгодно, чтобы они исчезли. При малейшем шуме Атеф начинал озираться вокруг. В дымках от кальянов искажались черты курильщиков, смягчалась рискованность жестов. Сюда приходили поодиночке, а уходили парами – в ожидании волнующей ночи. Обстановка была под стать ситуации – несколько напряженная. Шарко хлебнул пива. – А брат говорил вам о чем-то? О каких-то деталях расследования? Может быть, убитых девушек при жизни что-то связывало? Араб покачал головой: – Это было так давно, комиссар. И если вы будете постоянно недосказывать, вы мне по-настоящему не поможете: я не смогу ничего вспомнить. – В таком случае попробую освежить вашу память. Шарко разложил на столе фотографии жертв. На этот раз он рассказал с абсолютной точностью все, что перевела ему Нахед в душном кабинете комиссариата. О том, как были обнаружены тела, о том, что показало вскрытие. Атеф, не дотрагиваясь ни до пива, ни до закусок, внимательно слушал. – Эзбет-эль-Нахль, – повторил он, – пригород, где живут тряпичники… Теперь, когда вы его назвали… Думаю, не ошибусь, сказав, что брат ходил туда в связи с расследованием. И Шубра… Шубра… и цементные заводы… что-то это мне говорит, но что, что… Он ненадолго закрыл глаза, потом открыл, взял один из снимков и всмотрелся в фотографию. – Мне кажется, брат был убежден в том, что девушек, как вы и сказали, что-то связывало. Преступления были слишком близкими по времени и слишком похожими – вплоть до деталей, чтобы можно было счесть это случайным совпадением. Нет, убийца наверняка действовал по плану, он выработал для себя маршрут и следовал этому маршруту. Комок в горле у Шарко становился все больше. Махмуд чувствовал преступника, он действовал так, как надо, он понимал, что убийца редко полагается на случай. Настоящий европейский следователь – наверное, единственный такой в этом гигантском муравейнике. – По какому плану? – Не знаю. Брат не так уж много мне рассказывал, потому что… потому что мне не очень нравилась его профессия… Но я знаю, с кем он мог поделиться подробностями. – С кем же? – С моим дядей. С нашим дядей – с тем, кто вытащил нас из нужды много лет назад. Они были очень близки и говорили друг другу много такого, чего не сказали бы никому другому. За их спиной передавали бутылки со спиртным, атмосфера становилась все более теплой, руки сближались, пальцы принимались ласкать запястье соседа, подавать знак: я тебя хочу. Шарко наклонился над столиком: – Тогда пойдемте к вашему дяде. Атеф довольно долго размышлял, явно колеблясь. – Нет, – произнес он наконец. – Я искренне хочу вам помочь – в память о своем брате, но к дяде пойду один. Предпочитаю действовать осторожно и не показываться с вами вместе то тут, то там… Встретимся завтра у Цитадели, крепости Саладина, рядом с Городом мертвых, полтора часа спустя после призыва на молитву. То есть в шесть утра. Приходите к подножию левого минарета. Я буду там с информацией для вас. Атеф выпил полкружки пива. – Теперь я еще побуду здесь, а вы уходите. Сразу. И главное… Шарко все-таки решился и опустошил одним глотком свой стакан виски. – Знаю. Ни слова никому. До завтра. Выйдя на улицу, комиссар позволил людскому потоку нести себя по лабиринтам улиц, по лабиринтам красок и запахов. Кажется, он взял след. Температура воздуха понизилась на добрый десяток градусов. Возвращаться в мертвую комнатушку отеля и оставаться наедине с теми, кто населял его голову, не хотелось. Город сам нес его, сам вовлекал в таинственные свои круговороты. Ему открывались невероятные кафе, спрятанные между двумя жилыми зданиями, освещенные фонариками курильни, куда проскальзывали подносчики угля, он наталкивался на бродячих торговцев бумажниками из искусственной кожи и бумажными носовыми платками, он погружался в атмосферу, о существовании которой никогда даже и не подозревал. Он курил и пил, не задумываясь о воде, на которой здесь заваривали чай, и не опасаясь «туристской болезни», поноса. Когда, опьяненный всем этим, он забрел в исламский Каир, ему довелось присутствовать при том, как прямо посреди улицы забили трех молодых бычков, разрубили туши на кусочки и разложили эти кусочки по пакетам с напечатанной на них рекламой. На земле царила ночь, а тут бурлил людской прибой, и волны, состоявшие из бедняков, босоногих детишек, женщин с занавешенными черным лицами, обрушивались на богатея в хорошем костюме, который раздавал им листовки с политическими лозунгами. Прямо в этот человеческий прибой кидали свертки мяса с рекламой, все толкались, толпа гудела, весь город вибрировал как единый организм. Шарко был в эйфории, и тут его словно ошпарили. Он отпрянул и прищурился: в стороне от толпы, в темноте стоял человек с усиками и в форменном головном уборе типа берета. Хасан Нуреддин. Усатый сделал шаг в сторону и скрылся из виду. Француз хотел было просочиться сквозь толпу – туда, к Нуреддину, но тут нахлынула новая людская волна, пришлось пробивать себе дорогу силой, и когда, преодолев все препятствия, он припустил наконец в нужном направлении и добрался до места, где только что стоял главный инспектор, там уже никого не было. Нуреддин исчез. Шарко побрел наугад по пустым улочкам, поворачивая то вправо, то влево, и, оказавшись неизвестно где, остановился. Один между безмолвных домов. За ним следят. Даже здесь. Что это значит? А если ему привиделось? Если этот мужчина с усиками – такая же галлюцинация, как Эжени? Шарко повернул назад. Теперь воздух казался ему ледяным. От тишины, от тьмы вокруг, от черноты фасадов. Он ускорил шаг и почти бегом добежал до перекрестка, где увидел, что все осталось по-прежнему: гул толпы, неподражаемое женское пение, треск кастаньет, ритм барабанов… Шарко был в Египте, он открывал для себя этих людей – настолько простых и естественных, что они пили за столом из одного стакана, жили на улице и пекли хлеб прямо на тротуаре. Но среди всего этого ликования просыпалось чудовище. Просыпалось и наносило удары. Кровожадный вампир перескакивал из квартала в квартал, распространяя вокруг себя сумрак. Это было больше пятнадцати лет назад. Оставшись один в номере, окно которого выходило на улицу Мухаммед-Фарид, завернувшись на египетский манер целиком в простыню, чтобы не кусали москиты, он еще и заткнул пальцами уши. Эжени ругалась с ним, стучала по стенам банкой с соусом-коктейлем. Она не хотела больше трупов, ей надоели ужасы, она рвала на себе волосы и пронзительно кричала. А когда измученному Шарко удавалось задремать, она громко хлопала в ладоши – и он просыпался. – Все эти люди тебя преследуют. Они шпионят за нами, мой Франк, они следят за нами через окно и через замочную скважину. Они повсюду крадутся за нами, они вынюхивают наш след. Надо вернуться домой, пока они еще не причинили нам зла. Ты хочешь, чтобы они мучили меня, как Элоизу и Сюзанну? Вспомни, вспомни Сюзанну, вспомни, как она лежала привязанная к деревянному столу – голая, с круглым животом. Вспомни, как она кричала, Франк, как она умоляла тебя. Она тебя умоляла… Почему тебя не было там, чтобы ее спасти? Почему, мой Франк? Центр Вернике в его мозгу трепетал, мерцая. Комиссар встал, подошел к окну, выглянул на улицу. Увидел макушки прохожих, увидел белые балахоны, колышущиеся в плотном воздухе: никаких следов толстого, украшенного звездами полицейского. Потом удостоверился, что ставни и дверь заперты. Паранойя не уходила, паранойя вросла в его плоть, растворилась в крови, и Эжени тоже отказывалась уйти. Сил не осталось. Полицейский-шизофреник бросился к маленькому холодильнику, собрал там весь лед, сколько было, и бросил его в ванну. Запершись, пустил холодную воду и растянулся на дне. Тело его окоченело, он еле дышал. Высокие бортики ванны создавали для него замкнутое пространство, привычное пространство, то, которое должно его успокоить, наверняка его успокоит. Казалось, мир сократился до его тела, а все вокруг разрушено. В конце концов он заснул – свернувшись клубочком в пустой ванне и дрожа, как старая собака. Один, так далеко от своего дома, один – с призраками внутри. Он прижимал к груди маленький паровозик с прицепленной к нему черной вагонеткой для дров и угля. Слеза катилась по его щеке. 23 Обычно загруженная Брюссельская кольцевая на этот раз была относительно свободна: за пределы города выбирались совсем уже последние труженики. Из-за сильной жары никакие принятые против загрязнения воздуха меры не помогали, и небо затянула желтоватая дымка. Навигатор четко указывал путь, и Люси с шефом легко нашли в одном из пригородов бельгийской столицы больницу Святого Луки. Ухоженные, выстроенные как по линеечке башни, в которых располагались университетские клиники, были окружены деревьями и излучали спокойную силу. Насколько мог понять Кашмарек, помимо собственно лечения больных, клиники эти – по инициативе и при поддержке связанных с техникой и технологией городских учреждений – выполняли еще и узкоспециальные задачи. Среди прочего одной из них поручили исследования в области нейромаркетинга. Говоря в самом общем виде – изучение того, какие механизмы человеческого мозга включаются во время покупки того или иного товара, с целью лучше разобраться в поведении потребителей. Жорж Беккер ожидал посетителей в подвале больничного здания, где размещалось диагностическое отделение. Знакомый Клода Пуанье оказался пухлым толстощеким коротышкой, со светлой бородкой и чрезвычайно жизнерадостной физиономией. Глядя на него, трудно было предположить, что перед вами – заметная величина в такой сложной области, как нейровизуализация, если, конечно, считать, что существует какой-либо архетип исследователя. Жорж коротко объяснил приезжим, что в свободное от основной работы время, то есть по окончании приема пациентов, его отделу разрешено использовать аппаратуру в рекламных целях и таким образом зарабатывать деньги. На территории Франции подобное категорически не допускалось. Они шли и шли по длинным коридорам, и Кашмарек решил все-таки приблизить разговор к цели их с Люси поездки: – Когда вы познакомились с Клодом Пуанье? Беккер говорил по-французски с сильным бельгийским акцентом: – Лет десять назад. Это случилось во время одного из брюссельских коллоквиумов – посвященного развитию образа со времен эпохи Просвещения. Клод очень интересовался тем, как образы передаются из поколения в поколение: посредством иллюстрированной книги, фильма, фотографии, ну и коллективной памяти. Я участвовал в коллоквиуме как ученый, а Клод – как киношник. Мы тут же прониклись друг к другу симпатией. То, что с ним сделали, гнусно. Приезжие согласились. – А часто вы встречались? – Думаю, всего раза два-три в году, но мы постоянно перекидывались мейлами, перезванивались. Клод внимательно следил за моими работами, касающимися мозга, а я, общаясь с ним, старался побольше узнать о кино – и многое узнал. Они остановились перед застекленной стеной в конце коридора. За стеклом, посреди белой комнаты, был виден огромный лежащий цилиндр, а перед цилиндром – довольно высокая, движущаяся по рельсам кушетка с подголовником в виде полукольца. – Этот сканер – самый совершенный из аппаратов своего класса. Магнитно-резонансный томограф. Сверхпроводящий соленоид с полем в три тесла, возможность получать изображения срезов мозга каждые полсекунды, мощная система статистического анализа… Вы не страдаете клаустрофобией, майор? – Нет, а что? – В таком случае, если не возражаете, сканировать мы будем вас. Лицо Кашмарека омрачилось. – Мы приехали сюда ради фильма – по телефону вы вроде сказали, будто что-то удалось открыть… – Так и есть. Но лучше всего объяснять показывая. Почему же не воспользоваться тем, что томограф сегодня вечером не занят? И знаете, ведь вряд ли вам каждый день предлагают сделать томограмму в машине, которая стоит несколько миллионов евро!