Она показала на мусорное ведро в смежной кухне. Оттуда торчали две упаковки из-под пиццы. – Когда в дверь звонит разносчик или другой чужой человек, вы, заранее приготовив деньги, которые нужно отдать, и держа их в руке, чуть приоткрываете дверь. Вы никогда никого не пустите внутрь, не разрешите переступить границу вашего жилья. У входа нет коврика, чтобы вытереть ноги, за дверью тоже нет. Фотографии расположены точно по оси, их нельзя не заметить с порога, в отличие от всего остального. Ваши фотографии, вашей семьи, снимки, создающие впечатление, что все нормально, что все счастливы. И эту игрушечную железную дорогу вы включаете затем, чтобы казалось, будто в доме играет ребенок… Так? Шарко прищурился: – Ты меня заинтересовала, Энебель. Продолжай. – Ваше прошлое… Вы не хотите о нем говорить за пределами своей квартиры. Но когда находишься здесь, сидишь в этом кресле, снимки просто кричат о том, что в вашей семье разыгралась какая-то драма. Нет ни единой недавней фотографии – ни вашей жены, ни вашего ребенка. Сами вы на последних снимках на несколько лет моложе, чем сейчас, и куда лучше выглядите. В то время вашей дочери было лет пять или шесть: тревожный возраст – возраст первых расставаний. Школа, обеды в школьной столовой, дети уходят утром и возвращаются только вечером. И мы компенсируем это тем, что часто их фотографируем, у нас много-много снимков, мы как будто обманываем разлуку, мы жаждем удержать их дома, при помощи всяких ухищрений заполняем пустоту. Но у вас… Дальше – никаких напоминаний, словно… словно жизнь внезапно остановилась. Сначала – их жизнь, потом – ваша. Именно поэтому вы перестали работать на земле и, покинув улицу, засели в кабинете. Работа отняла у вас вашу семью. Работа на земле. Теперь казалось, что Шарко отсутствует. Он уставился глазами в пол, сидел наклонившись вперед, свесив руки между коленями. – Продолжай, Энебель. Давай же, продолжай. Давай-давай, выкладывай. – У меня ощущение, что было какое-то дело, которое приняло дурной оборот, – дело, в которое оказалась вовлечена ваша семья и из-за которого ваша семья оказалась лицом к лицу с тем, от кого или от чего вы всегда стремились ее уберечь… Что это могло быть? Что за дело, посягнувшее на вашу частную жизнь? Может быть, подозреваемый сорвал зло на вашей жене и дочери? Молчание. Мучительная, ранящая тишина. Шарко жестом попросил Люси продолжать. – С помощью этих фотографий вы показываете тому, кто снаружи, что тут внутри. Здесь, в этой квартире, вы позволяете себе раскрыться, стать таким, как раньше, мужем, отцом, здесь и больше нигде… Стоит переступить порог, вы застегиваетесь на все пуговицы. Повернули ключ в замке – и себя тоже заперли. На двери – два замка… Наверное, это еще один способ надежнее отгородиться от всех… Думаю, сюда крайне редко кто-то заходит, комиссар, а ночуют здесь еще реже. Только что, на вокзале, вы могли бы сразу со мной распрощаться, как сделали при нашей первой встрече, и отправить меня в гостиницу, но вы поступили иначе. Отсюда вопрос: зачем я здесь? Шарко поднял глаза цвета пепла. Встал, налил себе виски и сел снова. – Зря ты думаешь, что я не могу говорить о своем прошлом. Могу. А если никогда не говорю, то только потому, что нет ушей, чтобы слушать. – Я-то здесь… Он, глядя в стакан, улыбнулся: – Ты? Девчонка-полицейский с севера, с которой я и знаком-то всего ничего? – Психиатру или психоаналитику мы рассказываем всю свою жизнь, хотя с ним знакомы еще меньше. Шарко нахмурился, опять встал. Якобы для того, чтобы поставить на место бутылку виски, на самом деле – посмотреть, не валяется ли на виду какая-нибудь коробка с лекарствами. Как она догадалась насчет психиатра? Вернулся, сел, стараясь сохранять спокойствие. – А правда, почему бы, в конце концов, и не рассказать именно тебе? Тебе, кажется, это очень надо. – Вам это нашептало мое досье в картотеке сотрудников Главного управления национальной полиции? На этот раз она сама бросила ему вызов взглядом. Комиссар принял бой: – Фотографии тебе уже много чего рассказали… Больше пяти лет назад мы, Сюзанна, Элоиза и я, ехали по шоссе, и вдруг на повороте спустила шина. Он, упорно глядя в пол, покачивал в руке стакан с виски. – Я мог бы точно назвать тебе день, час, сказать, каким было небо в тот день. Все это впечаталось в память и останется со мной до конца жизни… Мы возвращались втроем с уик-энда на севере, и мы уже так давно не сбегали все вместе куда-нибудь, лишь бы подальше от этого чертова города. Пришлось остановиться – спустила шина, мне надо было посмотреть, я отвлекся на минутку, забыл запереть дверцы, ну и когда склонился над колесом, моя жена взяла дочку за руку и бегом бросилась на другую сторону шоссе. Бежала как ненормальная. А по встречной ехал автомобиль… Он сжал кулаки: – Я и сейчас слышу этот визг тормозов. И скрежет колес об асфальт… И успокоить меня может только стук идущих по рельсам поездов. Вот этот шумок, который ты сейчас слышишь, он сопровождает меня день и ночь… Глотнул виски. Сколько в нем горечи! Люси сжалась в комок, в такие минуты ничего больше не остается… Этот человек ранен куда сильнее, чем она могла бы подумать, он просто раздавлен. А Шарко говорил и говорил: – Ты занималась делом о похищении детей. Ты охотилась за психопаткой, представлявшей собой чистейший тип извращенки. И я был таким же, как ты, Энебель. Мою жену, мою собственную жену, похитил убийца того же типа за шесть месяцев до того, как она родила Элоизу. Я охотился за ним круглыми сутками, не различая дня и ночи, для меня не существовало на свете ничего, кроме охоты за ним. Пока длилась эта охота, я терял друзей, я видел, как дорогие мне существа гибнут у меня на глазах от руки сумасшедшего. – Он качнул головой в сторону стены. – Моя соседка-гвианка умерла из-за меня… Когда я нашел Сюзанну, когда увидел ее привязанной к столу, я едва ее узнал. Она перенесла такое, чего ты, даже ты, не сможешь вообразить. Такое… такое, чего не должно случаться ни с одним человеком. Люси чувствовала, что он на пределе, что еще минута – и рухнет. Но нет, он выдержал, собрался, он был сделан из материала, которого не пробить никакой пуле. – Больше она никогда уже не была такой, как раньше, и рождение нашей девочки ничего не изменило. Почти все время Сюзанна сидела с пустым, ничего не выражающим взглядом, и даже если между двумя приемами лекарства в глазах и вспыхивала искорка, то тут же гасла. Мертвая, давящая тишина. Люси было не под силу представить себе, какую боль испытывает этот человек. Одиночество, открытый перелом души, непрерывно кровоточащая рана… Люси подумала, что, может быть, впервые за все последние годы он не хочет больше чувствовать себя одиноким, да, он хочет, чтобы кто-нибудь побыл с ним, пусть даже совсем недолго, пусть всего лишь с вечера до утра. И как бы ни был темен окружающий его мир, Люси поняла: ей радостно оттого, что сейчас она с ним рядом. Шарко залпом допил виски и встал: – Я ходячая пародия на все худшее, что только может испытать полицейский, я битком набит мучениями и таблетками, я убивал и был ранен столько раз, сколько получалось, но я пока держусь. Вот он я, стою перед тобой на собственных ногах. – Я… я не знаю, что сказать… Мне очень жаль… – Ну и помолчи, вокруг и без тебя полно скорбных и безутешных. Люси нерешительно улыбнулась ему: – Тогда попробую извлечь урок. – Отлично. А теперь, думаю, пора спать. Завтра у нас тяжелый день. – Да, пора… Шарко двинулся было к двери, но задержался: – Хочу тебя попросить об одном одолжении, Энебель. Об услуге, о которой не мог бы попросить никого, кроме женщины. – Давайте, а потом я задам еще один вопрос, последний… Говорите – я слушаю. – Можешь завтра утром, ровно в семь, включить душ в ванной? Тебе не обязательно под него залезать, просто подержи включенным. Да нет, конечно, если хочешь, можешь и залезть под него, я хотел сказать, что мне важно услышать, как в ванной шумит вода. Люси сначала заколебалась, пытаясь понять, потом сообразила, посмотрела на фотографию Сюзанны и кивнула: – Хорошо, я это сделаю. Шарко попробовал улыбнуться: – Давай теперь ты. Что у тебя за последний вопрос? – С кем вы говорили там, на вокзале? С кем якобы вели переговоры о том, чтобы я могла переночевать в вашей квартире? Он ответил только несколько секунд спустя: – Компьютер в той комнате… Можешь использовать для поиска. Достаточно нажать на «пуск», никаких паролей. Зачем мне пароль? 37 Фильмы безумца… Люси чуть ли не полночи шарила по Сети, и эта оценка оказалась единственной, какую она могла бы дать творениям Жака Лакомба, человека со стальным взглядом и прямой, узкой и тонкой как лезвие чертой сжатых губ. Оцифрованный снимок выложил в своем блоге один из поклонников Лакомба, датировав его 1950 годом и сообщив, что сделан он на каком-то вечере, где режиссер появлялся на публике в последний раз. Ослепительный сам по себе смокинг сидит кое-как, в руке бокал, волосы зализаны назад, а во взгляде прямо в объектив такая сила, что Люси, встретившись с ним, вздрогнула. И не только сила… еще и что-то губительное… Некоторые поклонники пытались составить биографию своего кумира, но все попытки заканчивались одним и тем же: в 1951 году, после бурного съемочного периода в Колумбии и проблем с французским правосудием, Жак Лакомб исчез, и исчез бесследно. Только часть его произведений – считалось, что по крайней мере больше половины утрачено, – сохранилась и распространяется в узком кругу его фанатов. От этой темной личности не осталось ничего, кроме нескольких короткометражек, длительность которых чаще всего не превышает десяти минут, и все эти короткометражки, по мнению киноманов, относились к жанру crash movies. «Мусорные фильмы»… Снятые между 1948 и 1950 годом, до отъезда в Колумбию. Судя по комментариям пользователей, знатоков кино, единственной целью серии из девятнадцати короткометражек было показать то, чего до тех пор никогда в кино не показывали, – и фанаты считали это своего рода художественным подвигом. Лакомбу было наплевать на выгоду, которую могли бы принести его работы, его интересовала только реакция публики: останется ли зритель пассивным, видя изображение? Как зритель отнесется к действию на экране, к рассказанной ему истории? Что будет делать во время просмотра? Вуайерист ли он? Гипнотизируют ли его эротические сцены? А кроме того – терпим ли он к форме, которую диктует концептуальный кинематограф? Лакомб менял привычный взгляд на вещи и выворачивал наизнанку все законы кино. Такая вот постоянная необходимость придумывать что-то новое, нарушать порядок, поражать… Еще Люси обнаружила, что тот самый белый кружочек справа вверху, на который ей указал в свое время старик-реставратор, присутствует в каждом из девятнадцати мини-фильмов, и догадалась, что это, скорее всего, был знак, клеймо изготовителя, выбранное для себя Жаком Лакомбом, его подпись. Роясь в Сети дальше, она нашла описания и нескольких технических приемов режиссера: каше, игра с зеркалами, двойная экспозиция… Кое-кто выдвигал гипотезу и по поводу белого кружочка. «Слепое пятно» – так они называли его, используя офтальмологический термин, обозначающий небольшой участок сетчатки глаза, где не образуется изображения, поскольку отсутствуют колбочки и палочки: здесь, на этом участке, зрительный нерв только еще соединяется с глазом и пока не делится на мелкие разветвления, снабженные светочувствительными элементами. На сайтах предлагалось даже провести эксперимент: Если, закрыв левый глаз, правым пристально смотреть на белый квадратик и медленно приближаться к изображению, на расстоянии примерно пятнадцати сантиметров от него вы обнаружите, что черный кружок исчез из виду. Люси была несказанно удивлена таким изъяном человеческого зрения. Не означает ли это, что Жак Лакомб, подписывавший каждый фильм таким образом, хотел сказать: глаз – инструмент несовершенный и есть немало способов обмануть его? Не заявлял ли он, что, снимая свои ленты, рассчитывает именно на несовершенство органа зрения? По сути, за этими его мини-фильмами наверняка стоят первые опыты извращенной, больной души. Сознания, одержимого воздействием изображения на человека. Стремящегося доказать его, изображения, силу, его власть, его разрушительную мощь. Фантазер, прорицатель, опередивший время. Оторвавшись от компьютера, Люси вытянулась на диване и полузакрыла глаза. Теперь она лучше понимала, почему Лакомб так и не пробился, так и не сделал карьеры. Его «мусорные фильмы» никого не заинтересовали, они вызывали только скуку, глухое раздражение, казались странными – и все. Ну кто пойдет смотреть четырехчасовой фильм под названием «Спящий», в котором и не показывается ничего, кроме спящего человека? Фильм, где движение поднимающегося и опускающегося века, снятое на скорости тысяча кадров в секунду, медленно прокручивается на экране в течение трех с лишним минут? Или вот еще был «Фильм № 12», где подсчитывалась и показывалась каждая из секунд в двенадцати минутах, которые продолжалась лента, сводившаяся в конечном счете к простой демонстрации цифр… Фильмы Лакомба были такие же сдвинутые и такие же недоступные пониманию, как рассудок их автора. Когда зазвонил будильник, Люси лежала, закинув руки за голову, и смотрела в потолок. 6:55. Хорошо, если она проспала час или два. Обычная ночь полицейского. Она встала и на ощупь двинулась к ванной. Все тело затекло. Она широко, но беззвучно зевнула. День обещал быть трудным. В невероятно чистой ванной комнате царил безупречный порядок. Новенькая зубная щетка в стаканчике, исключительно ровно сложенные голубые полотенца на вешалке, опасная бритва со сверкающим лезвием, до блеска отмытая ванна с душем на высокой стойке. Есть и аптечка – маленький шкафчик, способный рассказать о жизни куда подробнее, чем долгие объяснения. Люси посмотрелась в зеркало на дверце. Она могла бы заглянуть в аптечку, узнать, какие там лекарства, еще глубже проникнуть в душу Шарко… А правда, что он там прячет, за дверцей? Антидепрессанты? Стимуляторы? Транквилизаторы? Или, может быть, просто витамины и аспирин? Она вздохнула и включила душ. Вода билась об эмаль ванны с сильным холодным шумом. Люси поняла, зачем Шарко просил ее это сделать: ему хотелось воскресить в себе, когда он будет еще наполовину во власти сна, ощущение присутствия жены. И поверить, что она здесь – пусть на долю секунды. Люси оставила воду течь, а сама тихонько пошла в гостиную. Чуть позже услышала, как хлопнула дверь… Душ умолк… Еще двадцать минут, и пошли по рельсам маленькие поезда… Потом появился элегантно одетый Шарко. Белая рубашка в тонкую голубую полосочку, галстук, серые фланелевые брюки. Он прошел на кухню, оставив в гостиной запах туалетной воды, Люси принюхалась: «Фаренгейт». Франк излучает спокойную силу, он прекрасно держится, ах, как давно ей недостает рядом всего этого… Люси провела по лицу руками и снова беззвучно зевнула. Шарко включил радио. Зазвучала веселая музыка. «Dire Straits»[25], это здорово!