Глава 12 Зима 1917 года. Два с лишним года прошли на колёсах, Арина со счёта сбилась, сколько было этих поездок на фронт. Порой она уставала от бродячей жизни, и тогда поезд уходил без неё. Но дома что-то не ладилось, – пустой казалась огромная квартира. Нет, из неё не вынесли мебель, не засохли в гостиной роскошные пальмы, и прислуга всё так же бесшумно скользила по лоснящемуся паркету. Это была другая пустота – та, которая вырывается изнутри тебя, пожирая всё окружающее. Возроди сейчас шумные марамоновские четверги – и те не вернули бы прежний лад в душу Арины. Не только квартира, но и Николай Евгеньевич казался Арине чужим. Два года разлук не прошли даром. Не было ни ссор, ни размолвок, просто исчезла былая теплота. Оба мирились с этим, как с чем-то неизбежным. Арина бежала в госпиталь, который был теперь для неё домом. Николай Евгеньевич до поздней ночи пропадал на заводе. Снаряды, снаряды, снаряды – это теперь стало главным в его жизни. Поначалу Марамонов ещё пытался затеять откровенный разговор, но Арина делала вид, что не понимает, о чём речь. Ссылалась на войну, на тяжёлое время и следующим рейсом санитарного поезда снова уезжала за ранеными. Так незаметно и пришли к тому, что стали почти чужими. Только память совместно проведённых лет не давала им полностью отдалиться. Зимними вечерами, когда Ольга пропадала в купе доктора Кайтанова, – седого сорокалетнего красавца, любимца всего женского персонала, – Арина думала о своей жизни, перебирая её год за годом, месяц за месяцем. Что не так? И почему?.. Из неосвещённого купе смотрела в лунную ночь: на искристые снежные поля, по которым бежала синяя тень паровозного дыма, на проносящиеся будки обходчиков, на серебристые облака, мелькающие за сплетением ветвей. Напрягая мысли, хмурила брови… Нет сил понять! И вообще, удавалось кому-нибудь постигнуть смысл этой странной, неудержимо ускользающей жизни? На каком-то ночном полустанке, на котором поезд сделал короткую непредвиденную остановку, прямо за окном вагона росло огромное густо заснеженное дерево. С белой мохнатой ветки безмолвно падал комок снега, чтобы волшебными искрами рассыпаться в серебристом лунном свете. Всё как в той далёкой сказке 1908 года, когда девушка из небогатой семьи, русская провинциальная Золушка, вышла замуж за настоящего принца – красивого, умного, богатого. Поезд трогался, оставляя позади полюбившееся до слёз дерево. Арина прижималась виском к холодному стеклу, чтобы до последней возможности провожать его тоскливым взглядом… А может сказкам не нужно сбываться? Может, настоящая жизнь бывает тогда, когда эту сказку ещё только ждёшь? Мелькали полустанки, жизнь утекала под стук вагонных колёс. Последняя поездка за ранеными получилась самой трудной. На станциях состав задерживали по несколько суток, объясняя тем, что пропускают на фронт эшелоны с боеприпасами, а иногда и вовсе ничего не объясняя, потому что хаос, который начинался на железных дорогах, вразумительно объяснить было нельзя. Арина ругалась с начальниками станций, повышала голос, требовательно стучала ладошкой, выбивая пыль из скопившихся на столах бумаг. Ей отвечали то вежливо, то грубо, то не обращали на неё никакого внимания. Поезд шёл, собирая на станциях слухи о развале на фронте, о разврате при дворе, о начинающемся в Петрограде голоде. В стране что-то происходило, и чем невероятнее были слухи, тем больше им верили. Злость владела людьми – чем ближе к фронту, тем сильнее. Даже с думской трибуны, пытаясь найти причину творящимся в стране безобразиям, уже всерьёз спрашивали: «Глупость это или измена?» Глупости-то на Руси всегда хватало, а вот вкупе с предательством, не перешибёт ли она хребет государственности? Говорили о безвольности государя, о связях императрицы-немки с германским верховным командованием. Никак не могли забыть и покойного уже Распутина, с особым смаком рассказывая о его любовных утехах и о связи с самой Александрой Фёдоровной. Арина зажимала уши… Господи! Ну, ладно – этому развратному мужлану поделом, но императрицу зачем марать? Только в начале марта поезд пробился к фронту. Зелёная краска на некогда новом паровозе выгорела, вагоны по торцам густо обросли в пути снегом-липухой. По заснеженным карпатским долинам перекатывалась близкая артиллерийская канонада. На невзрачной захолустной станции царил хаос: вдоль и поперёк стояли телеги и сани, раненые ковыляли на самодельных костылях, прыгали, опираясь на плечи сестёр милосердия. Воздух курился многолюдным морозным дыханием, солнце блестело в грязно-сером накатанном ногами снегу. Иногда кто-нибудь из санитаров поскальзывался, выпускал из рук носилки и раненый, отчаянно матерясь, съезжал забинтованной головой в этот оледенелый снег. Арина бегала, тщетно пытаясь навести порядок; рука её то пряталась в муфточке, то взлетала, – грозя, указывая, отмахиваясь. Голос властно нёсся вдоль состава: – Не напирай, успеете! Дайте дорогу носилкам… Тяжёлых – в этот вагон. Слышите? Железнодорожная водокачка обледенела от крыши до фундамента. Сосульки огромными прозрачными сталактитами сверкали на солнце, как в сказочной пещере. Бесхозная вода дотекла до путей, превратившись в бугристый лёд. Неловко выставив для равновесия руку, Арина неуверенными шажками скользила идущей навстречу Ольге: – Мне казалось, я видела уже всё, но это!.. Лазарет переполнен, самого элементарного: бинтов, йода – нет. Часть раненых держали в товарных вагонах на запасном пути. Почти все окоченели от мороза, живых единицы. – А начальник госпиталя что? – Ради бога, Оля! Ты же видела его – жалкий старик. Всё плачется, разжалобить хочет. Да за такое!.. Ну его, пусть идёт куда хочет, только под ногами не путается. – А я начальника станции никак не найду, говорят, сбежал. Боюсь, слухи о том, что австрийцы прорвали фронт, не выдумка. Разговаривая, почти не видели друг друга, – суетливо смотрели по сторонам, изредка покрикивали: – Дальше… дальше несите, там вагоны ещё пустые… Ты видела, сколько солдат на станции шатается? И ни одного офицера. Говорят – дезертиры. Австрийцев не так боюсь, как их. Ариш, отойдём в сторону – мешаем. – Знаю, ругалась недавно с несколькими – в вагоны рвались. Как хочешь меня обзывали. Мимо пробегала кастелянша Коновалова, споткнулась о брошенный кем-то костыль, на ходу крикнула: – Арина Сергеевна, вас какой-то офицер спрашивает. – Неужели в этом хаосе ещё офицеры остались? – Арина посмотрела вслед кивку Коноваловой, туда, где у приземистого станционного здания остро уткнулись в самое небо заснеженные ели, и сердце её вдруг настойчиво застучало под самое горло. Беспомощно оглянулась – Ольга, неловко поскальзываясь, уже убегала куда-то. Бросила… Снежинка застряла в ресницах, Арина захлопала глазами, попыталась смахнуть её касательными движениями указательного пальчика, от растерянности уронила муфточку. Они присели возле муфточки одновременно – Арина и высокий подтянутый штабс-капитан, повязанный поверх шинели башлыком. – Здравствуйте, Арина Сергеевна… Случайно узнал, что ваш поезд будет на станции. Решил попытать счастья, – а вдруг и вы здесь. Арина справилась с растерянностью, осторожно высвободила муфточку из руки офицера, строго сдвинув тонкие брови, поднялась. – Как некстати, Владислав Андреевич… Вы же видите, что здесь творится. – Мы столько лет не виделись, а я как всегда – некстати. Впрочем, ничего другого я не ждал. Он оглянулся на звон выбитого оконного стекла, – в станционном здании видно уже хозяйничали дезертиры. Обеспокоенно сказал: – Прикажите уводить отсюда эшелон. С позиций дезертировал целый полк, всех офицеров перебили. Они сейчас опаснее, чем австрийцы, да и сами австрийцы могут появиться каждую минуту. Брешь ничем не прикрыта. – Это ещё один повод к тому, что я не должна терять времени. – Арина демонстративно повернулась к Резанцеву спиной, торопливо пошла вдоль поезда, на ходу крикнула вверх, стоящей в дверях вагона сестре: – Аглая, не набивай вагон, отправляй в седьмой и девятый. Резанцев нагнал Арину, пошёл рядом, подстраиваясь под её шаг и на ходу стаскивая кожаные перчатки. – Послушайте, я скакал к вам восемь вёрст, по пути напоролся на австрийский разъезд, чудом ушёл от дезертиров, и всё ради того, чтобы получить такой приём? – Извините, не до приёмов. А за предупреждение спасибо. – Послушайте… Арина лавировала в толпе, останавливала санитаров с носилками, что-то спрашивала у раненых, ласково подгоняла ладонью в спину ковыляющих на костылях: «Ничего, сейчас в поезде отогреетесь, у нас тепло». Растерянность от встречи прошла, она снова чувствовала себя хозяйкой. Чтобы держаться рядом с Ариной, Резанцеву приходилось торопливо обегать неожиданно стоящие поперёк дороги носилки, поддерживающих друг друга раненых солдат, бестолково суетящихся сестёр. Создавая ему неудобства, Арина специально вклинивалась туда, где погуще… – А вы как думали, Владислав Андреевич: вся жизнь – сплошные победы? – Да послушайте же, всё намного серьёзнее, чем… Недоговорив, Резанцев взволнованно вскинул голову, глядя куда-то поверх здания железнодорожной станции. Нарастая, приближался звук раскалённого сверла свистящего в неподатливом металле. Суета настороженно притихла, и вдруг где-то за станцией, содрогая землю, взметнулся чёрно-огненный столб взрыва, потом – один за другим – ещё несколько. В подступающем к станции лесу густо посыпался с деревьев мохнатый снег, комья мёрзлой земли застучали по железным крышам вагонов. Арина испуганно вжала голову в плечи. Резанцев, прикрывая её сгорбившейся спиной, покровительственно прижал к себе, кричал в самое ухо: – Немедленно уводите поезд из-под обстрела. Сейчас они скорректируют огонь и накроют станцию. Арина вырвалась из его рук, побежала, попав в самый эпицентр поднявшейся паники. Лошади с испуганным храпом взвивались на дыбы, опрокидывали телеги с ранеными, люди в растерянности метались, падали. Резанцев шёл, расталкивая кого-то на её пути, уговаривая, – ни слова она не понимала, да и не пыталась понять, только приговаривала, будто бы не ему, а самой себе: – Мы не тронемся с места, пока не погрузим последнего раненого… Не тронемся. – И, спохватившись, кричала пожилому санитару на подножке вагона: – Петрович, они не видят наших красных крестов, флаг подними, флаг… Воющий звук, приближаясь и разбухая, лопнул в стене водокачки, брызнул красными обломками кирпича перемеженного с хрустальным блеском ледяного крошева. И завыло раз за разом, загрохотало. Полетели щепки стоящих на соседнем пути товарных вагонов, комья снега и земли, дребезги черепичных крыш. Снарядом разнесло высокий штабель шпал, – легко как спички взметнулись в небо, посыпались, гремя по крышам вагонов, падая в толпу, калеча, убивая. Из дымного облака рухнула на перрон огромная вековая ель, стряхнула с себя взметнувшееся над вагонами облако снега. Новогодний, праздничный запах хвои мешался с ядовитым дымом разрывов. Арину сбили с ног. Пока Резанцев помогал ей подняться, она, оглушённая до полной потери реальности, рвала взглядом разрозненные куски происходящего: мелькание бегущих ног, волочащиеся по снегу серые ленты размотавшихся бинтов, брошенные носилки с ранеными. Умоляющие руки, мелькающие полы шинелей. Резанцев тряс Арину за плечи, что-то кричал ей. Она вдруг очнулась от забытья, грубо оттолкнула его, побежала, пытаясь перекричать грохот. Мельтешили люди, кривились немые от грохота рты. Резанцев пытался поймать Арину за локоть, кричал ей в самое ухо: – Лучше спасти тех, кого ещё можно спасти, чем погубить всех. – Бросьте меня учить. – Арина порывисто вырвала из его руки локоть, обернулась, глядя со злым и презрительным удивлением. – Почему вы здесь, разве ваше место не в окопах? Мне рассказывали, вы творите в бою чудеса храбрости, а вы оказывается паникёр и дезертир. Испуганно засвистел паровоз, нервно дёрнул вагоны. Из-под неожиданно затихшего грохота обнажился рвущийся от бега крик: – Австрийцы!.. Австрийцы идут! Железный лязг пошёл вдоль вагонов, – в хвост состава. Поезд тронулся, голова его уже втиралась между двумя товарными составами, а Арина, уронив на лёд муфточку, беспомощно стояла посередине мечущейся толпы. Вперемежку с ранеными бежали небритые солдаты в распахнутых, развевающихся на бегу шинелях. Сбивали с ног раненых, топтали их. – Арина Сергеевна, вы уже ничего не сделаете, – криком уговаривал её Резанцев. – Садитесь в поезд. – Встряхнул её за плечи. – Слышите меня?.. Поезд уйдёт без вас. Видно понял по её потерянным глазам, что уговаривать бесполезно, как мешок перекинул её через плечо, бегом понёс к ближайшему вагону. На ходу передал Арину на руки стоящему на подножке вагона санитару, ухватился за поручень, ногой отпихивая цепляющихся за полы его шинели солдат – явно из дезертиров. Кто-то из бегущих за вагоном солдат скинул с плеча винтовку, торопливо передёрнул затвор, выстрелил вдогон поезду. Резанцев вдруг обмяк, рука его медленно разжалась. Выпуская поручень, он упал спиной в снег, прямо под ноги бегущим дезертирам. Кто-то споткнулся об него, полетел кубарем. Арина рванулась прыгнуть с поезда. Грубо выворачивая ей руку, её потащили в вагон, силой оторвали пальцы от поручней. Дальше всё рвалось хаотичными разрозненными обрывками глупого несуразного сна. Порхающие белые занавески в разбитых окнах, горящие вдоль путей пакгаузы, чёрный дым, острые края рвущегося на ветру пламени. Забитые людьми проходы вагонов, небритые щёки, тёмные круги под глазами, серые от грязи бинты, бурые пятна засохшей крови. Через шаткие, пронизанные сквозняками переходы Арину провели в начало поезда. Она шла лунатической походкой, покачиваясь и хватаясь за перегородки, когда на стыке рельсов колёса пытались выбить у неё из-под ног лязгающий пол. Уже где-то вначале поезда налетела Ольга – обняла, гладила её по щекам: – Господи, а я уж думала, ты не успела сесть. Дезертиры под дулами винтовок заставили машиниста тронуться. Их полон поезд.