Наскоро создали отделы, установили охрану. Вход пришлось сделать по пропускам, ибо на второй день комиссариат осаждали уже толпы. Несмотря на охрану, в коридорах и кабинетах комиссариата гудел народ, высокая худая фигура Аркадия постоянно была стиснута в толпе. Перебивая друг друга, ему кричали с разных сторон, совали какие-то бумаги, тянули за полы куртки, чтобы обратить на себя внимание. Дни и ночи наполнились настоящей, полноценной жизнью, такой, ради которой только и стоит жить. Работали без жалованья, на одном энтузиазме, да Аркадию жалованье и не нужно было, – он каждый день благодарил жизнь за то, что наполнилась такой силой и полнотой. А полноты той было – через край. Три года, проведенные на каторге, фактически за мальчишество и революционную романтику, были для Аркадия большой обидой. Приходили, конечно, и правильные мысли о том, что сидит он за правое дело, за счастье народа. Но счастье это было таким далёким, а обида такой близкой. И вдруг эта революция – неожиданная, стихийная. Аркадий ждал её после многих лет борьбы, а она – вот! – как подарок. Выпустила на свободу, а годам, проведённым в тюрьме, придала новый смысл, создала Аркадию ореол борца и мученика. Один маленький комиссариат, заменивший собой многочисленные притёртые друг к другу звенья старой власти, не мог справиться с нахлынувшим потоком дел. Супружеские измены, ссоры между соседями, делёж дров – с любой житейской мелочью обыватели шли к новой власти. А в это время на загаженных перекрёстках митинговали толпы, непонятно чего требующие и плюющие на новую власть. Вконец обнаглевшие грабители проводили грабежи под видом обысков, от имени комиссариата. Дезертиры громили винные лавки. Аркадий бывал в переделках: то толпа стаскивала его с трибуны, то грабители стреляли в него, то дезертиры, чуть было не забили прикладами, но удача не покидала его – оставался цел и невредим. Однажды на дальней окраине слободы Аркадия окружила толпа женщин. Из бестолкового бабьего галдежа он не сразу понял, что женщины требуют незамедлительного ареста некоего Ваньки Карася, который «днями не просыхает и учиняет жене смертоубийство». – Гражданочки, ну где же мне успеть, всех ванек карасей к порядку призвать? – взмолился Аркадий. – Дайте время. Вот установим новую власть, поставим её крепко на ноги, тогда до каждого ваньки доберёмся, чтобы неповадно ему было оскорблять равноправную женщину свободной России. Толпа не отпускала его, – обступили плотной толпой, возмущённо брызгали слюной. – Ладно, – нашёлся Аркадий. – Сделаем вот что… – поманил рукой невзрачную бабёнку. – Ну-ка пойди сюда. Пойди-пойди, не бойся. Тебя как зовут? – Меня-то? Любка я… Головина. – Лицо твоё мне знакомо. – Так и мне ваше знакомо. Я вас давно когда-то у Марамоновых видала. – Вот что, Люба Головина! – Аркадий выдернул из рук сопровождавшего его солдата клочок бумаги, из которой тот собрался скрутить цигарку. – Назначаю тебя моим помощником. Хлопнул солдата по плечу: «Подставь-ка спину». Слюнявя химический карандаш, исписал бумажный клочок, вручил его Любе. – Вот тебе мандат, товарищ Головина, теперь ты помощник комиссара, а значит, уполномочена устанавливать на этой окраине свободу и народную власть. Ясно, гражданочки? И ушёл в сопровождении целой гурьбы служителей комиссариата. Любка осталась растерянно стоять в примолкшей бабьей толпе. Ветер хлестал серым подолом её юбки, змеёй стлал по щеке выбившуюся прядь волос, рвал из рук клочок исписанной корявым почерком обёрточной бумаги. ГЛАВА 15 Лето 1917 года. Арина лежала грудью на горячем от солнца подоконнике второго этажа. Внизу вздувались парусами развешенные в полдвора госпитальные простыни и пододеяльники, полоскались на ветру стираные белые халаты с красными крестами на нагрудниках. Дворник Панкрат, Анюта и шофёр суетились вокруг стоящего у заднего крыльца открытого автомобиля, заваленного цветными коробками, саквояжами, свёртками. Анюта до того нагрузила Панкрата коробками, что бедняге пришлось прижимать их бородой. – Анюта! – кричала из окна Арина. – Что же ты хочешь всё сразу! Не торопись. Вон с той большой коробкой, осторожно – стекло. Вошла Ольга, легла грудью на подоконник рядом с Ариной, удивлённо глянула во двор, потом на Арину. – И что это означает? – Это означает конец семейной жизни! Всё – устала! Арина резко оттолкнулась от подоконника, пошла из кабинета в спальню. Ольга ей – вслед. – Погоди! Ты серьёзно? – Мы с Николаем всё обсудили. В спальне Арина деловито стала надевать поверх платья белоснежный госпитальный халат. Ольга от двери удивлённо следила за ней. – И что он? – А что – он! Он тоже устал. – Повернулась к Ольге спиной. – Завяжи. Завязывая тесёмки халата, Ольга смотрела на тонкую ниточку золотой серёжки-висюльки в ухе подруги. – Почему со мной не посоветовалась? – А что изменилось бы? Ты же знаешь об этой его курсистке. – Золотые ниточки в ушах вздрогнули и настороженно притихли. – Ведь давно знала о ней? Да?.. – Ну, предположим, знала, – нехотя ответила Ольга. Золотые ниточки возмущённо хлестнули по шее. – А я должна узнавать от посторонних… Подруга! Ольга сзади положила руки на плечи Арине. – Ариш, ну пойми, – он мужчина. Они долго без этого не могут. – Наверное, молодая, красивая? – Видела её – ничего особенного. Девчонка зелёная. – Вот как! Даже видела. – Ариш, ты моя самая близкая подруга, а я тебя иногда не понимаю. – Что же ты не понимаешь? – резко обернулась к ней Арина. – А вот то и не понимаю, что сама себя мучаешь. И не смотри на меня так, сама знаешь, что не права. Любишь всё усложнять. Это я к тому, что семью можно было сохранить. – Смириться с курсисткой? – Не нужно было до этой курсистки дело доводить. – Ольга схватилась пальчиками за виски. – Господи, какие банальные вещи приходится говорить. Это так очевидно для любой женщины. Если не ты, то другая. Ведь понятно же, пустоты не бывает. А ты фактически бросила его. Не он тебя, заметь, – ты! Этот поезд, эти поездки на фронт! Это всего лишь повод, чтобы убежать от него. – Оля, прошу тебя. – Нет уж – слушай, – развоевалась Ольга. – Я слишком долго молчала. Знаю наперёд, что скажешь: война, долг. Кому угодно рассказывай, только не мне. Прекрасно справились бы в поезде без тебя. Здесь, в госпитале, ты нужнее. Здесь ты была бы ближе к своему долгу. И мужа бы сберегла… Да, я тоже воспользовалась моментом, чтобы сбежать от Романа. В этом мы с тобой похожи, с той лишь разницей, что я бежала от мало привлекательного мужчины, а ты от того, по которому вздыхает половина города. Мало того, что сама себя мучаешь, так ещё двух мужчин, которые тебя любят, измучила. Пора уж на что-нибудь решиться. – Оля! – умоляюще попросила Арина. – Ты же знаешь – о нём никаких сведений. Где он? Жив? Погиб? – Женщина всегда надеяться до последнего, а ты раньше времени хоронишь. Жив он. – Ольга вынула из кармана халата конверт. – Вот, от Гузеева сегодня пришло. Арина побледнела, негромко попросила: – Коньяка налей! Ольга шагнула к шкафчику. Заскрипела дверкой, зазвенела хрусталём. Арина, прошептала, не поднимая головы: – Говори, не молчи. Ольга поставила на стол хрустальный графинчик с коньяком, рюмку. Раскрыв письмо, перегнула его в нужном месте, разгладила по шву ноготком. Потом таким же способом отсекла ненужное снизу, оставив доступными взгляду несколько строк. – Читай. – Но… – Читай-читай. Это для тебя. Прочитав, Арина отложила письмо, с ходу опрокинула в рот рюмку коньяка. Кривясь, вспомнила, как много лет назад в Макеевском лесу вот так же обожгла горло коньяком из плоской металлической фляжки и, прижимая пальцы к глазам, расплакалась. Глава 16 Осень – зима 1917 года.