– Да что ж мы дураки, под ихние штыки лезть? У них разговор короткий: буржуям продался, и – штыком в бок. – Поликарпа Беленького за что убили? Угля не было. Ему говорят: трогай, а он руками разводит – в топку что кидать? Долго солдатики думали? Пулю, говорят, тратить не будем на такую контру, как ты, и штыками ему в живот. Три дня на путях лежал, не подпускали к нему ни родственников, ни нас. Пусть все видят, что с контрой будет, говорят. – Тихо, тихо! – уговаривала Люба. – Анархия кончилась, на станции новый комендант. Будет вам порядок. Мишка Палей – коренастый крепкий парень, с детства знакомый Любе, всю обратную дорогу до железнодорожной станции заискивающе подстраивался под шаг комиссара. – Слышь, Люба, ты это… зла не держи. – За что? – Помнишь, дразнил тебя Кикиморой? – Ну? – Не со зла это я… Пацанами были. Что понимали? Помнила Люба и «кикимору», и слёзы отчаяния, и свои мечты о том, как сладко было бы этого самого Мишку окунуть головой в отхожее место, а после выставить всем на посмешище. Сколько вариантов сладкой мести прошло в Любиной голове в те годы. И вот он, Мишка, – весь в её власти. И мстить не надо – от одного его жалкого вида и заискивания перед ней – Любкой! – душа должна была бы быть полна удовлетворением. Но не было ни злорадства, ни удовлетворения. – Ладно, – сказала она. – Поможешь – забуду! Шли через запасные пути, мимо семафоров, мимо залитого машинным маслом гранитного щебня, мимо заросших прошлогодним бурьяном шпал. У прокопченной стены паровозного депо лежали давешние офицеры, раздетые до исподнего белья. Железнодорожники опасливо обошли тела стороной, а Люба как загипнотизированная остановилась. Задеревеневшее белье офицеров было густо залито замёрзшей кровью. Патроны, видно, жалели, кололи штыками, – много и беспощадно. Люба не могла отвести завороженного ужасом взгляда. Смотрела до морозного холода в глазах, пока не показалось, что глаза её стали такими же стеклянными, как глаза покойников. Тогда она всё разом отмела: и тянущий сердце книзу тяжёлый осадок, и холодный ужас, и сомнения. Откусила с большого пальца кусочек ногтя, отплюнула его в конопатого покойника… Контра! И так будет со всеми… Решительно развернулась, зашагала, догоняя железнодорожников… Со всеми кто станет на пути рабочего класса. К вечеру Максим пригнал состав с углём. Дело сдвинулось с мёртвой точки, заслышался чих паровозов, парализованный вокзал ожил. Ноздри Любы слипались от мороза, к свежему зимнему воздуху примешивался запах паровозного угля, машинного масла, копоти. Чувство гордости переполняло набегавшуюся, накричавшуюся Любу, и когда первый состав тронулся, она не сдержала этого чувства, негромко сказала Максиму: – Что-то мы можем. Максим улыбнулся в ответ. – Мы всё можем, Люба. С нами народ. Мы сами и есть народ. Глава 23 Ольга вернулась из города к вечеру. Носик покраснел от мороза, на воротнике изморось горячего дыхания – видно, доро́гой прятала нос в воротник. Вынула из муфточки сложенные вчетверо бумаги, отдала их сидящему за столом Владиславу. – Документы на выезд. Аркадий не подвёл. Кинула муфточку на стол, негнущимися пальцами попыталась расстегнуть тугой крючок под горлом, повернулась к Арине. – Ариш, помоги, пожалуйста, руки совсем окоченели. Мороз – никакая муфта не спасёт. – Ожидая, пока Арина справится с крючком, Ольга говорила, вытянув шею и глядя в потолок: – Знаешь, кого видела?.. Любку. Нашу бывшую санитарку. Комиссарша!.. Кожаная куртка, наган… Уму непостижимо, – вот ведь кто вершит теперь наши судьбы. А глянула на меня как! Мороз по коже. Ведь удумает ещё мстить за то, что распекала её за полы немытые. Кто знает, что в её больной голове творится?.. Дожили. Собственных поломоек боимся. Расстегнув крючок, Арина принялась за верхние пуговицы шубы, Гузеев, став на колено, взялся расстегивать нижние. Ольга стояла неподвижно, как на примерке у портного. – Но не это главное. Вчера на вокзале двух офицеров расстреляли. У одного из них в подкладку шинели рекомендательное письмо Корнилову было зашито. Не ваши ли? Гузеев поднялся с колена, тревожно переглянулся с Владиславом, стал за спиной у Ольги. – Примет никаких не известно? Ольга потрясла плечами, скидывая ему в руки шубу. – Нет, я не могла такие подробности выспрашивать. Владислав изучил принесённые Ольгой разрешения на выезд, поднял на Арину глаза. – Завтра утром уезжаем. Неделя истекла. Если они живы, догонят нас. Арина попятилась к печи, прислонилась заведёнными за спину руками. – Останьтесь хотя бы на Рождество. – Ждать дальше опасно. Можем на вас беду навлечь. Арина с надеждой глянула на Виктора Гузеева, но тот в ответ только отрицательно покачал головой, и Арина раздосадованно вздохнула, ушла к себе в спальню. Через минуту она вернулась с полной стеклянной колбой. – Спирт… На Рождество держала. Гузеев деловито взял со стеклянного подноса графин с водой, засуетился, разбавляя спирт и разливая его в стаканы. Морщась, выпили за удачу, потом – за будущую встречу. Сидели в сумерках, не зажигая света, пока в окнах не вызвездилось синее морозное небо. Тогда Арина встала зажечь лампу. – Ариш, не надо, – остановила её Ольга. – Меня обычно раздражают проблемы с керосином, а сегодня так уютно в темноте. Негромко разговаривали, но больше молчали, вспоминая каждый о чём-то своём. Ольга удобно устроилась под мышкой у Виктора, Арина отодвигалась от них в угол дивана. Владислав выходил курить, и сколько Арина его ни уговаривала, не хотел дымить в кабинете. Вскоре Виктор и Ольга ушли. Владислав снова курил где-то в коридоре. Арину чуть покачивало от спирта. Все жёсткие линии недружелюбного мира разгладились, и было так хорошо, как не было уже много лет. Владислав вернулся, неся с собой едкий запах дешёвой махорки. – Я, пожалуй, пойду. – Он склонился, поцеловал Арине руку, чётким офицерским жестом склонил голову. – Спокойной ночи. Арина взяла его за руку. – Уж если я не могу удержать вас от этой поездки на Дон, то, по крайней мере… – взглянула Владиславу в глаза, чувствуя как от спирта и собственной смелости закружилась голова. – Хотя бы на эту ночь удержу. Утром Арина проснулась от холода. Печи давно остыли, комната выхолодилась. Окна за ночь залипли вкруг пушистым снегом. Арина приподнялась на локте, впервые при дневном свете без утайки разглядывая лицо Владислава. Осторожно коснулась пальцами шрама рассекающего бровь. Владислав проснулся, взял её за руку, сказал голосом ещё вялым от сна: – Доброе утро. Арина склонилась, накрыла его голову ворохом тёмных шелковистых волос. – Доброе… – Под шатром волос она скользила губами по его щеке вверх к тёплым векам, потом вниз к чуть шершавому подбородку и, чувствуя отражение своего горячего дыхания, шептала: – Не уезжай… Я так боюсь потерять тебя… Слышишь? – Я должен, – шептал в ответ Владислав. С трудом сдерживая слёзы, Арина качала головой. – Я не знала… Не знала, что так бывает. – Я обязательно вернусь, – нежно взяв Арину ладонью за щёку, Владислав жадно вглядывался в её лицо. – Я всегда знал, что встречу тебя. Ты та единственная, которая дана раз и навсегда. Кто-то передвинул в кабинете стул, осторожно постучал ноготком в дверь. Арина вскочила с кровати. В развевающейся ночной сорочке босиком побежала к двери, склонила ухо. – Кто там? Негромкий девичий голос отозвался из-за двери: – Арина Сергеевна, пора. – Спасибо, Анюта. Арина взяла с вешалки пуховый платок, накинула его на плечи, пробежала обратно. Спасаясь от холодного паркета, стала перед кроватью на цыпочках как балерина. Зябко обняла себя за плечи и, склонив к плечу голову, погладила щёку об платок, виновато посмотрела на Владислава. – Пора… Глава 24 Весна 1918 года. Сидели вдвоём за бутылкой старого французского вина – Роман Борисович и Николай Евгеньевич. Запасы вина в кладовой Грановских ещё не иссякли, а с продуктами – совсем худо. Жаловался Роман Борисович, дескать, кофейный и столовый сервиз, два новых костюма, куранты с чудесным боем, не считая десятка других мелочей, – всё выменяно на Сенной площади на продукты. Ладно, раньше крестьяне сало и молоко из сёл привозили, солдаты консервы немецкие выменивали, а теперь, сколько ни ищи, ничего, кроме мёрзлой картошки и колючего хлеба с опилками, не найдёшь. Мог бы и не рассказывать. Николай Евгеньевич не из Киева приехал, сам всего хлебнул вдоволь. Прислуга разбежалась, завод реквизировали, особняк грабили два раза. Грабили, видно, не приспешники новых властей, те развернулись бы основательно, а эти впопыхах брали только то, что блестит поярче, оттого и унесли не самое ценное. Роман Борисович ещё счастливчик: у него Тихон остался, а Николаю Евгеньевичу что? Самому на Сенной площади стоять? Вот уж где был бы повод для злорадства, – один из отцов города выменивает тёплые кальсоны на четвертушку хлеба.