Рука Владислава поднималась к её руке и где-то в звездном небе гладила её пальчики. – Никогда не замечал, что звёзд так много. – И я… Когда к тебе ехала, будто в первый раз их увидела. Много… Будто в мире нет ничего, кроме этих звёзд и неба… И наших рук. Поднятые к небу руки, как два живых существа, проникали – пальцы в пальцы – одно в другое, нежно поглаживали друг друга, страстно сплетались. Арину качало в телеге, как в детской колыбели, неподвижные звёзды начинали роиться в глазах. Сквозь сон она смутно чувствовала, как Владислав нежно поглаживает её волосы, и знала, что когда она окончательно заснёт, он ляжет над ней, опираясь на локоть, и ещё долго будет с любовью всматриваться в затемнённые черты её лица. Глава 36 Мечта о Москве померкла. Белые армии отступали, неудачи на фронте порождали брожение в тылу, да и в самой армии падала дисциплина, росло дезертирство, стремительно выветривался «белый дух». Умы жгла непостижимая мысль: как могло такое случиться?! Ведь были уже в Орле, а корпус Мамонтова даже по Тамбову прогулялся. Вот она, Москва, – только руку протяни! – Как-как – очень просто! Вы видели, как кухарка тесто рассучивает? Плотный сгусток раскатает скалкой в такой тонкий лист, что чуток ткни пальцем – продырявишь. Так и мы – растянулись на тысячевёрстном фронте, а надо было выбирать главное направление, не распыляясь. Попёрли отчего-то на Одессу. Уж коли пошли на Москву, так всеми силами и надо было идти. После Москвы Одесса сама пала бы. – Как легко всё у вас получается, любезный вы мой. Нет, военная стратегия была правильная, – беда в бестолковом устройстве освобождённых территорий. Отсутствие чёткой политики в отношении местного населения, невнятная позиция по земельному вопросу. А воровство в тылу! А хаос! А дезорганизация! В результате всё снабжение армий ложится на плечи местного крестьянства. Отовсюду стон и ропот. А казни без суда! Вам ещё пальцы загибать?.. – Послушайте, господа, а вы не допускаете мысли, что командование просто закоснело? Условия и методы войны меняются так стремительно, что инертному сознанию не поспеть за ними. Генерал Деникин человек уже немолодой, ему в силу человеческой природы тяжело приспосабливаться ко всему новому. А эта его терпимость к некоторым безобразиям! Только ленивый не говорил о пьянстве и кутежах в штабе Добровольческой армии. – Господа, к слову, – я только вчера из Таганрога, чисто конфиденциальная информация: окружение наконец-то убедило Главнокомандующего в необходимости замены генерала Май-Маевского. Говорят, приказ уже подписан – Добровольческую армию примет Врангель. – Поздновато опомнились, развал уже повсюду. Кто-то с жаром спорил, кто-то тихо обсуждал, кто-то размышлял сам с собою, боясь высказать крамольные мысли вслух, а армии тем временем откатывались ежедневно на двадцать – тридцать вёрст. Вскоре докатились до города, запрудили мост. Река скована по берегам льдом, – только по центру бежит узкий чёрный ручеёк, а над нею – обозы, крытые брезентом санитарные фуры, набитые хламом телеги беженцев, отбившиеся от своей части казаки. Всё это перекосило на узком мосту, как патрон в патроннике: телеги сцепились колёсами, казачьи лошади сбились в кучу, придавили к перилам пеших беженцев. Задним не видно причины – напирают, злятся, торопятся. Крик, ржание лошадей, деревянный треск. Вместе с обломками перил в чёрную воду кувырнулась с моста оседланная лошадь, вслед за ней – люди, узлы, ящики. Телега повисла колесом над водой. Хруст ледяной кромки, плеск воды, визг, вой, мат! Успевшие проскочить мост, вливаются в городские улицы. На булыжных мостовых телеги панически колотит в лихорадке, падают узлы, дрожат дряблые щёки седоков. Слухи бегут впереди: в городе никакой власти, на Кривой Балке рабочие готовят восстание, уже оружие из тайников раздают – будут стрелять всех, кто из города уходит. А из тюрьмы – слышали? – кто-то выпустил всех уголовников. Да-да, Манька-налётчица на Барских Прудах уже квартиры грабит. А на товарной станции – дезертиры пьяные: двое в железнодорожной цистерне со спиртом с перепою утонули, на дне лежат, а остальные всё черпают и черпают оттуда. На центральном вокзале – свист паровозов, шипение пара, злое хлопание трёхцветных флагов. Над входом в вокзал ветер качает закоченевший труп начальника станции. Как! Не слышали?! Полковник Резанцев со своей свитой нагрянул порядок наводить. У него приказ оборонять вокзал до последней возможности, чтобы обеспечить эвакуацию, а возможности – никакой. Говорят, Буденный уже на этом берегу реки со всей своей конной армией – сила неимоверная. Ну, приходит этот самый полковник к коменданту города, – почему эвакуация идёт так медленно? Ну-ка, пошли. Берёт коменданта, идут они по запасным путям, а там – Боже праведный! – раненые двое суток в телегах лежат, не кормлены, снегом поверх одеял присыпаны. Вагонов не хватает, воинские эшелоны без паровозов! Полный Содом и Гоморра. Тут, как на грех, эшелон отправляется. Ну-ка стой! Открывай вагоны, показывай. Открывают – батюшки! – теплушка битком набита барахлом: ковры, мебель, фортепьяно, – оказывается, купчики добро своё втихаря вывозят. Сто-оп! Вылезай, любезные! Кто приказал дать паровоз? Начальник станции? Сюда его немедля! Привели начальника, обыскали, а у него, родимого, денег полны карманы, да не колокольчиками, а царскими. Всё барахло из вагонов прямо на землю вывалили, рояль так об землю грохнули – рассыпался как карточный домик. Купчики как завопят, в ноги полковнику как повалятся, чуть сапоги не целуют, а он сапогом отпихнул, да и приказывает: раненых – в вагоны, начальника станции – на фонарь, и не снимать ни под каким видом, для устрашения и назидания другим ворам и саботажникам. Вот как оно… А эвакуация с тех пор как по маслу пошла, да поздновато меры приняли, – не успеть все составы отправить, вишь, сколько их скопилось. Так что, любезные, пристраивайтесь к какому-нибудь обозу, надёжнее будет. Да не мешкайте, слышите?! Город уже обложен со всех сторон, последняя дорога осталась, через Кривую Балку. Канонада приближалась к городу, да уже и в тылу, на Кривой Балке, сухо щёлкали выстрелы. Беженцы метались по перрону, хватались за узлы… Значит, и вправду восстали рабочие. Значит, слухи не обманывают. Значит, последняя дорога отрезана. Полковой лазарет прибыл в самый разгар хаоса. Арина долго искала в суматохе начальника станции, ждала волокиты с погрузкой, но на удивление быстро добилась вагонов. Погрузились в две теплушки в хвосте какого-то интендантского состава, стоящего без паровоза на первом пути. Вконец утомлённая дорогой и хлопотами по размещению раненых, Арина сидела в теплушке на патронном ящике, приспособленном под медикаменты. За открытой дверью в белом тумане паровозных дымов мелькали серые людские тени, в толпу вклинивался нетерпеливо гудящий автомобиль, загруженный имуществом какого-то тылового учреждения. До крика спорили офицеры интендантских служб, добывая себе право на получение паровозов. Беженцы грелись у костров, кучами возвышались пёстрые узлы и перевязанные верёвками чемоданы. Арина устало прислонила голову к стене вагона, вспоминая последние дни и размолвку с Владиславом. Какая-то сила вклинилась в их безмятежное счастье, развеяла его, как ветер рассеивает дымную рвань на перроне. Остался только привкус горечи. Да и не могло быть иначе – не то время было, чтобы прижилось счастье. А началось всё в тот день, когда Юра, которому Владислав в последнее время поручал сопровождать Арину, с гордостью показывал ей поезд полка. Состав стоял на запасном пути, около него свистел в дыму маневровый паровоз, отцепляя вагоны и увозя их на соседние пути, а другие вагоны откуда-то из-за пакгаузов выталкивал, с грохотом цеплял их в хвост к составу. Арина и Юра шли по сорной траве вдоль поезда, выискивая вагоны для раненых. Некоторые теплушки были опломбированы, в раскрытые двери других виден был невероятный хаос: шкафы и буфеты красного дерева, кожаные диваны, массивные кресла, венецианские стулья. А ещё овальные зеркала в массивных деревянных рамах под бронзу, рулоны персидских ковров, какие-то деревянные ящики, безжалостно поставленные на нежный белый рояль, один вид которого будил желание в истосковавшихся по клавишам пальцах. Всезнающий Юра с гордостью рассказывал: – Это военная добыча. У нас здесь до пятидесяти вагонов. Часть из них уйдут сегодня в город. Два вагона вам выделены под раненых. Арина с трудом приходила в себя от удивления: – Добыча? Попросту сказать, награбленное? Юра отвечал с укором: – Арина Сергеевна! Вы же знаете, как в нашем полку борются с этими вещами. Только вчера Владислав Андреевич приказал повесить двух солдат, которых поймали на месте грабежа. Арина пальчиками прижимала пульсирующую на виске вену. – Господи! Это уже единственный способ решать проблемы? – Что поделать, Арина Сергеевна, – по-взрослому вздыхал Юра. – Война! Другим способом этого не пресечь. А все, что в этих вагонах, захвачено у большевиков, а не у мирных граждан. Я же говорю – военная добыча. Что-то в белой армии было неладно. Арина устала мириться с тем, с чем мириться было нельзя. Постоянно доходили слухи о расстрелах и повешениях. О грабежах, о недовольстве местного населения. Теперь – этот эшелон с такими мирными и домашними вещами, хозяева которых мёрзнут сейчас в холодных чужих домах, голодные, раздетые, а многих, наверное, давно уже нет в живых. Все полтора года большевистского правления Арина ждала, когда придут благородные рыцари-освободители. А они пришли тогда, когда уже устали быть рыцарями, когда приняли правила жестокой чужой игры. Что-то не укладывалось у Арины в голове, она искала ответов у Владислава, но разговоры едва вспыхивали – гасли как искры. Бывало, Арина заводила вечером разговор: – Неужели нельзя обойтись без расстрелов? Владислав в такие моменты ожесточался: – Нельзя! Иначе – анархия! Февральская мягкотелость ясно показала, к чему всё это ведёт. Лояльность и безвластие породили жёстких и решительных людей, тех самых, от которых теперь зависит, куда повернёт Россия. Кто проявит слабину, тот и проиграет. Глаза Владислава становились холодными, чужими. Арина отворачивала голову к окну, наступала долгая тяжёлая пауза. Монотонное тиканье часов в вечернем сумраке, жужжание в паутине злой осенней мухи, красные полосы заката на голубой, грубо побеленной стене. Видно было – Владислав силой сдерживает в груди какие-то слова и чувства. Но в один из вечеров он всё же распалился: – Ты пойми! – с какой-то непонятной злостью доказывал он. – Правила бывают когда воюешь с немцами, с австрийцами, с дикарями, съевшими Кука, с кем угодно, но только не со своими. Гражданских войн не бывает, бывает гражданская резня. Я никогда не видел, чтобы русский убивал немца с таким наслаждением, с каким он убивает своего, русского… Больно, но не я всё это придумал. Если мне вырезают ножом на плече погоны, я – что? – должен безропотно подставить второе? Об этом ты меня просишь?.. Ведь все твои разговоры сводятся к этому. Владислав, распалившись, уже кричал на Арину, а она сидела, прикрыв лицо небрежной, по-домашнему сплетённой косой и отчаянно зажмуривала глаза. – Ты думаешь, я не понимаю? Я сам иногда с ума схожу. Все идеалы рушатся, а я не могу ничего с этим поделать. Никто не может… Пойми, тут вмешались высшие силы и не в нашей власти их остановить. Все сошли с ума. Люди! Ангелы! Бог! Выплеснув злобу, Владислав сел к столу, подпёр ладонью лоб, заговорил совсем другим тоном – тихим, недоумённым: – Разве я не вижу – погибают лучшие, а негодяев отчего-то берегут их обезумевшие ангелы-хранители. Чем больше человек звереет, тем больше они его берегут, словно вошли в сговор с бесами: хранить всех ожесточившихся и изничтожить милосердных. Страшно иногда бывает – ослабнет жестокость, и мой ангел откажется от меня, не отведёт от сердца пулю. В ту ночь Арина ночевала в лазарете, хотя и не было у неё дежурства. И следующую ночь, и ещё одну. Отношения с Владиславом охладели неожиданно быстро. Последние несколько дней они почти не общались. Да и некогда было – полк вёл тяжёлые оборонительные бои на подступах к городу. Владислав будто забыл об Арине, но перед самым её отъездом в тыл с ранеными, выкроил время. Попрощался не холодно и не тепло – как с очень далёким человеком. Отдал в её распоряжение Лунёва и Цветкова. Хотя неизвестно кого в чьё распоряжение отдавал, потому как именно Лунёву и Юре он наказывал беречь Арину и глаз с неё не спускать. Вот и ходили они за ней повсюду, выполняя наказ. Сейчас Юра сидел на другом краю ящика, а Архип Васильевич, – Арина уважительно звала Лунёва по имени-отчеству, – побежал узнать, в чём задержка. Вроде уже и паровоз подали, а ни лязга, ни движения под дощатым полом теплушки всё не было. Где-то впереди горели пакгаузы, чихал паровоз. Ружейная перестрелка слышалась совсем близко. Лунёв вернулся растерянный… Паровоз брошен под парами, машинисты сбежали. Сказывают, на Кривой Балке рабочие взорвали пути. Хода нет. Интендантство уже подожгло свои составы и пакгаузы, чтобы не достались красным. Рассказывая, Лунёв запинался и так странно поглядывал на Арину, что она заподозрила неладное. – Архип Васильевич, вы что-то недоговариваете. Лунёв сдвинул на затылок фуражку, почесал лоб. – Я тут наших встретил из команды связи… У Арины от дурного предчувствия сердце замерло. – Не молчите, – слабым голосом попросила она. – Владислав Андреевич ранен.