– Я не нарочно, – сказал незнакомец. – То есть я не нарочно прикинулся вашей женой, чтобы вас помучить. Просто надо было вас увести, пока не исчезли, любой ценой. Это только поначалу кажется, будто исчезнуть приятно. На самом деле, вам бы совсем не понравилось превратиться в жалкую, беспамятную, голодную тень и бесславно погибнуть от рук тамошних полицейских, которые, при всех их несомненных достоинствах, на этой стадии исчезновения уже не умеют спасать. И вообще никто не умеет, не только они. В общем, надо было срочно уводить вас с пляжа, где вам было так хорошо, что хрен бы вы меня послушались, а времени оставалось в обрез. На такие случаи у меня есть один прием – довольно жестокий, зато безотказный: человек видит на моем месте того, кого любит больше всего на свете, больше жизни, больше себя самого. Вот и вы увидели, кого надо. И пошли за мной. И вернулись назад. И правильно сделали. В этом городе нет моря, но жить здесь все равно хорошо. Вы живы, вы снова есть, даже саксофон не посеяли, будет на чем играть – все это в сумме просто отлично, хотя вам понадобится время, чтобы по достоинству оценить этот факт. Сейчас-то вам – хуже некуда, это я понимаю… Хотите выпить? Ганс отрицательно помотал головой. Сказал, вернее, подумал, беззвучно шлепая губами, как глупая рыба: «Мне бы сейчас сигарету», – и тут же ее получил. Без фильтра, со сладковатой бумагой и такую невообразимо крепкую, что лучше бы не просил. От сигареты ему здорово полегчало – в том смысле, что затошнило от непривычно крепкого табака, и остальные проблемы поневоле отступили. Понятно, что временно. Но хоть так. – Ужасная дрянь, – сказал он наконец прорезавшимся голосом. – Да, – кивнул незнакомец. Он выглядел страшно довольным собой. – Хуже стакана водки на голодный желудок. Это не то «Монте-Кристо», не то «Лигерос»; в общем, кубинская сигарета, из обрезков сигарного табака, таких уже давно не делают. Ну или делают, но в Европе точно не продают. Но у меня в кармане как раз завалялась одна. Рад, что вам пригодилась. Добро пожаловать домой. – Я был… где-то не здесь? – спросил Ганс. – На том свете? – Можно и так сказать, – легко согласился незнакомец. – Но лучше не надо, потому что это неправда. Такой же «свет», как этот, ничем не хуже. Читали в детстве фантастику? Ну, тогда совсем просто. Считайте, это был параллельный мир. И знаете, что я вам в связи с этим происшествием посоветую? Никогда не стирайте свои штаны. – Что вы сказали? – Ганс был уверен, что ослышался. – Сразу после «параллельного мира»?.. – Я сказал: не стирайте свои штаны. Если они сами высохнут, на них останутся следы от морской соли. Такие противные белые разводы – ну вы же у моря выросли, знаете, что я имею в виду. Ганс молча кивнул, не понимая, к чему он клонит. – У вас будет хоть какое-то доказательство, – завершил незнакомец. – Не самое убедительное, но гораздо лучше, чем ничего. Про некоторые невозможные события лучше точно знать, что они действительно были. Потому что если от них отмахнуться – а отмахнуться захочется, так уж устроен наш ум – считайте, все было зря. Даже море. А с ним так обращаться нельзя. Девятый круг Тони Куртейн Тони Куртейн шел по неширокой темной улице. Шел как бы помимо воли, не предпринимая никаких специальных усилий, ноги сами делали это, пока он растерянно оглядывался по сторонам. На первый взгляд, вполне обычная улица, даже смутно знакомая, как будто уже бывал здесь – то ли очень давно, то ли во сне, то ли просто пьяным. Но что-то с ней было явно не так. И ведь сразу не скажешь, что именно. Дома, пожалуй, немного выше, чем следует; впрочем, далеко не все. Среди них попадаются уродливые и просто безликие коробки с окнами, но их не настолько много, чтобы радикально испортить общий вид. Большинство окон темные; оно и неудивительно, все-таки ночь на дворе. Но некоторые утешительно сияют всеми оттенками тихого домашнего света – голубым, бледно-желтым, красноватым, зеленым, белым, как лунный диск; это зависит от мощности лампы, цвета абажура и занавесок, обычное дело, все как у нас, – думал Тони Куртейн. – А деревья вообще те же самые: липы, каштаны, клены. И цветы на клумбах похожи, насколько их можно разглядеть в темноте. Вот фонари, кстати – да, совершенно другие, гораздо менее яркие, тускло-оранжевые. Довольно неприветливые фонари. Может быть, поэтому мне здесь так неуютно? Освещение много значит. Но скорее всего, проблема как всегда в голове. Слишком часто слышал, будто Смотритель маяка ни при каких обстоятельствах, просто в силу своего устройства не может целиком очутиться на Другой Стороне. А я все-таки здесь. Я на Другой Стороне, – думал Тони Куртейн. – Интересно, как так вышло? Я же ничего для этого не предпринимал. И вообще ничего особенного не делал, просто сидел в кресле с газетой, пил адарский айвовый сидр, услышал какие-то звуки внизу, поднялся проверить, что там случилось, и вдруг сразу – ррраз! – почему-то уже иду по улице, темной и угрожающей, как в фильме ужасов; впрочем, скорее всего, она такой просто кажется. От эффекта внезапности и из-за тусклых фонарей. – На самом деле это нормально, – раздался откуда-то справа, из темноты голос его старого друга. То есть, друг конечно был не его, а здешнего двойника, но Тони Куртейн давно привык, что жизнь у них более-менее общая. Как же все перепуталось, а. – Я имею в виду, – продолжил голос, – нормально, что Смотрители маяка иногда меняются местами. По уму, именно так и должно быть, иначе какой смысл? На кой вообще сдался двойник, с которым нельзя обменяться реальностями? Что это за жизнь? Просто твои предшественники не успевали дождаться этого прекрасного момента, слишком рано сбегали на пенсию. В таких случаях принято говорить: «и их можно понять», – но на самом деле, лично я совершенно не понимаю. Как можно по доброй воле в самом начале выйти из такой интересной игры? – То ли нервы у них не выдерживали, то ли, наоборот, слишком скучно делалось, – неохотно объяснил Тони Куртейн; он терпеть не мог злословить, тем более, о коллегах, но тут само сорвалось с языка. – Я тоже не понимаю, зачем так быстро отправляться в отставку, – добавил он. – Сам только лет через двадцать по-настоящему вошел во вкус. Но нельзя забывать, что все люди разные. У меня есть приятель, заядлый бегун, так он тоже удивляется, что я не могу пробежать десять километров, не останавливаясь. Говорит, это же такой пустяк… Так, стоп, погоди. Ты сказал: «Меняются местами», – я тебя правильно понял? Что это значит? То есть мой второй сейчас… там? Вместо меня?! – Ну да. Представляешь, как ему интересно на этом твоем маяке? Правда, там нет меня, и это проблема. Никто не мешает сосредоточиться, как без такого счастья прожить? Но ничего, справится, он знает, что делает. А вот как мы тут будем справляться без Тони, это большой вопрос. Как бы не пришлось нашу с ним бадегу прикрывать. Ладно, тебя припашем. Ты готовить вообще умеешь? Я имею в виду, не просто строгать бутерброды, а серьезные вещи – жаркое, суп, пироги? Тони Куртейн молча показал средний палец. Иногда следует сразу четко обозначить свою позицию по некоторым жизненно важным вопросам. Ишь, разошелся. Эксплуататор. Пироги ему подавай. Тот расхохотался: – Этого я и боялся – что тебя силком не загонишь на кухню! Ладно, не бери в голову, я пошутил. Если что, наливать я и сам умею, осталось написать объявление, чтобы закуску приносили с собой. – То есть я здесь надолго? – спросил Тони Куртейн. И, внутренне содрогнувшись, уточнил: – Навсегда? – Да прямо уж – навсегда! Я бы на твоем месте особо губу не раскатывал. Рассчитывал бы, как с остальными вашими прогулками – на два-три часа. И потратить их надо с толком. Ты когда-нибудь пил под мостом? Тони Куртейн всерьез задумался. Наконец сказал: – Нет. Чего не было, того не было. – Так и знал! – торжествующе воскликнул его спутник, старый друг, незнакомец, голос, иногда звучавший в ушах в такие непростые минуты, когда даже преуспевшим в искусстве одиночества людям очень нужно, чтобы рядом с ними кто-нибудь был. И пообещал: – Мы это исправим. Вот прямо сейчас. Деликатно потянул за рукав, вроде, едва дотронулся, но Тони Куртейну показалось, налетел ураган, подхватил его и понес куда-то, не давая коснуться ногами земли. Однако неплохо они на Другой Стороне, развлекаются. А еще почему-то считается, будто здесь не бывает простых, веселых чудес, только трудные, сумрачные, пугающие, от которых мозги набекрень – так ему, по крайней мере, рассказывали все вернувшиеся с Другой Стороны. – Нас, чудес, действительно тут не бывает, – подтвердил уносящий его ураган. – Совершенно не вписываемся в концепцию здешнего мироустройства. Но при этом все равно почему-то есть. Больше всего на свете люблю подобные штуки: победу воли над материей, овеществление парадоксов, осуществление невозможного, торжество животворного хаоса, все вот это вот. И тут же закричал, обращаясь – Тони Куртейн так и не понял к кому: – Эй, хватит, поставь нас на место, пока за город не унес! Крик возымел действие, по крайней мере, сумбурный полет кувырком снова превратился в обычную прогулку – шаг, еще шаг. Но теперь они шли не по улице, а по набережной довольно широкой быстрой реки, в темной воде которой отражалась яркие фонари противоположного берега, разноцветный, текучий, быстрый огонь. – Интересно, – сказал его спутник, – а сам-то ты видишь свет своего маяка? Тони распрекрасно все видел, но с вами, Смотрителями, никогда не поймешь, что у кого из вас как. Тони Куртейн растерянно огляделся; открыл было рот, чтобы спросить, куда надо смотреть, но тут наконец-то увидел на другом берегу, впереди яркое синее зарево на пол-неба, совершенно невыносимое – не для глаз, конечно. При чем тут глаза. Остановился, вдохнул, выдохнул, стараясь унять бешеное сердцебиение. Ну ничего себе, а! Сказал: – Так вот как это выглядит со стороны. Непростое зрелище. Теперь понимаю, почему они возвращаются такие… пришибленные. Раньше только теоретически знал. – А мне очень нравится, – признался его спутник. – Смотрел бы на этот свет и смотрел, такой он счастливый и утешительный. Иногда мне кажется, ваш маяк горит исключительно для поднятия моего настроения. А все остальное – просто приятный побочный эффект… Ничего-ничего, под мостом этих ваших синих огней почти не видно. Хочешь, можешь зажмуриться, отведу тебя за руку. Здесь недалеко. – Жмуриться точно не буду, – сказал Тони Куртейн. – Это нечестно: другие-то смотрят долго, пока не вернутся. Ну и потом, когда еще доведется поглядеть на свой собственный свет. Тони Куртейн был заранее уверен, что сидеть им придется на земле – хорошо хоть не сырой, дождей давно не было. Но в темноте под мостом скрывались плетеные кресла – новенькие, блестящие, хоть сейчас фотографируй и в каталог садовой мебели помещай. – Люблю устраиваться с удобствами, – объяснил его спутник. – Я вообще сибарит; другое дело, что по общему мнению, представления о роскоши у меня довольно причудливые. Но по некоторым пунктам они все-таки совпадают с общечеловеческими. Тебе повезло. Достал из кармана небольшую синюю флягу. Сказал: – Обычно я ее с собой не ношу, потому что в этой фигульке помещается целая бездна, а мне в руки бездну лучше не давать – не тот темперамент, чтобы вовремя останавливаться. Но сегодня решил рискнуть из соображений гостеприимства. Про бездну специально предупреждаю, чтобы ты был осторожен. Но и не экономил, с другой стороны. Что именно было во фляге, Тони Куртейн так толком и не понял. Судя по крепости, жидкий неразбавленный ад; судя по аромату, смесь нектара с амброзией; судя по действию, действительно бездна. Точно, она. А что еще думать, если сделав глоток, ощущаешь себя огромным и бесконечным, холодным, как космос, счастливым и беззащитным, как сама жизнь. – Похоже, это и есть та самая водка, настоянная на звездном небе, – мечтательно сказал хозяин фляги. – Я-то думал, Тони просто сочинил эту байку для смеху. А он не сочинил. Тони вообще крутой. Люблю его больше жизни. И тебя, кстати, тоже, причем не просто за компанию с ним, а как самостоятельную единицу. Ну чего ты так смотришь? Это не новость: я люблю больше жизни всех, кто сам больше, чем жизнь. А вы оба такие и есть. И этот невыносимый свет, маяк ваш дурацкий… В смысле, наоборот, прекрасный, нигде во Вселенной такого нет. Не то чтобы я самолично изучил всю Вселенную на предмет наличия в ней соответствующих осветительных приборов, чего не было, того не было, но говорил с некоторыми заслуживающими доверия экспертами. И они тоже считают, ничего подобного твоему маяку больше нет. Как же я рад, что тебе – вам обоим – под хвост попала такая вожжа, и теперь маяк горит все ярче и ярче, не только у нас, но и в других, далеких от границы городах. Ты не представляешь, как мне это надо. Позарез! Бездна из фляги развязала язык, поэтому Тони Куртейн не просто подумал, а сказал вслух: – Всегда знал, что тебе тоже надо. Но никак не пойму, у тебя-то какой интерес? – Да понятно какой. Когда люди видят свет твоего маяка, ощущают явственный, притягательный, неотразимый, хоть и не для них предназначенный зов иного, невозможного мира, они приподнимаются на цыпочки и становятся ближе к небу – примерно на полтора сантиметра каждый. Вроде бы несущественная величина, но если полтора сантиметра умножить, скажем, на миллион, получится очень неплохое число. Внушительное. Целых пятнадцать сочных, увесистых километров. Считай, допрыгнули до стратосферы. Есть уже о чем говорить. – Ты это серьезно? – Совершенно серьезно. Арифметика – моя страсть. Как подумаю обо всех этих прекрасных незнакомцах, приподнимающихся на цыпочки на разных концах земли, голова идет кругом… Впрочем, я понимаю, что ты не ради них все затеял. Тебе мои романтические вычисления до лампочки. Извини. – Да не за что, – растерянно ответил Тони Куртейн. – Просто в голову не приходило, что можно и так поставить вопрос. Даже неловко становится, когда ты все это расписываешь. Я-то и думать не думал обо всех этих… вставших на цыпочки. Мне бы просто друга вернуть. Или хотя бы передать весточку, напомнить, что мы вообще есть, а там пускай сам решает, хочет ли возвращаться. Может, на самом деле оно ему на хрен не сдалось; говорят, у вас, на Другой Стороне, тоже можно жить счастливо, и сейчас, сидя рядом с тобой, в это довольно просто поверить. Но шанс ему все равно надо дать. Я этого не только хочу всем сердцем, но и обязан по справедливости. Я перед ним крепко виноват. Старый друг кивнул с понимающим видом – дескать, ничего не попишешь, бывает, все мы перед кем-нибудь виноваты – и снова передал ему флягу. Сказал: – Нет ничего лучше, чем роковые ошибки, когда их совершают сильные люди, способные на настоящее, деятельное отчаяние. На этих ошибках и усилиях их исправить, переиграть все по-своему и победить – не держится, но движется мир. Не представляю, что ты натворил, но ясно, что не наделай ты в свое время глупостей, маяк бы так ярко сейчас не светил. – Это точно, – согласился Тони Куртейн. Сделал еще глоток из синей фляги; пожалуй, все-таки лишний, потому что язык развязался окончательно и бесповоротно. Зачем-то начал рассказывать то, о чем привык молчать. – Мы с Эдо дружили со школьных лет. Со временем мне эта детская дружба вылезла боком: он стал для меня не просто другом, а, можно сказать, всем миром. Бывают такие огромные люди, что занимают все сердце, и там не остается места больше ни для кого. Меня это страшно бесило, я хотел свое сердце обратно, но забрать почему-то не получалось, поэтому ссорился с ним чаще, чем мирился. Но у Эдо был легкий характер, он все мне прощал. А когда я сделался Смотрителем маяка, прощать меня стало совсем легко. У нас, Смотрителей, знаешь, та еще репутация: можно, если захочешь, вести себя, как последняя свинья, никто особо не удивится и зла не затаит. – Надо же. А по тебе не скажешь, – улыбнулся его собеседник. – Знаю. Но это я со временем успокоился. Привык к своему положению, научился держать себя в руках. Ну и на маяке поселился, это тоже способствует исправлению характера; странно, что из моих предшественников никто не сообразил… А может, дело в моем втором? Я имею в виду твоего приятеля. Все-таки жизнь у него интересная и счастливая, и мне немалый кусок ее достается. От такой распрекрасной жизни кто хочешь станет добряком. Но в то время до добряка мне было, прямо скажем, далековато. Эдо на мои выкрутасы смотрел сквозь пальцы. У него-то кроме меня был и весь остальной мир. Вернее, два мира сразу. Он чувствовал себя как дома у вас, на Другой Стороне. Бегал туда-сюда, можно сказать, промышлял контрабандой, просто таскал не сигареты и цветные карандаши, а книги. В основном альбомы по искусству и философские трактаты; впрочем, не только их. Сделал на этом блестящую карьеру, целых две диссертации написал – про глубинные мирообразующие мифы Другой Стороны и про их бессознательное отображение в вашем изобразительном искусстве; обе тут же издали отдельными книгами, продавались, как горячие пирожки. Стал очень модным, как говорится, культовым лектором, преподавал в Художественной Академии и для обычной публики в разных местах выступал, задурил этими вашими мирообразующими мифами головы куче народу – в хорошем смысле, конечно, задурил. Студенты его обожали; да кто только Эдо ни обожал, он был обаятельный. Вот как ты выразился: «больше, чем сама жизнь» – это точно про него. Но я оставался его лучшим другом, а он – единственным моим. Все рухнуло, когда Эдо написал новую книгу. Не очередное исследование, а просто роман. И на свою голову мне его показал – первому и, насколько я знаю, единственному. Столько лет уже локти кусаю – чего мне стоило промолчать? Но тогда я натурально взбесился… – Настолько плохая книга? – Наоборот, – угрюмо ответил Тони Куртейн. – Отличная, как все, что делал Эдо. Лучше всего, что я в жизни читал. Прельстительная, как наваждение, сладкая, как полуденный сон. И при этом каждое слово – ложь. По крайней мере, так мне тогда показалось. Теперь-то думаю, черт его знает, может, и нет. Понимаешь, какая штука – книга была о нескольких жизнерадостных авантюристах, заблудившихся на Другой Стороне и утративших память о доме. По воле автора им все легко удавалось, веселые приключения выскакивали из-за каждого угла, как саламандры из горшка ярмарочного фокусника, работа горела в руках, новая любовь приходила примерно три раза в неделю и всегда оказывалась счастливой, удача сама шла в руки, все вокруг восхищенно ахали и кидались этим красавцам на шеи – ну то есть, как он это себе представлял, опираясь на опыт своих коротких вылазок. С точки зрения Смотрителя маяка, которому регулярно приходится отпаивать коньяком заблудившихся странников, звать к ним врачей, смотреть, как взрослые люди безутешно рыдают от запоздалого ужаса, выслушивать леденящие душу рассказы о горькой беспамятной жизни, содрогаться при виде их лиц, изможденных невыразимой тоской неизвестно о чем – полная чушь.