Тони уже почти бежит, то и дело проваливаясь в песок, увиливая от волн, не то чтобы слишком удачно, уже не только кеды насквозь промокли, но и штаны до колена, но этой сейчас совершенно неважно, потому что впереди, матерь божья, глазам не верю, самый настоящий маяк. Далеко, в конце очень длинного пирса, похоже, совсем невысокий, но какая разница, если он – маяк. Дверь нашлась, но была заперта; Тони растерялся, почти рассердился – ну здрасьте, приехали, зачем тогда вообще все, если на маяк нельзя войти? Тони Куртейн – там у себя, совсем рядом, так невообразимо далеко, что можно сказать, нигде, от его растерянности споткнулся, ну хоть не упал, а просто с размаху сел на ступеньку; ушибся, конечно, хорошо хоть просто на задницу шмякнулся, а не копчик отбил, скривился и одновременно почти помимо воли рассмеялся, оценив нелепость происшествия. Все-таки служба Смотрителя маяка трудна и опасна, мало кто в наше время рискует на работе своей задницей в настолько буквальном смысле, а вот я – да. Пока смеялся, его попустило, в смысле две жизни сразу перестали казаться слишком сложной задачей, все стало как всегда. То есть можно спокойно завалиться в постель с интересной книжкой; не будь сейчас почти четыре утра, можно было бы даже выскочить в бар «Злой злодей» на углу, перекинуться парой слов с Иолантой или кто там нынче ночью за стойкой, выпить холодного сидра за упокой короткой июньской ночи и здоровье своей ушибленной задницы. Но «Злой злодей» открыт только до трех, да и лень уже выходить, гораздо приятней просто знать, что в принципе это возможно, делу не помешает, связь с двойником не только крепка, но и снова легка, Тони добрался до смешного маленького маяка, который зачем-то назначил главной целью своего путешествия, если не вообще всей жизни; ладно, мы все не без придури, главное, он добрался, и ключ, которого не хватало для полного счастья, уже у него в руке, яркий синий свет сияет на Другой Стороне, над неизвестным приморским городом и над морем, наконец-то еще и над настоящим бескрайним морем, соленым и мокрым, как положено всем морям. Вряд ли это как-то принципиально важно для дела, но сам факт. * * * – Три часа двадцать шесть минут, – говорю я. Скорее даже ору. И повторяю специально для Тони, который теоретически здесь уже не отчасти, а весь, целиком, но смотрит на меня бессмысленными глазами новорожденного котенка: – Почти три с половиной часа! От такой новости его взгляд проясняется, и он медленно, заплетающимся, как у пьяного языком, произносит: – Это у меня получилась уже какая-то совсем дурная рекурсия: двойник Смотрителя маяка и сам отчасти маяк пришел на маяк и сидел там, ощущая себя настоящим – «дураком» подходящая рифма, но все-таки нет, маяком. Опять маяком! Лицо у него при этом раскрасневшееся и такое счастливое, словно не взрослый, опытный человек, а старшеклассник прибежал с первого в жизни свидания, оказавшегося настолько более удачным, чем он рассчитывал, что теперь даже непонятно, как быть. Впрочем, в каком-то смысле, примерно так и есть. Тони снимает мокрые кеды, один подносит к самому носу и нюхает с таким мечтательным лицом, что я начинаю – хотел бы употребить нейтральное слово «смеяться». Но это будет бессовестной ложью, потому что я начинаю не смеяться, а ржать, даже несколько более громогласно, чем того заслуживает ситуация. Но тут ничего не поделаешь, я на взводе, а делать сейчас, как назло, ничего не надо – ни очаровывать, ни превращаться, ни даже куда-то бежать. Только сидеть на стуле, всем своим видом выражая сочувствие и понимание. Ну вот, выражаю, как могу. – Он морем пахнет, – укоризненно говорит Тони. – Морской водой. А завтра и кеды, и штаны высохнут и будут все в белых пятнах от соли. Даже жалко их стирать… Слушай, а ключ мне в руку – это же ты сунул? Пожимаю плечами. Интересно, а кто еще. – Представляешь, он подошел к замку! И это самое удивительное даже на фоне всего остального, потому что замок выглядел как ржавая теорема Ферма – такая специальная гадская, в принципе нерешаемая задача, просто не для математиков, а для ключей. Чтобы все обломались, обманутые кажущейся простотой. – Ну так теорему Ферма, в конце концов, вроде бы доказали, – напоминаю я. – Нашелся какой-то гений[13]. То же самое и с ключом. Этот ключ – определенно гений, причем с очень трудной судьбой. У него было тяжелое детство: бедняга родился, можно сказать, сиротой, то есть без соответствующего замка. Продавался в сувенирной лавке, просто как финтифлюшка для красоты. Я его то ли купил, то ли спер, давно дело было, не помню – исключительно из сострадания. Ключ без замка это даже хуже, чем прирожденный ныряльщик, родившийся в пустыне, или гениальный пилот за три тысячи лет до изобретения первого аэроплана. А для меня, сам знаешь, нет более душераздирающего зрелища, чем нереализованный потенциал. В общем, ключ был спасен и за долгие годы скитаний по моим дырявым карманам, можно сказать, перевоспитался. Теперь он способен открыть вообще любой замок. Можешь оставить его себе, у меня таких еще примерно полдюжины, все как один с трудной судьбой. Точно не помню, сколько осталось, я их раздаю при всяком удобном случае. И трудно представить более удобный случай, чем твой. Тони мечтательно улыбается. В одной руке у него мой гениальный ключ, в другой мокрый кед – вот как на самом деле должны выглядеть по-настоящему милосердные божества, встречающие тибетских умерших в Бардо, а то ишь, взяли моду пугать покойников, потрясая перед их носами оружием и чашами в виде черепов. Смерть и без всей этой мрачной бутафории нелегка. – Там, конечно, ничего особенного не было, – наконец говорит он. – Пылища и запустение. Маленький старый маяк, похоже, совсем заброшенный. Там не то что никто давным-давно не живет и не работает, а даже никто не заходит. Наверное, кораблям светят какие-нибудь другие, новые маяки, а этот оставили как историческую достопримечательность. Но сегодня старик отвел душу. Как следует посветил. И я сидел там такой важный и гордый, чувствовал себя самым настоящим Смотрителем маяка, а не просто тенью Смотрителя… Зря, между прочим, смеешься. Теоретически, я знаю, что настоящий Смотритель маяка – это мы с ним вдвоем. Но знать – одно, а ощутить всем своим существом – совершенно другое, а то ты не в курсе. – Да в курсе, конечно. Но все равно смешно. Я и над собой смеюсь в аналогичных ситуациях. То есть практически непрерывно: вся моя жизнь именно такая ситуация и есть. Говорят, иногда смех это просто защита психики от самого невыносимого. Сомневаюсь, что у меня есть какая-то психика, но, наверное, правильно говорят. – Наверное, – кивает Тони. – Ладно, смейся на здоровье, если уж психика велит. А все-таки круто оказалось на пару часов обзавестись самым настоящим маяком и почувствовать себя его полноправным хозяином. Я, кстати, много чего интересного понял, пока там сидел. Разные вещи, о которых раньше даже думать не очень-то получалось. Например, что я – совершенно отдельный человек. Не тень загадочного Смотрителя тайного потустороннего маяка, а просто его брат-близнец. Возможно, сиамский, сросшийся в таком интересном месте, что у самого воображения не хватает представить, где оно может быть. Но при этом все-таки отдельный. А что живу иногда его желаниями и испытываю его настроение, так это вполне обычное дело. Можно подумать, у всех остальных людей желания только свои, а настроение всегда понятно, откуда взялось. Вовсе не обязательно быть двойником Смотрителя маяка, чтобы ничего о себе толком не понимать и не иметь над собой власти. Просто я в курсе, как обстоят мои дела и откуда что берется, а другие – обычно нет. – А еще что интересного ты там понял? – нетерпеливо спрашиваю я. – Да много всего. Но рассказать почти нечего: я и слов-то нужных не знаю. Подозреваю, их вообще ни в одном языке нет. Но самое главное все-таки, наверное, могу сформулировать. Оказывается, когда я ухожу, наш свет остается. Надолго. Может быть, вообще навсегда, во всех временах сразу. Не только на том маяке. Везде, где я побывал. Так что затея с прогулками и правда имеет смысл. Я имею в виду, не просто как удивительное приключение и невозможный поступок, который ценен сам по себе. Прикладная, практическая польза гораздо больше, чем мне казалось. Представляешь? Только не говори, что с самого начала был в этом уверен. А то я обижусь, что ты такой умный и… ну даже не знаю. Например, в глаз тебе дам. – Ясно, – киваю. – Глаз дело серьезное. Поэтому я потрясен. И сражен лучезарной истиной. Возможно, вот-вот получу просветление, то-то вы все тогда попляшете. И ты, между прочим, будешь виноват. – Средство от просветления стоит в буфете, – ухмыляется Тони. – Даже целых четыре средства, на выбор. Буквально от половины стакана как рукой все снимет. И мне заодно налей. Пятый круг Люси Тетки ей не звонили и сообщений не слали, хотя на прощание Люси оставила им свой телефонный номер, почтовый адрес и даже на всякий случай скайп. Сказала: «Если что, не стесняйтесь, звоните, пишите», – и Алевтина тогда растерянно спросила: «Что именно – “если что”?» – а Алена флегматично кивнула, видно было, что она только формально видит их обеих и слышит два голоса, а на самом деле пока еще не здесь. Ну это, в общем, вполне нормально. И к утру, скорее всего, пройдет. Не то чтобы для Люси это было совсем уж обычное дело – внезапно оказаться на Этой Стороне не одной, а со спутниками. За всю ее жизнь такое случилось всего в четвертый раз, если не считать прогулку с Ханной-Лорой, но про нее-то как раз понятно, что Ханна-Лора сама всем рулила, это Люси тогда была «спутница», шла, куда вели. Тетки стали четвертыми в Люсином списке сверхъестественно – вот уж иначе не скажешь! – везучих счастливчиков. Перед ними сравнительно недавно, прошлым летом был случайный прохожий, совершенно чудесный дядька, явно решил над ней подшутить, спросил, как пройти к морю, Люси ему подыграла и почти нечаянно завела в такие интересные места, куда и сама-то прежде не заходила. Он сперва на радостях потерялся, но ничего, отыскала потом, мокрого по пояс и еще вполне счастливого, но уже начавшего беспокойно озираться по сторонам и задавать себе разные малоприятные вопросы, а это не лучшее настроение для возвращения домой. Словом, вовремя она тогда успела, подхватила этого красавца под руку, потащила пить пиво в уютный «Лихой парадокс» на улице Лисьих Лап, а оттуда – на площадь Небесных Знамений, где как раз начинался концерт, напоила до веселого изумления, заболтала до полной потери бдительности, практически на ходу убаюкала и только потом рискнула нырнуть с ним в заветную подворотню, откуда, если ни черта не боишься, выйдешь прямо на Базилиону, буквально в квартале от Святых Ворот; в общем, как-то увела. Несколько лет назад была симпатичная парочка, вроде взрослые люди, за тридцать, но такие влюбленные, что, кроме друг друга, вообще ничего толком вокруг не видели, а когда видели, принимали без вопросов и на ура. Отлично проехались на трамвае, безмятежно глазели по сторонам, выпили вина в ресторане на улице Синих Звезд, полюбовались собственными отражениями в тамошнем зеркальном тенте, купили леденцов и зеленого меда на Ярмарке Примирений, так ничего и не заподозрили и спокойно, без приключений вернулись назад. А совсем-совсем давно так же влипла Люсина сокурсница Зумра, с которой никогда особо не дружили, но однажды пошли вместе гулять, увлеклись разговором и как-то незаметно оказались на незнакомой улице, засаженной старыми липами, среди людей, деловито развешивавших на ветках деревьев стеклянных, бумажных и керамических рыб; Люси тогда сразу поняла, что происходит, какой-никакой опыт прогулок на Эту Сторону у нее уже был, поэтому она не растерялась и тут же задвинула пространную импровизированную телегу про удивительные традиции этого квартала, где когда-то якобы селились приехавшие в Вильно на заработки мемельские[14] рыбаки. Так что Зумра, скорее всего, просто ничего не поняла. По крайней мере, не испугалась. И никогда потом не расспрашивала, куда это они в тот раз забрели. И вообще держалась с Люси сдержано и отчужденно, как с незнакомкой, словно у них не было этой странной совместной прогулки, и вообще ничего. То есть нормально, что тетки не позвонили. Все их предшественники тоже исчезали с концами, больше не выходили на связь. Удивительно все же, как уживаются в человеке мечты о чуде с полной неготовностью к тому, что чудо однажды может случиться, и с удивительной способностью притянуть за уши первое попавшееся рациональное объяснение, худо-бедно себя успокоить и больше никогда о случившемся не вспоминать. Люси решила махнуть на теток рукой. Не звонят, и ладно, не самой же их теперь разыскивать. Дурной тон – наседать на бывших клиенток с расспросами: «Ну и как вам моя экскурсия? Вам ничего не показалось странным? А как вы чувствуете себя теперь?» Тем более, ей и так было чем заняться. Мягко говоря. А тетки – ну что тетки. Уже наверное уехали домой, в Москву. Но все равно конечно постоянно вспоминала большую красивую Алену с больными ногами и самоотверженную рыженькую Алевтину на каблуках. Думала: интересно, как они там? Уже расспросили местных знакомых, просидели час в интернете, на всякий случай обратились в информационный туристический центр и убедились, что трамваев в Вильнюсе нет? И как переварили эту новость? И что потом сделали? Выкинули банку с зеленым ладийским медом, купленную на воскресной ярмарке на площади Трех Ветров? Или, наоборот, объявили безобидное деревенское лакомство настоящим волшебным зельем, исцеляющим сразу все, и теперь гадают, слопать его, дождавшись полнолуния, или и так сойдет? Иногда Люси приходилось выводить с Этой Стороны прохожих, попавших туда без ее и вообще без чьей бы то ни было помощи, самостоятельно, совершено случайно, ну или, как говорится, по воле судьбы. Такое случается гораздо чаще, чем можно подумать, особенно с приезжими, которые еще не успели понять, где у нас тут что, гуляют, глазеют по сторонам, не удивляются несообразностям, никуда не торопятся, ничего не ищут и не ждут или, наоборот, ищут и ждут слишком много – того, чего ни в нашем городе, ни на всем белом свете нет, таким легче всего заплутать. Впрочем, обычно они сами благополучно возвращаются обратно – как вошли, так и вышли, ничего толком не успев понять. И потом еще долго бродят по окрестным кварталам, пытаясь найти дом с нарисованными на стенах русалками, или кондитерскую с самыми вкусными в мире вишневыми круассанами, растерянно бормоча: «Она же точно где-то тут за углом была!» Но некоторые все-таки застревают на Этой Стороне или, хуже того, на одной из несбывшихся призрачных грез-однодневок, которые всегда обильно плодятся на границе между реальностями, рождаются чуть ли не от каждого второго мечтательного вздоха: «Ах, если бы, если бы!» – и исчезают навек, одни с наступлением темноты, другие на рассвете, вместе с теми, кто там в этот момент гулял; вот об этом лучше бы, конечно, вспоминать пореже, в идеале, вообще не думать, но если уж знаешь, поневоле держишь в уме всегда. Эта Сторона хотя бы некоторых чужаков принимает, разрешает остаться, дышать своим воздухом, петь свои песни, пить воду и кофе, развешивать на веревках разноцветные полотенца, влюбляться, кружить на трамваях по городу, смотреть на синие черепичные крыши с вершин окрестных холмов, подкармливать пестрых кошек и важных полосатых котов, зарабатывать деньги почему-то никогда, ни для кого не тяжким, а восхитительно веселым трудом, обниматься с друзьями детства, случайно встреченными на улице, видеть странные, необъяснимые сны о какой-то чужой, почти фантастической жизни, сажать цветы, а иногда, глубоко задумавшись, нечаянно становиться облаком и поспешно спускаться с неба в двор под одобрительный хохот соседей: «Ничего, с каждым может случиться!» – в общем, быть. Никогда не знаешь заранее, кого примет Изнанка, а кто сам не заметит, как всего за одну ночь утратит достоверность, истает, превратится в, как их называют местные, Незваную Тень, хищную охотницу за чужими тенями; впрочем, какие, к черту, охотники из насмерть перепуганных, растерянных людей, они обычно даже до утра не доживают, растратив все силы на панику и отчаяние. В общем, при всей Люсиной бесконечной любви к городской Изнанке, она бы никому не посоветовала бродить там без надежного проводника. Застревают, как правило, те, кто чего-нибудь испугался, случайно или заметив неладное, сам себя накрутил: страх – самый крепкий клей. Пока боишься, принадлежишь тому, что тебя напугало, никуда от него не уйдешь. Еще, конечно, застревают по любви, вернее, от той разновидности жадности, которую часто называют «любовью»: хочу, мое! Тогда как настоящая любовь говорит: «Боже, как прекрасно, что это есть!» – спрашивает: «Можно я буду рядом?» – и всегда слышит настоящий ответ. Вроде бы очевидная разница, но мало кто ее понимает: у любви даже «хочу» бескорыстное, не взять себе, а отдать себя, если вдруг окажется надо. А если не надо, не отдавать, это тоже важный момент: назойливая щедрость – та же жадность, вывернутая наизнанку, но не изменившая сути, ничего хорошего в ней нет. С другой стороны, – часто думала Люси, – может быть, дело вообще не в жадности и не в страхе. Просто некоторым людям суждено не умереть, а бесследно сгинуть, заблудившись в проходных дворах между реальностями, бывает такая причудливая судьба. Однако теория оставалась теорией, а на практике Люси иногда вздрагивала, как от удара, почуяв неладное – это не было похоже на беспокойство, тревогу, предчувствие; долгое время думала, вообще ни на что похоже, пока не подружилась с мастером гонгов и не узнала на собственном опыте, как вибрирует тело, когда стоишь буквально в паре шагов от огромного гонга, по которому бьют специальной колотушкой. Только от гонга телу становится хорошо и спокойно, а от этих внутренних ударов – наоборот. Сразу подскакиваешь, твердо зная: надо что-то делать. Вопрос – что? Поначалу, конечно, совершенно не представляла, что тут поделаешь, но всегда одевалась и выходила в город, даже если было три часа ночи, даже если перед этим крепко спала, даже если в чьих-то объятиях, потому что совершенно невозможно оставаться на месте, когда у тебя во лбу, в животе и в груди вибрируют какие-то адовы гонги, посылают сигналы тревоги непосредственно в позвоночник, минуя условно разумный мозг, гонят куда-то, лишь бы отсюда, и ты встаешь и идешь, как лесной зверь, учуявший далекий пожар, только в отличие от зверя, стремишься не от огня, а в огонь. То есть к источнику беспокойства. И большое счастье, если успеешь прежде, чем успокоишься. Самое страшное, что может случиться с тобой по дороге, – внезапный безмятежный покой. Испытывать его бесконечно приятно, но он всегда означает, что ты не успела. Кто-то сгинул неведомо где, навсегда, не оставив по себе ни следов, ни памяти. Вот что любая реальность действительно умеет, так это мгновенно избавляться от улик. И за руку ее не поймаешь, никому не по зубам эта рука. Но чаще Люси везло. Формула ее удачи – легкий характер, помноженный на неизменно счастливый и радостный опыт множества прогулок между городом и его Изнанкой: с остальными это обычно происходит внезапно, без хотя бы теоретической подготовки, без понимания, без контроля, без чьей-то надежной руки, а Люси туда водил дедушка, еще в таком раннем детстве, когда казалось совершенно естественным делом время от времени целиком нырять в сказку, которую тебе рассказывают. На то и сказки, чтобы в них попадать! А к тому времени, когда подросла, научилась критически мыслить и ознакомилась с традиционными представлениями о возможном и невозможном, у нее уже был настолько богатый опыт регулярных прогулок между реальностями, никакими сомнениями не перешибить. Поэтому обычно Люси быстро оказывалась на изнанке реальности, в том месте, откуда исходил тревожный зов, или где-то поблизости; неважно. Главное, дальше все было более-менее просто: успокоить, обнять, заболтать до звона в ушах и затылке, дать выпить глоток-другой чего-нибудь крепкого из фляги, которую неизменно с собой носила – в общем, Люси всегда выводила с Изнанки всех, кого успевала вовремя отыскать. На сегодняшний день ее личный счет в этой игре был тридцать четыре – восемь. Но она, конечно, не обольщалась своими успехами. Всегда помнила об этих восьми. На этот раз тревожный внутренний гонг настиг Люси в самое неудачное время, какое только можно придумать: посреди экскурсии, примерно за сорок минут до ее окончания. Хуже вообще ничего не может быть. Будь это лекция, могла бы свернуть ее пораньше, студенты всегда рады любой поблажке. Но закончить раньше времени оплаченную экскурсию как-то совсем нехорошо. Впрочем, не в оплате дело, деньги можно вернуть, просто Люси любила эту свою работу больше всех остальных, привыкла выкладываться по полной программе, отрабатывать каждую экскурсию так, чтобы звезды с неба спускались послушать, но какие уж тут, к лешему звезды, когда чей-то страх, отчаяние, паника вибрирует у тебя в ладонях, животе и висках. Вытерпела, конечно. То есть довела свое выступление до какого-то подобия логического конца, вежливо попрощалась с клиентами, завернула за угол и там уже припустила бегом. Теоретически на Изнанку можно попасть из любого места Старого города, если она сама захочет тебя принять. Но если надо очень быстро и – не то чтобы гарантировано, гарантий в таких делах не бывает – с максимальной надеждой на успех, отправляйся на улицу Пилимо, чем ближе к крытому рынку Халес, тем выше твои шансы, такой уж там пограничный район. Люси немного схитрила, изменила маршрут экскурсии так, чтобы завершить ее как можно ближе к этому чертову рынку, и вполне преуспела – отсюда, если бегом, можно добраться туда буквально за пять минут. Плохо тут то, что если торопишься, куда надо ни за что не попадешь. На Изнанку обычно проходят безмятежно, неторопливо, в идеале, задумавшись так глубоко, что перестаешь замечать окружающее, различать детали, фиксировать подробности – так двум разным реальностям проще поменяться местами, а их интересы следует учитывать и уважать. Люси хорошо это знала, поэтому пробежав два квартала, заставила себя притормозить. Ну и дальше уже шла как положено, медленно, практически нога за ногу, сонастраивая ритм шагов и дыхания с пульсацией внутренних гонгов, это всегда помогало – скорее всего, потому, что занимало внимание целиком. Хорошо, что в июне так поздно темнеет, – думала Люси, – до заката еще почти четыре часа. Можно не торопиться; нет, не так: нельзя торопиться. Нельзя торопиться, нельзя. Легко сказать, но трудно сделать. Сегодня Люси почему-то никак не могла взять себя в руки, расслабиться, сосредоточиться, забыть, что ей предстоят долгие поиски, выкинуть их из головы. Думать только о земляничном кофе со льдом в киоске на площади Белого Вереска, в такую жару самое то. Думать о том, хватит ли ей сегодня мелких разноцветных монеток, которые всегда сами откуда-то появляются в ее карманах на Этой Стороне и сами же исчезают по дороге домой, на покупку зеленой чашки с совой в лавке Эммануила, или снова будут дразниться: фигу тебе, а не сову! Думать о том, какой фильм будет крутить сегодня правнук Кровавой Бет; сама она уже совсем старенькая, но по-прежнему самолично встречает зрителей на пороге кинотеатра со своим знаменитым окровавленным топором, потому что любимое многими поколениями горожан шоу должно продолжаться, Кровавая Бет – молодец. Думать о снеге, который каждый год обязательно выпадает в один из жарких июньских дней, такими густыми хлопьями, что даже успевает несколько минут полежать на земле прежде, чем растает; одна из самых непостижимых загадок Этой Стороны: откуда берется снег?! Вроде даже Ханна-Лора не знает, ну или просто не говорит, потому что июньский снег – военная тайна, за которой дружно охотятся все иностранные шпионы. Например. Но сколько ни призывала на свою голову все секреты и радости Этой Стороны, вокруг по-прежнему была до боли, до неуместной сейчас сладкой томительной нежности знакомая улица Пилимо, справа темная часовая мастерская, закрытая на вечный обеденный перерыв, слева через дорогу – Первый полицейский комиссариат и новенькое сетевое кафе, даже с виду паршивое, впереди – корпус крытого рынка, а за углом, на улице Соду, привычно лязгал и звенел, содрогаясь на стыках, приближающийся трамвай. Трамвай подошел к остановке одновременно с Люси, которая свернула на улицу Садов, сама не зная зачем, просто ради разнообразия: сколько уже можно бестолково слоняться по Пилимо туда-сюда. Она сперва вошла и привычно сунула руку в карман за монеткой, чтобы купить проездной жетон, а уже потом сообразила, что все наконец получилось, и рассмеялась, восхищенно думая: Дуууура! Ну я и дура! Знакомая улица! Часовая мастерская! Кафе паршивое! Трамвай привычно звенит! Опять не заметила момент перехода. Вечно я умудряюсь самое интересное проморгать! Впрочем, Люси ругала себя просто так, от избытка радости. На самом деле, на то и момент перехода, чтобы его не заметить. Даже смешно такие простые вещи не понимать.