Однажды будет праздник на улице моей… В то время выпивка еще не превратилась для Джека в реальную проблему. По субботним вечерам к ним, бывало, заваливалась группа приятелей-студентов, и под ящик пива разгорались дискуссии, в которых Уэнди редко принимала участие, поскольку ее специальностью была социология, а не английская словесность. Они спорили, относить ли дневники Пипса к области литературы или истории, обсуждали поэзию Чарльза Олсона, порой читали вслух то, над чем работали сами. Разговаривали на сотни других тем. Нет, на тысячи. И она не жалела, что не может вставить ни словечка. Ей было вполне достаточно сидеть в кресле-качалке рядом с Джеком, который располагался на полу, скрестив под собой ноги и держа в одной руке бутылку пива, а другой ласково поглаживая ее коленку или пожимая пальцами лодыжку. В колледжах Университета Нью-Гэмпшира приходилось выдерживать напряженную конкуренцию, а ведь на Джека ложилась еще и дополнительная нагрузка – его собственное творчество. Ради этого он каждую ночь жертвовал по меньшей мере часом сна. Так проходила вся неделя. И субботние сходки становились необходимой терапией. Они помогали ему избавляться от негативных эмоций, которые в противном случае могли копиться и копиться, пока дело не дошло бы до взрыва. Завершив дипломную работу, он получил место в Стовингтоне, в основном благодаря своим литературным успехам – к тому времени уже четыре его рассказа были опубликованы, причем один из них в «Эсквайре». Тот день Уэнди запомнила очень хорошо. Сначала она чуть не выбросила пришедший по почте конверт, приняв его за очередную рекламу подписки на издание. А когда вскрыла, неожиданно обнаружила внутри письмо, в котором сообщалось, что «Эсквайр» хотел бы опубликовать рассказ Джека «О черных дырах» в начале следующего года. Они предлагали гонорар в девятьсот долларов, к тому же не по факту публикации, а сразу по принятии рукописи в печать. Пишущей машинкой Уэнди зарабатывала примерно столько же за полгода, и она тут же кинулась к телефону, бросив Дэнни, комично таращившегося ей вслед с высокого стульчика для кормления, с личиком, перемазанным пюре из протертых бобов и вареной говядины. Джек примчался из университета уже через сорок пять минут, причем «бьюик» низко просел под тяжестью семерых его приятелей и бочонка с пивом. После торжественного тоста (даже Уэнди выпила стакан, хотя не любила пиво) Джек подписал согласие на публикацию, вложил его в прилагавшийся конверт с обратным адресом и прошел квартал до почтового ящика. Вернувшись, он с важным видом замер на пороге и провозгласил: «Veni, vidi, vici»[5], – что было встречено радостными возгласами и аплодисментами. Когда к одиннадцати часам вечера бочонок опустел, Джек и еще двое, то есть все сохранившие способность кое-как держаться на ногах, решили отправиться в вояж по барам. Уэнди тогда отвела мужа в угол коридора на первом этаже. Двое других уже ждали в автомобиле, распевая нетрезвыми голосами воинственный гимн Нью-Гэмпшира. Джек опустился на колено и вслепую возился со шнурками на своих мокасинах. – Джек, не делай этого, – попросила она. – Ты даже шнурков завязать не в состоянии, не говоря уже о том, чтобы вести машину. Он поднялся и успокаивающе положил ладони ей на плечи. – Сегодня я мог бы слетать на луну, будь у меня такое желание. – Нет, – возражала она. – Никакие публикации в «Эсквайре» того не стоят. – Я скоро вернусь домой. Однако домой он явился только в четыре утра и с трудом поднялся по лестнице, спотыкаясь и что-то бормоча под нос. Он, конечно же, разбудил Дэнни, а когда попытался убаюкать малыша, уронил его на пол. Уэнди тут же бросилась к ним, при этом ее больше всего беспокоило, что скажет мать, если заметит синяк, – Господи, не приведи, Боже, спаси и сохрани нас, – обняла Дэнни и уселась с ним в качалку, чтобы успокоить и убаюкать. Она вообще по большей части думала о своей матери все те пять часов, пока Джека не было дома, и о матушкином пророчестве, что из ее мужа никогда не выйдет ничего путного. «Большие планы на будущее! – вещала мать. – Очереди на биржах труда забиты образованными дураками с большими амбициями». Опровергала ли публикация в «Эсквайре» мнение матери или подтверждала его? «Ты неправильно держишь ребенка, Уиннифред. Отдай его мне». А правильно ли она вела себя с мужем? Почему ему было настолько необходимо выплеснуть свою радость за пределами дома? Уэнди овладел страх от собственного бессилия, но ей даже в голову не пришло, что он мог уехать из дома по причинам, не имеющим лично к ней никакого отношения. – Поздравляю, – сказала она, укачивая Дэнни, который снова задремал. – Вероятно, у него сотрясение мозга. – Пустяки. Всего лишь царапина, – надувшись, ответил Джек тоном капризного мальчишки. На секунду она готова была возненавидеть его. – Может, царапина, – сказала она мрачно, – а может, все куда серьезнее. И сразу уловила в собственном голосе знакомую интонацию: так ее мать разговаривала с покойным отцом. От этого ей сделалось тошно и еще страшнее. – Яблоко от яблони… – проворчал Джек. – Отправляйся в постель! – прикрикнула на него она, причем от страха голос ее стал окончательно злобным. – Пойди и проспись. Ты пьян! – Не надо мне приказывать, что делать. – Джек, пожалуйста… Мы не должны… Нам нельзя… – Ей не хватило слов. – Не надо мной командовать, – повторил он угрюмо, но потом все же ушел в спальню. А она осталась одна в своем кресле с заснувшим на руках Дэнни. Через пять минут до гостиной докатился раскатистый храп. То была первая ночь, которую она провела одна на диване. А сейчас она беспокойно ворочалась на кровати, хотя сон уже смаривал ее. Освобожденное подкрадывавшимся забытьем от необходимости мыслить в рамках хронологии и логики, ее сознание миновало первый год жизни в Стовингтоне и продолжительную стадию постепенного ухудшения отношений, апогеем которой стала сломанная рука сына, и остановилось сразу на том их разговоре после завтрака. Дэнни играл с машинками в куче песка во дворе. С его руки еще не сняли гипс. Джек сидел за столом с посеревшим лицом и сигаретой, дрожавшей между пальцами. Она решилась попросить его дать ей развод. Но прежде она рассмотрела этот вопрос с сотен различных точек зрения. Она начала задумываться над ним по меньшей мере за полгода до эпизода со сломанной рукой Дэнни. Она не уставала повторять себе, что давно пошла бы на это, если бы не сын, но даже здесь заключалась лишь доля правды. Долгими ночами, когда Джека не было дома, она спала и видела в повторявшихся снах лицо своей матери и собственную свадьбу. (Кто отдает эту женщину в жены? Рядом стоит отец в своем лучшем костюме, который все равно выглядит плоховато – папа трудился коммивояжером в компании, торговавшей консервами и уже тогда балансировавшей на грани банкротства, – и лицо у него такое усталое, такое постаревшее и бледное. Я! – отвечает он.) Но даже после несчастного случая – если его можно так называть – она все еще не могла заставить себя поднять эту тему, признав наконец, что ее кособокий брак пришел к своему бесславному концу. Она продолжала ждать и жить глупой надеждой на чудо, что Джек сам вдруг поймет, что творится не только с ним, но и с ней тоже. Однако лучше не становилось. Стаканчик перед отъездом на работу в школу. Две или три кружки пива за обедом в «Стовингтон-хаусе». Три или четыре мартини до ужина. А потом еще пять-шесть за проверкой домашних заданий учеников. По выходным все обстояло удручающе плохо. Но в настоящий кошмар превратились его ночные загулы с Элом Шокли. Она и представить себе не могла, что в жизни может быть столько боли, даже если физически ты в полном порядке. А она испытывала боль почти непрерывно. Какова ее доля вины во всем этом? Этот вопрос неотвязно преследовал Уэнди. Она пробовала смотреть на ситуацию глазами своей матери. Своего отца. А порой задумывалась, как это воспринимает Дэнни, и тогда ее ужасала мысль, что в один прекрасный день он станет достаточно взрослым, чтобы понять, кто виноват. Уйти? Но куда? Мать, несомненно, пустит их с Дэнни к себе, но Уэнди не сомневалась, что уже через несколько месяцев необходимости ежедневно наблюдать, как твоего сына перепеленывают, как его еду либо меняют, либо просто выбрасывают за негодностью, как ему покупают другую одежду, по-иному стригут волосы и прячут в глухом углу на чердаке книжки, которые мать считает вредными для малыша… Уже через несколько месяцев с ней точно случится нервный срыв. И вот тогда мать покровительственно похлопает ее по руке и скажет: Хотя ты считаешь, что ни в чем не виновата, это только твоя вина. Ты никогда не была приличной девушкой. А свою истинную натуру показала, когда встала между мной и своим отцом. Мой отец, отец Дэнни. Мой, его… (Кто отдает эту женщину? Я! Он скончался от инфаркта полгода спустя.) В ночь накануне того утра она пролежала без сна почти до самого возвращения Джека домой, думая, принимая окончательное решение. Развод необходим, сказала она себе. А ее мать и отец не имеют к этому никакого отношения. Как и чувство вины из-за их разрыва или ощущение неполноценности собственного брака. Он необходим ради блага ее сына, ради нее самой, если она хотела спасти хотя бы оставшуюся часть уходящей молодости. Это грубо, но зато правда. Ее муж – пропойца. И у него скверный характер, который он все хуже контролирует по мере увеличения количества выпивки и снижения количества и качества написанного. Случайно или нет, но он сломал Дэнни руку. И работу он потеряет. Если не в этом году, то в будущем. Она уже не раз ловила на себе сочувственные взгляды жен других преподавателей. Слишком долго она терпела все тяготы своей супружеской жизни, но терпение иссякло. Настала пора покончить с этим. Джеку, разумеется, будут предоставлены все права посещения ребенка, а ей потребуется его материальная поддержка, пока она сама не сумеет встать на ноги. И это необходимо будет сделать как можно быстрее, потому что она осознавала, что Джек, вероятно, недолго сможет выплачивать ей алименты. Она постарается по возможности смягчить удар для всех. Но конец неизбежен. С такими мыслями она провалилась в тревожный и чуткий сон, преследуемая видениями лиц отца и матери. Ты создана лишь для того, чтобы разрушать семьи, говорила во сне мать. Кто отдает эту женщину в жены? – спрашивал священник. Я! – отвечал отец. Но и при ярком свете утреннего солнца ее чувства не изменились. Стоя спиной к мужу и погрузив руки в мыльную воду для мытья посуды, она приступила к неизбежному. – Я хочу поговорить с тобой о том, что будет лучше для меня и для Дэнни. И для тебя, наверное, тоже. Нам давно следовало это обсудить. И тогда он сказал странную вещь. Она-то ожидала вспышки гнева, злости, потока горьких упреков. Предполагала, что он сразу же кинется к буфету, где хранилось спиртное. Но не предвидела этого тихого, спокойного ответа, так непохожего на его обычную манеру общаться. Словно тот Джек, с которым она прожила шесть лет, прошлой ночью так и не вернулся домой, словно его подменили на какого-то фантастического доппельгангера, и она уже никогда не узнает правду и не сможет проверить, он ли это. – Не могла бы ты кое-что для меня сделать? Оказать мне услугу? – Какую? – Ей пришлось приложить огромное усилие, чтобы голос не дрогнул. – Давай поговорим обо всем ровно через неделю, начиная с сегодняшнего дня. Если тебе все еще захочется поговорить. И она согласилась. Причем не высказала никаких требований. В ту неделю он встречался с Элом Шокли даже чаще обычного, но домой возвращался вовремя, и от него не разило алкоголем. Ей лишь поначалу мерещился этот запах, но она знала, что ошибается. Так прошла первая неделя. Затем другая. Вопрос о разводе словно вернули на повторное рассмотрение, отложив голосование. Что же произошло? Она терялась в догадках, не имея об этом ни малейшего представления. А в разговорах между ними эта тема стала табу. Но он определенно вел себя как человек, который случайно заглянул за угол и узрел монстра, вожделенно поджидавшего его на обглоданных костях предыдущих жертв. Бутылки оставались в буфете, но он к ним не притрагивался. Не раз и не два она хотела выбросить их, но всякий раз отметала эту идею, словно опасаясь, что подобный акт может разрушить некие магические чары. Но еще больше ее мысли занимал Дэнни. Если она чувствовала, что не узнает своего мужа, то к ребенку стала относиться с подлинным благоговением – причем в полном смысле этого слова: она смотрела на него с неописуемым суеверным трепетом. В легком полусне перед ней вновь предстало мгновение его появления на свет. Она снова лежала на родильном столе, вся в поту, со спутанными волосами и ногами, широко раздвинутыми и закрепленными в скобах (немного пьяная от газа, который ей время от времени давали вдохнуть, в какой-то момент она даже пробормотала, что чувствует себя жертвой группового изнасилования, и акушерка, прожженная старая ворона, которая приняла, должно быть, такое количество новорожденных, что их хватило бы на целую школу, от души расхохоталась) врач расположился где-то у нее между ног, акушерка чуть в стороне возилась с инструментами и все посмеивалась. Острая, пронзительная боль постоянно возвращалась через все более короткие интервалы, и она несколько раз не сдержала крик, хотя очень стыдилась. Затем доктор весьма строго велел ей ТУЖИТЬСЯ, и она подчинилась, а потом вдруг почувствовала, как из нее что-то вынули. Это было ясное и отчетливое, незабываемое ощущение: из нее забрали нечто. Доктор поднял ее сына за ножки – она сразу увидела крохотный пенис и сразу узнала, что у нее мальчик. Но когда доктор потянулся к своей маске, Уэнди увидела кое-что еще настолько ужасное, что ей хватило сил снова закричать. У него нет лица! Но лицо, конечно же, было – милое, сладкое личико Дэнни, – а оболочку плода, скрывавшую его в момент рождения, она потом втайне от всех сохранила в небольшом сосуде. Уэнди не верила ни в какие старые приметы, однако оболочку тем не менее забрала с собой. Она не прислушивалась к хвастовству других матерей, но ее мальчик был особенным с самого начала. Она не допускала существования ясновидящих или «третьего глаза», но… Папа попал в аварию? Мне приснилось, что папа разбился на машине. Что-то все-таки заставило его измениться. Не могло ведь ее решение попросить развод само по себе привести к такому результату. Что-то случилось накануне того утра. Случилось, пока она урывками спала одна. Эл Шокли твердил, что не произошло ровным счетом ничего, но отводил глаза всякий раз, когда она спрашивала об этом, а если верить сплетням из учительской, Эл и сам неожиданно стал трезвенником. Папа попал в аварию? Быть может, и попал, но тогда это было лишь столкновение с Судьбой, и ничего больше. Она просмотрела газеты за те два дня более внимательно, чем обычно, но не обнаружила в новостях ничего, что хоть как-то могло быть связано с изменившимся поведением Джека. Боже всемогущий! А ведь она так опасалась узнать о наезде на человека автомобиля, водитель которого скрылся с места происшествия! Или о потасовке в баре, закончившейся для кого-то больничной койкой. Или… Кто знает, о чем еще? Кто хочет знать? Вопреки ее ожиданиям на пороге не появился полисмен, чтобы начать задавать вопросы или предъявить ордер, позволявший взять образцы краски с бампера их «фольксвагена». Ничего подобного не случилось. Абсолютно ничего, если не считать радикальной перемены в ее муже и вопроса, заданного спросонок ее сыном: Папа попал в аварию? Мне приснилось… А ведь она не рассталась с Джеком во многом ради Дэнни, хотя наяву и не любила об этом думать. Но сейчас, уже засыпая, Уэнди расслабилась и могла позволить себе чистосердечное признание: Дэнни стал папиным сынком почти с самого начала. Точно так же, как она сама в свое время сразу стала папиной дочкой. Она не помнила, чтобы крошка Дэнни хотя бы раз срыгнул молочную смесь на отцовскую рубашку. Джек мог заставить ребенка есть после того, как она, выбившись из сил, бросала свои попытки. Так происходило даже в период, когда у мальчика резались зубки и ему было больно жевать. Если у Дэнни болел животик, ей требовался час укачиваний, чтобы унять плач, а Джеку достаточно было взять его на руки, дважды пройтись с ним по комнате из конца в конец, и сын засыпал, положив голову ему на плечо, а большой палец глубоко погрузив себе в рот. Джек никогда не отказывался сменить ребенку испачканные пеленки, не брезгуя даже тем, что сам в шутку называл «особо крупной поставкой». Он мог просиживать с Дэнни часами, подбрасывая его на коленях, забавляясь с ним играми на пальцах, строя жуткие гримасы, когда Дэнни принимался дергать его за нос, отчего мальчик буквально покатывался со смеху. Джек умел готовить молочные смеси и скармливал их безупречно, не вызывая у малыша ни малейшей отрыжки. Он сажал его с собой в машину, когда отправлялся купить газету, или бутылку молока, или гвозди в хозяйственном магазине, хотя Дэнни был еще совсем крошечным. В шестимесячном возрасте он взял его на футбольный матч между командами Стовингтона и Кина. Дэнни зачарованно просидел у отца на коленях всю игру, завернутый в одеяло, сжимая в пухлом кулачке маленький талисман с эмблемой стовингтонцев. Он любил маму, но был папенькиным сынком. И разве не ощущала она время от времени каким-то шестым чувством безмолвного противостояния сына самой идее развода родителей? Бывало, она размышляла об этом, крутила эту мысль в голове, как крутила в руке картофелину, которую чистила к ужину. А потом, внезапно обернувшись, видела, как Дэнни сидит по-турецки на кухонном стуле и смотрит на нее с испугом и обвинением в глазах. Когда они гуляли в парке, он иногда вдруг брал ее за обе руки и спрашивал, почти требовал ответа: – Ты меня любишь? А папу тоже любишь? И в смущении она неизменно кивала и говорила: – Конечно, люблю, милый. И тогда он мог резко отпустить ее и побежать к пруду с громким криком, размахивая руками, вспугивая стаю уток, которые в страхе улетали при виде такой маленькой, но яростной угрозы, а она застывала на месте и лишь с удивлением смотрела ему вслед. Порой наступали моменты, когда она полностью утрачивала всякое желание даже обсуждать с Джеком тему развода, но не из-за собственной слабости, а поддаваясь неожиданно сильной воле сына. Никогда не поверю, что такое возможно. Но во сне Уэнди верила и, засыпая с еще теплым семенем мужа на бедрах, ощущала, что они втроем накрепко и навечно прикованы друг к другу. И что если их триединство и может быть разрушено, то не одним из них, а только какой-то внешней силой. Потому что, так или иначе, все, во что она действительно верила, опиралось на ее любовь к Джеку. Ведь она никогда не переставала любить его, за исключением, быть может, тех нескольких черных дней, что последовали сразу за «несчастным случаем» с Дэнни. Сына она любила тоже. Но больше всего ей нравилось видеть их вместе: идущими, едущими в машине или просто сидящими рядом. Крупная голова Джека и маленькая головка Дэнни, деловито склонившиеся над раскладом в «старой деве» или над страницами комиксов. При этом они часто выпивали на двоих одну бутылку колы. Она обожала смотреть на них в такие моменты и сейчас от всей души надеялась, что работа в отеле, которую нашел для Джека его приятель Эл, станет для их семьи началом новых добрых времен. И ветерок-проказник развеет печаль, поверь… Тихая, плавная, чуть глуховатая мелодия снова вернулась, и вместе с ней Уэнди погрузилась в более глубокий сон, где уже не было места мыслям, а являвшиеся в видениях лица не запоминались. Глава 7 В другой спальне Дэнни проснулся с отдававшимся в ушах гулким грохотом и диким, хриплым голосом: А ну иди сюда, и я тебя проучу как следует! Я найду тебя! Я все равно тебя найду! Но глухой стук оказался всего лишь учащенным биением его собственного сердца, а единственным криком в ночи было далекое завывание полицейской сирены.