– Если тапочки, если прогулочные, если голубенькие… – Ну?! – Они в шкафу, в прихожей, справа, на второй полке, в белой коробке. Сама найдешь? – Найду… – И на том спасибо. – Пожалуйста. Все, я ушла. – Да иди уже… Горе ты мое луковое… В эскадрильях… Выйдя из подъезда, Таня улыбнулась, поежилась от приятного холодка. Июньское утро было хоть и прохладным, но нежным и прозрачным, обещающим ясный день. И зашагала бодрым шагом прочь со двора, на ходу составляя себе маршрут: лучше пройти парковой аллей – так дольше получается, но прогулка приятней. Потом через площадь с фонтаном. А потом можно дворами путь сократить. Давно пешком просто так не ходила! А ведь зря, черт возьми… Ведь хорошо… Она направилась было к выходу со двора, но услышала за спиной знакомый голос: – Таня! Подожди, Тань… Обернулась. Ага, Светка из своего подъезда выскочила, бежит к ней с улыбкой: – Ты меня не подбросишь, Тань? На работу опаздываю! – Ой, Свет, извини… – неловко развела она руками. – Я с вечера машину у офиса оставила… Юбилей шефа праздновали, я шампанским вдрызг упилась. Валя за мной на такси приезжал, а я даже не помню, представляешь? – Ну, отчего ж… Представляю, конечно. Твой Валя вообще не муж, а золото во всех смыслах. А ты не ценишь! – Я ценю, Свет. – Да ни черта не ценишь! Потому что зажралась. Потому что разбаловал он тебя, вот что. Если бы я напилась до такой степени, что сама домой не смогла дойти, мой бы Володька ни за что за мной не поехал. Потом еще бы неделю поедом ел, разговаривал бы сквозь зубы… Да ты и сама знаешь, какой у меня Володька, чего я тебе рассказываю? Даже странно, что они с Валей друзья… – А что тут странного, Свет? В одном дворе росли, вместе в школе учились… А школьная дружба – она самая крепкая, между прочим. – Ну да… Только где сейчас мой Володька и где твой Валя? Как небо и земля… – Да нормальный у тебя Володька, не прибедняйся! – А чего мне прибедняться? Я и без того бедная. Володькину зарплату ведь не сравнишь с Валиной… И вроде тоже не без высшего образования, но твоему Вале все в жизни удалось, а моему Володьке – ничего, один шиш с маслом. Всего богатства, что родительская двушка по наследству досталась. Почему так, а? Не понимаю… – Не знаю, Свет, – растерялась Татьяна. – Может, Вале с работой повезло больше… – Да работа везде одинаковая, только работники разные! Просто твой Валя умный, а мой Володька… Нет, он не дурак, конечно, просто он, как бы это сказать… Подать себя правильно не умеет. И терпения ему не хватает, и выдержки. Где надо смолчать, обязательно выступит не по делу, а где надо выступить – наоборот, в тень уходит. И потом злится на себя, а заодно и на меня. Но я тут при чем, скажи? Я и без того всю эту жизнь терплю, как могу… Таня вздохнула, ничего не ответила – разговор был бессмысленным. И не разговор даже, а очередной выплеск Светкиной зависти. Как всегда, неожиданный. Хорошо, что она вовремя опомнилась, заговорила с извинительными нотками в голосе: – Господи, Тань… Чего это я на тебя напала с утра? Стою, главное, на жизнь жалуюсь, время теряю. Я же на работу опаздываю! Ты сейчас куда? На автобусную остановку? – Нет, я решила пройтись немного. Мне в другую сторону. – А… Ну тогда ладно. Тогда я побежала. Пока, Тань. До встречи! – Пока… Светка пошла, неловко цокая по асфальту каблуками дешевых босоножек. Было заметно, какие они неловкие, эти босоножки, сработанные из грубого кожзаменителя. И сама Светка была неловкая, несуразная какая-то. На голове горшок, а не стрижка, и джинсы приобрели непонятный линялый цвет от многочисленных стирок, и серая кофта поверх джинсов – невразумительно трикотажная. Нет, и впрямь, куда Володька смотрит? До чего жену довел… Потом подумалось вдруг – наверное, Светке очень тяжело с ней общаться. Да и не общались бы они никогда, если бы мужья не дружили. Наверное, самое тяжелое общение между двумя женщинами – это вынужденное общение. Вроде как тоже надо дружить, если мужья дружат, а не получается. Завидовать получается, а дружить – нет… А вообще – ну ее, эту Светку. Пусть завидует, жалко, что ли. Ей многие завидуют, и что с того? Счастливым женщинам всегда завидуют, это норма. А если норма, то надо нести свое женское счастье с высоко поднятой головой и ни на кого не обращать внимания. И все время повторять себе – я счастливая, счастливая! И сейчас тоже счастливая, сию минуту, сию секунду. И нет меня счастливей на свете… Нет. Нет, черт возьми. Не откликается внутри ничего на внешние призывы. Наверное, Светка права, когда вынесла свой вердикт – «зажралась». Наверное, все должно быть наоборот, а? Наверное, сначала внутренний посыл должен быть, а внешний на него должен откликнуться. Как тогда… Единственный раз в жизни… Как тогда… Она и сама не заметила, как вошла в парковую длинную аллею, как прошлое накинулось на нее в этом спокойствии и безлюдье, в шуме молодых и резвых тополиных листьев. Будто пробка сама вырвалась из бутылки, и память выскочила на волю. И на тебе, получи то самое, которое хочешь забыть! Надо же, давно так яростно забытое не вгрызалось. И вот опять… Но ведь не было ничего, и вспоминать, по сути, нечего, совсем нечего! Ничего не было, кроме девчачьего ощущения, к тому же наверняка обманного! Глупость какая, прости господи, сколько лет с тех пор минуло! Почему, почему она время от времени окунается с головой в это ощущение? Иногда кажется, что оно живет в ней своей партизанской жизнью, и не ухватишь его, не поймаешь, не уничтожишь… Его звали Сережей. Он был студент политехнического, приезжал в деревню Озерки к бабушке на каникулы. Она окончила тогда предпоследний школьный класс, это были ее последние каникулы. И тоже гостила в Озерках у своей бабушки. Он давно ей нравился, тайно и мучительно. Скорее всего, она себе его просто вымечтала в девчачьих грезах. Собственно, и в Озерки ездила в большей степени для того, чтобы увидеть Сережу. Просто увидеть, и все. Даже особо и не задумывалась над подоплекой этого навязчивого желания – какой там психоанализ в тринадцать лет! Просто весело было, щекотало внутри поставленной целью – увидеть, увидеть… По улице лишний раз пройти мимо дома, где жила его бабушка, на дискотеку припереться вместе с такими же девчонками-малявками, чтобы поглазеть… Он, естественно, и внимания на нее не обращал. Разница в пять лет в подростковом возрасте – целая пропасть. А в то лето, когда ей шестнадцать исполнилось… Первое и последнее их лето… Нет, ничего не было, ничего лишнего он себе не позволил. Просто гуляли, разговаривали ни о чем, а больше молчали. И Сережа смотрел на нее задумчиво и многозначительно. А у нее – сердце в пятки… В шестнадцать лет девчачий романтизм так в основном и прыгает – от сердца к пяткам. А по пути любит еще за горло спазмом схватить и кувыркнуться в солнечном сплетении. А Сережа от избытка навалившейся вдруг нежности даже за руку ее взять не смел… Так и ходили, ослепшие, оглохшие и онемевшие. А потом… Они стояли на высоком берегу реки, у обрыва. Вроде как закатом любовались. Он сделал шаг назад и вдруг обнял ее за плечи. Молча. Просто обнял, и все. И так они стояли долго, долго… А может, недолго, может, минут пять всего. Или десять. Но это совсем неважно – сколько минут длилось это счастье. За всю свою последующую жизнь Татьяна больше ни разу не испытала ничего подобного. Счастье было таким огромным, таким насыщенным, что казалось непереносимым. Какие там, к черту, бабочки в животе, которые сейчас пытаются всунуть в каждый влюбленный живот, чтобы показать меру счастья! Нет, это было что-то другое. Не бабочки. Что-то совсем непереносимое. Что невозможно забыть. Может, тогда это непереносимое счастье свалилось на нее сразу, оптом? То самое счастье, которое другим выдается в течение всей жизни по кусочку, по копеечке, по маленькой порции? Может, кто-то там, наверху, знал про них уже все заранее. – Меня в осенний призыв в армию заберут… – тихо проговорил Сережа ей на ухо. – А как же институт? – хрипло спросила Таня. – Тебе же еще год учиться? – В деканате сказали – потом доучишься, после армии. Да многих парней забирают, договор у них с военкоматом… Но я это к чему, Тань… Про армию… Ты меня дождешься, замуж не выйдешь? – Какой замуж, ты что… Мне осенью только семнадцать будет. – Я не понял. Ты меня подождешь? – Конечно… Конечно, подожду. Я ведь давно люблю тебя, Сережа. – Да? А я не знал… Я только сейчас понял, что ты для меня значишь… – И что я для тебя значу? – Все. Ты понимаешь? Все. Я очень тебя люблю… Они даже не поцеловались тогда. Так и стояли на краю обрыва, замерев. И снова молчали. И снова молчание было объемным, и можно сказать, страстным, страстнее всякого поцелуя. Наверное, такого с другими влюбленными не бывает. А у них – было. Дух любви взлетел выше ее традиционного физического воплощения. Взлетел и смотрел на них свысока молча. Из армии Сережа не вернулся. Он даже письма не успел ей написать. В первый же месяц забрала его чеченская война, беспощадная и бессмысленная. Татьяна тогда по молодости лет и понять толком не смогла, что произошло – бред какой-то, абсурд… Какая война, какая такая смерть! Да как они смели вообще, если у них должно было счастье состояться? То самое, духом любви обещанное и то самое непереносимое, какого другим не дано! Поплакав, она смирилась. Наверное, какая-то защита включилась – но почему-то смирилась. Да и как можно не смириться со смертью? Ничего ж не поделаешь, Сережу не воскресишь… И на втором курсе института вышла замуж за Валю – он так романтично за ней ухаживал… А в Озерки к бабушке больше никогда не ездила. Не могла. Тем более бабушка вскоре умерла, а ее дом родители продали. Больше ничего ее с той романической историей не связывало. Давно и забыть пора – мало ли что случается с нами в юности? Она и забыла. Только память о тех минутах счастья осталась. Иногда возвращается как-то вдруг, в самый неподходящий момент, будто сказать чего хочет. И даже тело помнит эту энергию – кольца Сережиных рук. Память-ощущение. Память-счастье. Непереносимая память – как нахлынет порой, и кажется, что все в жизни идет не так, все неправильно… Хотя что, ну что неправильно-то? Она же счастливая! Чего еще не хватает? Может, и правда зажралась? Все есть, а того непереносимого ощущения больше не повторилось! А может, и не должно оно повториться? Что за капризы, в самом деле? Скромнее, скромнее нужно быть, вот что. Один раз послали оптом, и радуйся. И не проси больше… Очнулась Татьяна от непрошеных мыслей уже в конце аллеи, стряхнула их с себя, улыбнулась. И даже постаралась, чтобы улыбка для самой себя выглядела саркастической. Сорок лет бабе, а она до сих пор юными ощущениями тревожится! Смешно. Аллея плавно перетекла в мостовую центральной городской площади, на которой хозяйничало утреннее июньское солнце. Ударило по глазам, словно проговорило сердито – эй, женщина, очнись! Здесь и сейчас живи, посмотри, как мир прекрасен, как искрятся резвые струи фонтана, как зреет молодое лето в листьях деревьев и в нежных лепестках тюльпанов на городских клумбах! А какие запахи доносятся из дверей кофейни – твои любимые запахи, сладко-терпкие с нежной горчинкой и оттенком то ли корицы, то ли кардамона… Очнись, очнись! Нельзя жить иллюзиями, хоть они и прекрасны! Таня усмехнулась грустно – понятно, что нельзя. Она и не живет. Само собой получается – то ли от досады, что иллюзия никогда уже не повторится, то ли от того, что не желает иллюзия оставаться всего лишь иллюзией, а претендует на нечто большее. Претендует и не отпускает. Более двадцати годков минуло, а не отпускает. И плевать ей на все, и на ее женское законное счастье, и на прекрасный мир с резвыми струями фонтана, молодым летом и вкусными запахами кофе! – Таня! – услышала она за спиной незнакомый женский голос, обернулась удивленно. – Ой, простите… – отступила назад окликнувшая ее женщина. – Неужели я обозналась? Но вы ведь Таня, да? Таня Клименко? – Да… То есть в девичестве я была Клименко, а теперь Леонтьева… – растерянно произнесла Таня, вглядываясь в женщину. – Ну да, точно! Таня Клименко! А я Настя Евдокимова! Не узнаешь, что ли? А Озерки помнишь? Мы ж вместе с тобой девчонками по лесам да по полям рассекали! Неужели я так изменилась, Тань? Хотя конечно, столько лет прошло. А ты ничего, хорошо сохранилась. Такая молодая, стройная… А я, выходит, не очень, если ты меня не узнала. Сильно растолстела, да? – Ну, в общем, нет… Что ты, Настя… Просто у меня зрение плохое, а очков я не ношу, вот и не узнала… – лепетала Таня рассеянно, стараясь приветливо улыбаться. Конечно, Настя изменилась, и даже очень. И практически невозможно было узнать в расплывшейся тетке ту самую Настю, деревенскую подружку, худенькую и белобрысенькую, с конопушками на вздернутом носике. Хотя конупушки остались, да. И вздернутый носик остался. И все, и больше ничего общего с той Настей не наблюдалось… Волосы из светло-русых стали отчаянно рыжими, щеки мягкими и пухлыми, и вся Настя была мягкой и пухлой, как сдобная булка. Ужас, до чего себя довела. Но ведь не скажешь ей об этом прямо – я, мол, не узнала тебя, потому что в этом поросенке невозможно узнать прежнюю Настю! Впрочем, бывшая подружка сама пришла на помощь, проговорила весело, махнув рукой: – Да ладно, я ж понимаю… Так меня разнесло в последние годы, что никто уже не узнает. Я ведь троих сыновей родила, представляешь? Четвертого жду… Все никак девка не получается, хоть плачь! Мне мой мужик так и сказал – пока девку не родишь, не успокоюсь! Да, он у меня такой… Всем мужикам сыновей подавай, а ему девку приспичило… Я ему говорю – куда еще четвертого-то? А он – ничего, прокормим… Да и то – зарабатывает неплохо, автослесарем в сервисе работает. Сейчас подъехать за мной должен сюда, к фонтану. А я с утра в женскую консультацию ездила, потом прогуляться решила немного… Смотрю и глазам своим не верю – Танька Клименко собственной персоной! Ну надо же, какая встреча! Настя щебетала без умолку, Таня слушала рассеянно, улыбалась, кивала. А сердце почему-то стучало в бешеном ритме. И мысль дурацкая, фантазийная вдруг мелькнула в голове – не зря все это… Не зря! Это давешние мысли о прошлом взяли и притянули к ней человека из прошлого! Нет, в самом деле. На мистику похоже. Или на предчувствие чего-то мистического… – Насть, а ты давно из Озерков уехала? – спросила она тихо, перебив Настю на полуслове. – Так двадцать лет тому… Как мой Саша меня сосватал, так и уехала. – А сейчас часто туда ездишь? У тебя ведь мама в Озерках живет… – Ой, что ты, давно не живет! Мамка-то, как меня замуж выдала, и себе мужика нашла, уехала с ним на Север. Так далеко, что лишний раз и не соберешься, и не повидаешься. Вот такие дела, да… А тетка там живет, в Озерках. Мы ездим к ней, но редко. Надо бы почаще, конечно, она обещала на меня дом переписать. А ты в Озерках не бываешь? Хотя да, бабушка-то твоя померла… Но мне тетка говорила, что как-то видела твоих родителей, они на машине были, у магазина останавливались. – Да, мама с папой ездят на могилу к бабушке. А я ни разу не была.