— Беда, беда, мужики! Филаретушка лазутчика подсылал, а мы-то, господи прости, языки распустили. Особливо ты, Третьяк! Третьяк ухватился за бороду: — Какого лазутчика? Данило ехидно проверещал: — А барин-то? Пустынник-то? — Дык барин же! Каторжный. — Хе-хе-хе! Барин! А ведаешь ли, откель у него пачпорт пустынника? И тут Третьяк признался: — Тот пачпорт Ефимия дала. У меня хоронила. Во как. И в роще у него была, и сговор поимела. Токмо нишкни! Оборони бог! Данило от такой неожиданности чуть не упал. — Дык, дык как же, а? Пачпорт твой, стал-быть? Третьяк пояснил, что пачпорт Ефимия получила от Амвросия Лексинского, передала ему на сохранение и вот отдала Лопареву. — Господи прости! Тогда сила на нашей стороне, — обрадовался Данило. — И Калистратушка не отторгнет нас, и Лопарев. Общинников подбить еще, и Филаретушку свалить можно. Микула слушал разговоры Третьяка с Данилой, сопел в бороду, а тут не выдержал: — Эко! Умыслили. На месте Филарета пять Филаретов будет али пятьдесят. Сколь верижников-то? Калистратушка! От такого апостола упаси бог. От одного взгляда Ларивона или Мокея у Калистрата в штанах мокро. И барин тоже. Один глаз — в Рязань, другой — в Казань. Не примет он ни веры нашей, ни крепости. — Чуждый, чуждый, — поддакнул Данило. — А верижник Лука? — напомнил Третьяк. И в самом деле, есть еще, кроме апостола Калистрата, верижник Лука, тайно проживающий со вдовой Пелагеей. Лука терпеть не может старца Филарета. Данило пожурил: — От Луки — ни потрохов, ни муки. Солома одна. Притихли. Задумались. В избе стало темно, но огня не зажгли. По очереди глядели в оконце. Послали Семена лазутчиком к избе Филаретовой, и тот вернулся вскоре, сообщил: — Ефимию пытают. Голос слышал. Онемели. — К избе не мог подползти, — верижники залегли: ноги в ноги, голова в голову, и все с ружьями и с рогатинами. Третьяк схватился за бороду: — Знать, жди — нагрянут. На сонных, зело борзо. Огнем пожгут, собаки. Данило схватил подушку и закрыл единственное оконце. Третьяк засветил сальник. Семена послали за своими мужиками. — Да гляди, чтоб тихо было. — Ладно! — И Семен ушел. — Беда, беда, — стонал Данило. — Надо бы послать человека в город, власти призвать на помощь. Казаков али жандармов. Открыть про убийства, какие учинили верижники. Спасение будет. — Каторга будет, батюшка Данило, — прогудел Микула. — Всем каторга: Филарет никого не помилует. — И мне будет виселица, — вздохнул Третьяк. Куда денешься — сами беглые, каторжники! А Третьяк приговорен к смертной казни через повешение еще в 1813 году!.. VIII Костыли в стене — железные, веревки — пеньковые, не порвешь, и кляп рушником притянут. Сутки кляп во рту. Веревки впились в руки, и в ноги, и в грудь. Пятеро апостолов — Калистрат, Андрей, Тимофей, Ксенофонт, Иона — расселись на судной лавке. Прямо перед ними — Ефимия… Филарет сидел в переднем углу за столом, под иконами, в торжественном облачении: на голове поморский колпак духовника с восьмиконечным крестом и пурпурным верхом, на рубахе — золотой крест на цепи, в руке — посох, через левое плечо перекинута широкая лента, шитая золотом, с пурпурными крестами. В таком облачении обычно Филарет спускался в подвалы Выговского монастыря пытать ведьм и еретиков… Кроме Калистрата, все апостолы носили власяницы и вериги, но в избу вошли без вериг — так положено. Обитель духовника что рай небесный: можно ли в рай тащить вериги, ружья, гири, рогатины, железяки? Как всегда в подобных случаях, изнутри дверь закрыли на деревянную перекладину в железных скобах: ломись впятером — не согнется, и два маленьких оконца закрыли досками, укрепив перекладиной в скобах. Воняло лампадным маслом, чадом свечей. У старинных икон горело двенадцать толстых свеч — по числу апостолов Исуса Христа, именем которого вершился судный спрос и казнь. Кроме стола с глиняными кружками да еще двух лавок возле стен, дощатой лежанки с волосяным матрасом и волосяной подушкой, накрытых дерюгой, в избе старца ничего не было: вся рухлядь хранилась в двух избушках сыновей. Чуть поодаль от двери и от стены чернела железная печка с прямой, как оглобля, трубой, выведенной на крышу. Возле печки лежали березовые дрова, щепки и железная клюшка. Помолились, пропели псалом во славу Исуса, испили из кружек святой водицы, окропленной Филаретом, и тогда уже обратили взор на еретичку. — У, как стрижет глазищами-то, ведьма! — начал тщедушный и желчный апостол Андрей. Филарет повелел вынуть кляп изо рта еретички. Андрей тут же исполнил. Ефимия не могла сразу закрыть рот — до того растянулись скулы и отерпли за сутки. Филарет выждал (не первый судный спрос!), когда Ефимия наберет воздух ртом. — Глаголь, ведьма, пред святыми угодниками, пред образом Спасителя сущую правду, — начал Филарет. — Ежли будешь таить правду, язык вытянем щипцами и тело твое поганое жечь будем. Аминь. Лицо Ефимии за сутки до того побледнело и обескровело, что выделялось белым пятном на фоне прокоптелых круглых бревен. «Помоги ему, богородица пречистая», — тайно молилась Ефимия во спасение Лопарева. Про себя не думала — смерть сидела перед глазами: шестиглавая, двенадцатиглазая, пятиязыкая, неотвратимая, как рок. Знала, с такого тайного спроса не уходят в жизнь. Только на смерть. Молила богородицу за малого сына, за Лопарева — возлюбленного, какого бог послал на один час жизни. Двадцать пять лет прожила на белом свете и только один час радость любви пережила. Не много же дано богом человеку!.. — Сказывай пречистым апостолам, какие вершат господний спрос и суд, какой тайный сговор умыслили еретики Юсковы: Данило, Третьяк, Микула, Михайла и все ихо становище. Сказывай. Если бы могла, Ефимия плюнула бы в лицо Филарету. — Сказывай! — рыкнул Филарет и стукнул кулаком по столу. — Али запамятовала, еретичка, как совратила святого Амвросия Лексинского? Забыла, как околдовала сына мово Мокея? Еретичка! — Еретичка, еретичка! — гавкнули апостолы, кроме Калистрата и Ионы. — Дайте воды, батюшка. — И голос Ефимии потух — гортань пересохла. — Нету тут, ведьма, еретика, который дал бы те воды испить. Барин твой, щепотник поганый, шесть днев шлялся без воды по степи, а не сдох. У Ефимии екнуло сердце: Лопарева, возлюбленного, пытать будут! — Праведник Андрей, растопи печку да накали клюшку. Андрей кинулся к печке. Дрова уже наложены в печку, только серянку поднеси и засунь клюшку. Что и сделал праведник. Ефимия тяжко вздохнула — пытать будут. Только бы не кричать, не смочить щек паскудными слезами, а все претерпеть без стона и не порадовать мучителей воплем. — Сказывай, еретичка! — рыкнул старец и подстегнул своих апостолов свирепым взглядом: молчать собрались, что ли? Тимофей, Ксенофонт и Андрей накинулись на Ефимию, как голодные псы на теплые кости: — Ведьма, ехидна стоглавая, сказывай!.. — Не зрить неба Юсковым — огнем-пламенем пожгем! — Пожгем, пожгем! — Совратительница, тварь ползучая, сказывай! — Блудница, сиречь ведьма и нечестивка, ехидна и змея стожалая, сказывай! — трясся бесноватый Андрей. Святой Филарет узрил промах. — Кара нам, кара! — крикнул он. — Как вы, праведники, не узрили убруса на ведьме? Как правоверна стоит, гли-ко! Аль затмение навела на вас? Андрей испуганно попятился: