Тем временем в квартиру к Оксане позвонили. Она открыла — на пороге стоял человек в камуфляже. — Оксана Короленко? — спросил он. — Собирайтесь, с вами хотят побеседовать. — Кто? — У нас мало времени, — поморщился гость, делая шаг назад, будто собрался уходить. — Я жду вас внизу, в машине… По лестничной площадке сновали люди в милицейской форме. Оксане и в голову не могло прийти ничего плохого. Она оделась, спустилась вниз и вышла на улицу. Полковник ждал ее внизу, опершись на крышу иномарки. — Садитесь быстрее, — приказал он, открывая дверцу. Оксана устроилась на заднем сиденье. Полковник сел рядом, левой рукой зажал ей рот и вонзил в плечо иглу шприца. Оксана вздрогнула, хотела закричать, но почувствовала, что теряет сознание. Сидевший за рулем Ибрагим оглянулся на Полковника и спросил: — Можно трогать? — Да, поехали, — распорядился тот. Иномарка тронулась с места и влилась в поток других машин. Алан приехал на рынок, принадлежавший известному барыге Мусе, рассчитывая получить здесь информацию о Полковнике. К тому же в целях конспирации ему пришлось оборвать связь с земляками. Денег от них он также принимать не хотел. А где еще можно заработать, как не на рынке? Для начала он походил по рынку. Народу здесь было — не протолкнуться. Алан издали увидел здание администрации. Он вошел в дверь и поднялся на второй этаж. В кабинете с надписью «Директор» за столом сидел человек весом под центнер с типичным лицом кавказца. — Чего тебе? — спросил он неприязненно. — Работу ищу, — ответил Алан. — Откуда ты? — Из Нальчика, — соврал Алан. — Туристов на Эльбрус водил, но сейчас работы не стало, опасно. Не местные, так федералы голову открутят. А с той стороны хребта сваны налетают. Я так чуть две группы не потерял… Толстяк откинулся на стуле, внимательно разглядывая Алана. — Воевал? — Приходилось. В составе Абхазского батальона. — Ладно, — толстяк облокотился на стол. — Меня Мусой зовут. Я тут самый главный. Пока будешь грузчиком работать, а там посмотрим. Устраивает? Алан согласился. Работа грузчика давала ему оперативный простор. Он бы не хотел быть привязанным к какой-то отдельной палатке. Выйдя с рынка, он столкнулся с толстым бритоголовым здоровяком, комплекцией не уступающим Мусе. Здоровяк пришел в ярость. — Ты что, хрен гребаный, обурел в корень? Не знаешь, на кого бочку катишь? Я — Дыня! И махнул кулачищем размером с ведро. Резкости ему было не занимать. Алан едва успел нырнуть под бьющую руку. Не разгибаясь, он провел серию ударов по пузу толстяка, целясь в печень и желудок. Дыня замер. Точный удар сбил ему дыхание. Алан выпрямился и нанес сокрушительный удар коленом в корпус, а за ним — удар ногой в голову с разворотом. Дыня завалился на спину, сбив несколько лотков. К месту схватки спешили охранники рынка. Алан нырнул в толпу и растворился в ней. Прежде, чем возвратиться в Отдел насилия и расовой! дискриминации, Крюков заскочил в родное управление. В лаборатории он застал криминалиста Крестинина. — Привет, старик, дело к тебе имеется, — обратился к нему опер. — Документик один определить надо. Он протянул эксперту удостоверение Хорста. Тот аккуратно взял корочку за ребра, не касаясь поверхности, и стал пристально разглядывать. — А что тут определять? — сказал он. — Обычный студенческий билет. Что тебя интересует? Хочешь узнать, не фальшивый ли? — Нет, — возразил сыщик. — Просто обнюхай его со всех сторон, пальчики сними. В общем, не мне тебя учить. — Ладно, с тебя коньяк, и зайди завтра, — проворчал криминалист. Из управления Крюков поехал прямиком в старинный особнячок, где квартировала Сводная комиссия. В их комнате никого не было. Не успел Крюков вскипятить себе чайник, как прибыл Крамской. — А мы обедали, — доложил он. — Как съездил? Крюков как-то неопределенно повертел пальцами в воздухе, как будто пытаясь поймать нечто невидимое и неуловимое. — Утверждать не могу, но считаю, что фашисты тут ни при чем. — Ну, спасибо, порадовал, — Крамской уселся за стол и посмотрел на часы. — Слушай, ты не хочешь сходить на лекцию Жидоморова? Тема интересная: «Русский мат как средство национальной самоидентификации». Любопытный фрукт этот профессор реальной истории, как он себя называет. Пещерный антисемит. У нас в плане разведбеседы с руководителями экстремистских группировок, поэтому пообщаться с ним все равно придется. А так можем убить двух зайцев одним топором. Что решим? — Поехали, — поддержал его начинание Крюков. Лекция проходила в клубе ГУВД. Народу собралось много. Пришли молодые люди с бритыми головами, но были и другие, длинноволосые субъекты, явно косящие под товарища Че. Видимо, интерес к родному языку проявляли самые разные слои общества. Крюков и Крамской устроились на заднем ряду, чтобы видеть и держать под контролем весь зал. В первых рядах собрались сторонники и последователи профессора. Время от времени над их головами взмывали флажки со сдвоенными молниями. В зале стояли шум и гам. Но как только на сцене появился самозванный языковед, воцарилась тишина. Причем он ничего для этого не делал специально. Это казалось тем более странно, что вид у профессора был довольно нелепый: он напоминал богомола с окладистой бородой а-ля Солженицын. Лысый, тощий, с длинными конечностями… Хорст тоже находился в клубе, но садиться не стал. Вместе с друзьями он стоял в дверях, ведущих из зала в коридор, и следил за порядком. В зале, кроме членов «Языческого братства», маячили «архангелы», антифашисты «Интербригады Че» и представители других экстремистских организаций. От них можно было ожидать чего угодно — от хулиганских выкриков до мордобития и тому подобных чудес. Профессор поднялся на трибуну с эмблемой МВД, окинул притихший зал мрачным взглядом и неожиданно воздел руки к потолку. Его слова обрушились на притихший зал, как лавина. — Покайтесь! — крикнул он с видом проповедника. — Покайтесь, говорят нам! — повторил он и выдержал паузу, которой мог бы позавидовать сам Станиславский. — Сейчас, отвечаем мы. Только штаны подтянем! — оратор опустил руки и, судя, по всему, выполнил то, что обещал. Зал заревел от восторга. Профессор мановением руки призвал собравшихся к порядку. И продолжил: — Они предлагают нам покаяться. А в чем наша вина, позвольте спросить? В чем и перед кем мы провинились? Ведь нас, русских, никто никогда и ни о чем не спрашивал — ни когда попы нас крестили, ни когда коммунисты звездили. И стыдиться нам не за что! Разве что за долготерпение наше! Мы невинны, как младенцы. Наши деяния впереди! Наши грехи и наш стыд впереди! И мы еще нагрешим! Помяните мое слово, так нагрешим, что содрогнутся и Земля, и Небеса! — Нагрешим! — поддержала его аудитория. — Пускай содрогнутся! В течение следующих пятнадцати минут Жидоморов излагал свою концепцию истории России как субъекта сионистской эксплуатации от Святослава и Владимира Крестителя до наших дней. Это уже интересовало собравшихся гораздо меньше. Публика заскучала. — Давай про мат! — предложил кто-то из зала. Его поддержали соседи. — Мы про мат пришли слушать, а ты нас какими-то хазарами грузишь! Профессор воинственно выставил бороду. — А что такое мат? — грозно спросил он. Зал снова затих, заинтригованный. Профессор прошелся по сцене взад-вперед и снова обратился с вопросом к аудитории: — Скажите мне, что кричит русский мужик, когда уронит себе на ногу бревно или, скажем, пудовую железную болванку? Он кричит: «Господи, помилуй»? Нет! Этого он не кричит. Зал затаил дыхание. Профессор продолжал: — А что кричал русский мужик в солдатской шинели, когда бежал в атаку с винтовкой наперевес? Может быть: «За Родину, за Сталина?» Опять не угадали! Так кого же призывал русский мужик на помощь во всех критических случаях жизни? Какое-такое волшебное слово произносит он чаше всего и по любому поводу? Правильно. Блядь! Зал восторженно зашумел, но голос профессора набрал вдруг силу и перекрыл гомон публики. — А почему? Кто мне ответит? Да потому, что верил в нее, родимую. И продолжает верить. И будет верить, пока жива русская земля! Иудео-христианская церковь веками старательно выкашивала, выпалывала и вытаптывала ростки этой веры. Ни в одной стране нет такого запрета на сквернословие, как у нас. У французов все, что связано с половой сферой, считается любовной лирикой. В американских фильмах только и слышишь: «Фак, фак». У них это не запрещено. А у нас почему все наоборот? Да потому, что все связанное с половым сношением — это терминология древнейшего русского пантеона богов. Род, плодородие — вот древнейшая русская религия, а не всякие Христы и Моисеи. Были местночтимые, локальные боги — Сварог, Даждьбог и Перун. А кому поклонялись все русичи? Правильно — Бляди! Это праматерь всех людей, в том числе и русских. Церковные мракобесы осквернили этот святой для нас образ, истолковали его в срамном смысле. Но тогда ответьте мне, почему говорить «блядь» — неприлично, а «развратная женщина» — нормально? Почему слово «хуй» — нецензурное, а «половой член» — вполне литературное? Если суть от этого не меняется? И так далее, со всеми остановками! Значит, дело не в смысле самого слова, а в некоем формальном сочетании букв или звуков. А ведь это самая настоящая магия! Сочетания букв, цифр и прочих закорючек. И запрет на эти закорючки — такая же магия. — А что такое «хуй»? — раздалось со зрительских мест. Профессор ответил: — Хороший вопрос. Изначально слово «хуй» означало вовсе не анатомический мужской орган, а ритуальный пест с утолщением на конце, которым жрецы толкли в ступе жертвенное, орошенное человеческой кровью, зерно. — И где же его толкли? — спросил тот же голос. — Где-где? В пизде! То есть в ритуальной ступе. И называлось такое действо «еблей». Процедуру же выполнял жрец, которого называли «мудаком», — самозваный профессор торжественно поднял к потолку тонкий и длинный, словно карандаш, указательный палец. Говорить дальше ему не дали. Зал зашелся в крике. Слушатели хлопали, орали, свистели. Довольный профессор сиял, как новенькая пятирублевая монета. Он дождался, пока шум немного стихнет, и снова водворил в зале тишину одним мановением руки. — Теперь о фашизме. Да, я фашист, — признался он, — и горжусь этим. Тут мы с вами опять сталкиваемся с магией буквосочетаний. Почему фашизм — это плохо, а коммунизм — хорошо? Да тот же осуждаемый всеми Гитлер уничтожал в основном чужие народы, а коммунисты — свой собственный!