— А Карлу не терпится поскорее уехать. — Карл — романтик. Потом он поймет. А я еду, потому что должен. — Тут вам не на чем летать? — Выходит, что так. Придется теперь возить этот ценный груз туда и обратно. Забава кретина. Как подумаю, что надо будет тащить его в воздух, болтаться там с ним сколько положено, а потом приносить под брюхом назад, на базу… Но хоть машины дают хорошие. Конечно, из-за груза, а не из-за людей. — Как всегда. — Да я и не жалуюсь. Так, к слову пришлось. — Где Ленцер? — спросил Карл. — Сейчас придет. Выпьем чего-нибудь? — Можно манхеттена, — предложил Герберт. — Нет. Здесь пьют фирменную водку с польскими этикетками. Угощаю вас польской хлебной. Она покрепче манхеттена. — Ну что ж, раз крепче, давай. — Наконец-то! — О, Ленцер приехал! Майор Ленцер был небольшого роста худенький человек с продолговатым аристократическим лицом. В линии бровей, в плотно сжатых губах угадывалось превосходство. Герберт почему-то подумал, что он француз по происхождению и в его жизни была какая-то семейная драма. Но он несколько ошибся. Ленцер не был чистокровным французом, француженкой была только его бабка; шотландец, с которым она связала свою судьбу, эмигрировал в Штаты и оттуда — на Филиппины. Ленцер участвовал в японской кампании, очевидно, с тех пор и застыло на его лице трагическое выражение. Майк действительно оказался мировым парнем. Он чертовски всем нравился. Все охотно пили с ним водку, а он пел забавные песенки на языке, напоминавшем журчание ручейков в осеннюю пору. Майк заставил Портера рассказывать о своей жене, и ему так захотелось увидеть Доротти, что он ночью поехал на машине Герберта домой к Карлу. Назад его повезла Доротти, так как почувствовала, что в машине сильно пахнет водкой. Майк знал в ресторане почти всех и разговаривал с ними на языке, на котором пел свои песенки. По большей части это были пожилые, люди, со скудными средствами, но самолюбивые и очень предупредительные. И все с титулами. Герберта удивило, что в Польше перед войной было столько полковников авиации и морских офицеров. Интересно, они все здесь собрались или кого-нибудь оставили на родине? В тот день Майк был в ударе. Ему пришла идея написать письмо на родину — вот уж когда посмеялись! Каждый дал по доллару, и в конверте оказалась толстая пачка денег, которая, правда, тут же перекочевала в буфет: все равно бы на границе не пропустили. Когда вышли из ресторана, над Чикаго стояла ясная ночь. Холод, резкий, пронизывающий холод с Мичигана пробирал до костей. Улицы давно опустели. Только перед ночными ресторанами еще стояли цепочки автомашин. Герберт завез Портеров домой. Возвращался на большой скорости. От выпитой водки мысли путались в голове. Майк — мировой парень, Ленцер тоже мировой, хоть у него и трагическое лицо, Портер уезжает, и он опять останется один со старым Пирсоном. Вспомнил, что Доротти кокетничала с Майком, и ему стало чуточку обидно. Странно, ему нисколько не было обидно, когда Карл распрощался с ним в машине и пошел к воротам с Доротти, а вот когда Доротти кокетничала с Майком, ему было обидно. Но все это в общем было неважно. Он гнал машину в Уорренвилл и думал, что вечер все же провел неплохо. Как оказалось, это был его последний приятный вечер в Чикаго. Через несколько дней Герберта вызвали к шефу. Он сразу почуял недоброе. Несколько летчиков-испытателей уже проклинали день, когда их послали неизвестно на какое время, неизвестно на какую базу. И теперь фирма посылала его на ту же базу и обещала через год вернуть на конструкторскую работу, когда окончится какой-то там кризис в управлении, контролирующем деятельность всех военных авиационных фирм. Герберт понимал, что ему подложили свинью, что его лишили воли, права выбора. Он давно был в плену. Он был пленник — когда и почему это случилось? Так или иначе, он должен был ехать. Уже тогда, в Денвере, он предполагал, что все это глупо кончится, ведь вся работа в фирме не имела никакого смысла. Разве что исторический. Вот, мол, что сделали люди. Это достижение человеческого разума. Бессмысленное достижение, если, разумеется, не считать работы на базе, — она-то была кое-кому нужна. XIII — Господин майор. Он ответил не сразу, оглядел кабину. Циферблаты. Голубое, болезненное мерцание приборов. Стрелки часов передвинулись на одно деление. Стрелка указателя скорости чуть-чуть сдвинулась назад. Металлические блики лунного света сползли с манжетов комбинезона на руки. За стеклами кабины по-прежнему бескрайняя черная ночь, а луна словно ртутный шар. Герберт слетка повернул голову и увидел темную фигуру. Шлем Рафа уже не поблескивал. Все его кресло тонуло во мраке. Свет дрожал на приборах, стоящих по бокам. Казалось, что тут и там в беспорядке развешаны грязно-белые тряпки. Спиной Герберт чувствовал третьего человека. Его не было видно в темноте. Герберт не слышал стука аппарата, но чувствовал неуловимый для других, характерный шорох. Он знал, что это стрекочет передатчик. Стрелки приборов беспрерывно подрагивали. Хотя Герберт и слышал, как дышат двигатели, он еще раз проверил, равномерно ли поступает горючее, не перегреваются ли камеры. Но почему упала скорость? Второй пилот снова повернулся к нему. — Господин майор. — Гм… Раф поднял спинку кресла. Минуту он не двигался, то ли задумался, то ли, может быть, зевал. — Выключите автопилот, — сказал он, — я поведу. — Зачем? — удивился Герберт. — Скорее время пройдет. Скучища страшная. — Что-то тебе сегодня не терпится. Посмотри на часы. На то, чтобы потрепать себе нервы, времени у нас достаточно. — Как вы думаете, почему с базы нет известий? — Каких известий? О чем это ты? — Неужели она еще не родила? — Ах да, я совсем забыл. Конечно, еще нет. Это тебе не картошку сварить. — Выключите все же автопилот. — Веди. Прибавь скорость — мы опаздываем. — А, ерунда. — Знаешь, я во всем люблю порядок, а указатель скорости упал. Выключаю автопилот. — Понял. Вновь наступило молчание. Раф резко прибавил газ. Герберт увидел, как стрелка указателя скорости прыгнула далеко за цифру, названную в приказе, а потом медленно вернулась назад. Двигатели заработали ритмично. Герберт зевнул. Ему показалось, что Раф сделал то же. Герберт очень устал, его клонило в сон. Но почему? Не от размышлений же? И вообще, зачем он ворошил в памяти весь этот хлам? Он никак не мог припомнить, до чего хотел докопаться. До чего-то, что уже было, произошло, что имело когда-то свой смысл, но давным-давно его потеряло и сейчас бесполезно, ненужно. Плохо то, что каждый раз в полете он все это припоминает, обдумывает, видит перед глазами, а потом не может понять, для чего это ему нужно. Три года. Можно выучить наизусть свое прошлое или придумать совсем другое, постепенно забывая, что было и что придумано. Своеобразный вид самообмана. Но это уже слишком. В таком случае все обман. Библия, жена, обеды, дети… «Беспрестанная игра воображения — удел всех людей, способных думать. И мне от этого не уйти. Нравится мне это или нет, но всегда во время полета я буду думать. Любоваться луной, может, и интересно, но не летчику-высотнику. Однако, рассуждая здраво, три года перебирать, словно четки, собственное прошлое — это уже слишком. Это угнетает, пока не перейдет в привычку. Тогда уже не угнетает, а раздражает, даже злит». Вот и сейчас Герберт злился. И совсем это ему ни к чему, нервы еще пригодятся. Он поудобнее устроился в кресле. Почувствовал, как машина слегка накренилась на левое крыло и Раф тут же ее выровнял. Хотелось курить. Сейчас же в воображении возникла небольшая базарная площадь, вся в цветных зонтиках. Столики и ром. Ему еще больше захотелось курить. В городке сейчас поздний вечер. Гаснут окна. В порт входит старая лайба с новым запасом продовольствия. Маленькие трехколесные автомобили развозят его по кафе, отелям и магазинам. Начинается тихое, ночное деловое движение. Лайба гудит хриплым басом, далеко слышен сигнал, поданный с капитанского мостика машинисту. Фанатики рыболовы вытаскивают поплавки, чтобы волна не загнала их под сваи. Волна шумно бьется лбом о причал, и поплавки опять подрагивают на жирной, застоявшейся воде. Доротти снимает халат, прячет в сумку стетоскоп. Долго моет руки. Нет, наверное, уже бежит домой и боится встретить подвыпивших рыбаков и матросов со сторожевого катера. Нянька давно уложила ребенка и сама спит. Когда Доротти войдет в комнату, она увидит на столе письмо, которое уже принесла та толстуха из офицерской столовой. Разорвет конверт и прочтет. А может, уже прочла и сейчас моется в ванной, а крепкий чай стынет на подносе. Герберт почувствовал, как машина опять скользнула на левое крыло и Раф снова выровнял ее. Но толчки повторялись, они шли снизу, легкие толчки, как удар ребенка. В нашем городишке давящая тишина. Небо чистое, и луна похожа не на ртутный шар, а на янтарную тарелку с резным узором. Там, внизу, не бывает такого бодрящего, вкусного воздуха, какой поступает из кислородного аппарата. Он поднял голову и огляделся. Увидел искрящееся крыло и черные пасти двигателей. Машина снова слегка наклонилась на левое крыло.