После обеда он вернулся к месту происшествия. – Вам что же, больше нечего расследовать? И не пойму, при чем тут я, – сказала воспиталка, когда он вошел в детсад. – Я же вчера сказала полицейским, что ко мне это не имеет никакого отношения. И умоляла не являться среди бела дня, это пугает детей и родителей. Дети и без того всполошились, когда их утром привели, а войти нельзя. Она была в садике одна. Перевернутые стульчики были поставлены на низкий стол в центре комнаты. Ее агрессивность и нежелание вступать в разговор сразу разозлили полицейского, но только под конец беседы с ней он понял, почему ее присутствие наводит еще и уныние. Воспиталка попросила не мешать ей наводить порядок, пока он ее расспрашивает, и Авраам намекнул, что, если ей так легче, можно пригласить ее в участок. Пол в комнате был вымыт, но все равно помещение казалось каким-то тесным и мрачным. Они сели друг против друга на пластмассовые стулья, принесенные воспитательницей со двора. У одной из стен были сложены высокой стопкой тонкие матрасы, от которых несло мочой. Сквозь ржавые прутья решетки на высоком и узком окне пробивалось слишком мало света и воздуха. Вечером Авраам написал в своей записной книжке, что Хава Коэн заведует детсадом и работает в нем уже десять лет, а специальность дошкольного воспитателя имеет двадцать лет. Это была женщина где-то в районе сорока, полная и приземистая, с широкими крепкими руками и усталым лицом. Она не успела опорожнить стоящий в углу большой черный бак, полный грязных пеленок. Инспектор спросил, нет ли у нее с кем-то конфликтов, и она взбеленилась: – Это с кем же?! Я, черт возьми, заведую детским садом! И со вчерашнего дня должна талдычить, что мой детсад никаким боком с этим не связан? – Может быть, не детсад… Может быть, вы лично… У вас имеется какой-нибудь конфликт, семейный или деловой? – Объясните, ради бога, почему вы считаете, что это имеет отношение ко мне? Вы не понимаете, что это вредит моей работе? А может, это связано с кем-то из жильцов того дома? Ее ответы напомнили Аврааму беседу с Узаном. – Ваше нежелание принимать участие в беседе мне непонятно, – сказал он. – У нас возникло подозрение, что этот чемодан служил предупреждением и что, если мы вовремя не среагируем, тот, кто подбросил его, перейдет от угроз к прямому насилию. Мы не знаем, каким временем располагаем, и нам нужно содействие всех, кто может нам помочь. – Но я же вам объяснила, что не связана с этим! – перебила его воспитательница. – И что никакой помощи оказать не могу. И тут полицейский понял, в чем дело. Он как будто вновь очутился в доме на улице Гистадрут, в квартире Ханы Шараби, во второй день расследования об исчезновении ее сына Офера[4]. Он сидел напротив нее на кухне, и она подала ему черный кофе. Это было в пятницу утром, в день его рождения, и Авраам пытался заставить Хану рассказать о пропавшем сыне. Вот и она тоже сказала, что помочь ему не способна. Что она ничего не знает. В отличие от женщины, сидящей перед ним сейчас, Шараби говорила почти беззвучно. Когда она открывала рот, Авраам с трудом различал слова. То и дело она всхлипывала. И он не почувствовал, что она лжет. Что на самом деле она знает, где ее сын… Только через три недели после этого, после того, как ее муж признался в убийстве сына, ее прорвало в следственной камере. Воздух в детсаду был давящим и вызывал головокружение. Авраам привел в порядок дыхание, положил свою записную книжку на пол и пристально взглянул на сидящую перед ним женщину. Если провал в предыдущем расследовании чему-то его и научил, то вот этому: раскрыть глаза и глядеть в оба. И не верить ни единому сказанному слову. Хава Коэн была несколькими годами старше Ханы Шараби, поплотнее и с вьющимися волосами. И он все еще не спросил, как ее зовут. – Я требую отвечать мне на вопросы без всяких уклонений, – тихо сказал инспектор. Воспитательница хлопнула себя по лбу ладонью. – Попытаюсь. И в чем же вопрос? – Вопрос: втянуты ли вы в какой-либо конфликт? Она снова сказала, что нет. Авраам увидел, что она отводит глаза и собирает рукой волосы. – Напомните, пожалуйста, ваше имя, – попросил полицейский. – Хава. – Хава. А фамилия? – Хава Коэн. – Известно ли вам, поступали ли от кого-нибудь из жильцов дома жалобы на вашу деятельность в этом детсаду? – С какой стати жалобы? Этот садик работает здесь десять лет. И на него имеется лицензия. – Вы снова уклоняетесь от ответа. И я теряю терпение. Я спросил не о том, есть ли у вас лицензия, а о том, не выразил ли кто-то из жильцов недовольство тем, что здесь работает детсад? Женщина не вспылила, увидев, что ее собеседник посуровел. – Я попыталась вам ответить. Насколько я знаю, нет. В общем-то, я уверена, что нет. – Есть ли у вас или был ли в прошлом конфликт с родителями детей? – Ни в коем случае. Никаких конфликтов ни с кем из родителей. У нас в садике конфликтов нет. Можете проверить все за десять лет и опросить всех родителей квартала. Родители приводят ко мне своих детей и умоляют, чтобы я приберегла место для тех, кто еще не родился. Авраам вытащил из картонной папки фотографию чемодана, сделанную перед тем, как его взорвали, и спросил, знаком ли он Хаве, а потом показал ей фото Узана. И снова безрезультатно. – Пожалуйста, посмотрите на эту фотографию повнимательней, – упорствовал он. – Уверены, что этот человек вам незнаком? Что поблизости от садика вы его не видели? Коэн по-прежнему все отрицала. – Вы в последнее время не получали никаких угроз? Телефонных звонков? Инспектор глядел на Хаву и видел, что она лжет. Напротив на стене был крупный рисунок букета, который с начала беседы привлек его внимание. В центре каждого цветка была фотография ребенка, вокруг которой были сделаны лепестки из цветной гофрированной бумаги. С того места, где сидел Авраам, лиц детей было не рассмотреть. – То, о чем я вас спрашиваю, не выйдет за пределы этой комнаты. Я хочу знать, не связан ли, по вашему мнению, кто-то из родителей с криминальными разборками. Хава Коэн удивленно поглядела на полицейского. – Вы считаете, что злоумышленник пытался угрожать кому-то из родителей? – Я просто спрашиваю. Когда дело касалось не ее, воспитательница была поспокойней. – У меня тут нет детей из трущоб, и, насколько я знаю, все здешние родители в полном порядке. – А если я спрошу вас, чем каждый из них занимается, вы ответить сможете? Коэн повернулась и взглянула на картинку, привлекшую внимание Авраама. – Не уверена. Отцов я вижу нечасто, больше приходят матери. Часть из них работает, часть – нет. И это только начало года, я всех еще не знаю… Могу сказать, что отец Аркадия – электрик, потому что на прошлой неделе он помог нам с электричеством. Спросив, кто еще работает в этом садике, Авраам встал со своего стула. – Никто, – ответила Хава. – Только я и моя помощница. Когда инспектор попросил номер телефона помощницы, он почувствовал, что воспиталка снова напряглась. Несмотря на нежелание видеть его в садике в начале беседы, Коэн попросила его прийти для разговора с помощницей завтра, потому что он вряд ли сумеет поймать ее по телефону. – И что она может вам добавить, кроме того, что сказала я? Она здесь меньше двух недель. Я взяла ее за день до начала года, и ни о родителях, ни о доме она ничего не знает, – добавила Хава. * * * Поговорить с Иланой ему удалось только назавтра, после того, как он закончил срочные дела. * * * Узан снова покинул квартиру в одиннадцать и, нигде не останавливаясь, поехал на черной «Хонде» в больницу. Из машины он вышел с большой сумкой со сменной одеждой, а из больницы ушел в четыре, без сумки. Авраам колебался, вызвать ли его на дополнительный допрос, но кроме свидетельства соседки, узнавшей его на фотографии и решившей, что он отец какого-нибудь ребенка из детсада, никакой новой информации у него не было. Детей у Амоса не имелось. Инспектор переслал два сообщения на мобильник помощницы воспитательницы и, как и сказала Хава Коэн, ответа не получил. Все же он решил вызвать эту помощницу для дачи свидетельских показаний в участок, а не допрашивать ее в садике в присутствии воспиталки, и впоследствии убедился, что это решение было правильным. Несмотря на то, что пока они будто бы никуда не продвинулись, у Авраама было ощущение, что все вот-вот разрешится. Впервые после возвращения на службу он вышел покурить на ступеньках, ведущих в участок, как любил это делать. Жара была терпимой, иногда даже налетал ветерок, и инспектор думал о том, что перед Рош ха-Шана стоит закупиться. Из кабинета он позвонил Илане, и, услышав его голос, она обрадовалась. – Ты уже две недели в стране и еще не удосужился заскочить поздороваться? Авраам объяснил, что вернулся к работе и в одиночку занимается делом о муляже взрывчатки, подложенном на улице Лавон. Лим не ответила, и ему показалось, что в этом ее молчании есть какая-то отстраненность. – И как оно продвигается? – наконец спросила она. – Да я, в общем-то, поэтому и звоню, – сказал инспектор и рассказал ей про винную лавку. – Я думала, что эту взрывчатку подложили к детскому садику.