– У меня тик начнется, если ты еще что-нибудь сломаешь, артист хренов, – пробурчал Тандаджи, принимая из рук ласково улыбающейся Мегеры кружку с парным молоком. – Я подумаю, дай мне время до завтра. – Молодой человек, я так и буду перед вами с вытянутой рукой стоять? – неприятно прошелестела бабуся-ликвидаторша. – Берите, курящим молоко особенно полезно. Люк молоко не любил с детства, но поспешно затушил сигарету, пробормотал «спасибо», взял кружку из крепких старушкиных рук и послушно начал пить. Марина, понедельник «Итак, что мы имеем. Старшая сестра украдена драконом. Вторая замучена королевскими делами. Одна пропала в горах, другая ходит непривычно угрюмая и собирается бросать учебу. Самая младшая чудит в школе, и, похоже, превращение из деревенской девчонки в принцессу вскружило-таки ей голову. И только ты бодро шагаешь над пропастью, потому что подсела на адреналин, а заняться тебе нечем». Я дочистила зубы, скептически глядя на себя в зеркало. Вчера я проколола уши, сделала сразу шесть дырок – и в мочках, и в хрящиках, – и сразу прикупила себе некрикливых сложных серег, цепочек и прочей радости. И сейчас, глядя на свое отражение, впервые подумала, что веду себя, как подросток в период бунта, дорвавшийся до свободы. Мартину, правда, понравилось: он сказал, что длинные серьги совершенно изумительно сочетаются с моими короткими волосами. Он же не знал, как болели с непривычки мочки и как распухла эта красота вечером. Поэтому сегодня в ушах скромно красовались гигиенические гвоздики. Утро понедельника, после того как мы узнали о пропаже Полли, выдалось нелегким. Все выходные искали информацию, надеялись, что сестричка быстро найдется. Василина была непривычно тяжела и сосредоточена. Отец – рассеян и задумчив. Мариан быстро позавтракал, сухо попрощался и ушел. Опять он переживал всё как свои личные ошибки. Алина вяло ковыряла ложкой чудную творожную запеканку и сидела, надув губы. Хотела бы я знать, что у нее произошло. Ребенок отговорился плохим самочувствием, но я прекрасно помнила, как она бегала на уроки с температурой, и не верила. Но давить не стала – переболеет и сама расскажет. Каролина уже ушла в школу, торжественно пообещав, что не будет больше хамить учителям и принимать подарки от одноклассников. Василина долго втолковывала ей, что малявку задабривают не потому, что она такая замечательная сама по себе, а потому, что она сестра королевы. И дети, скорее всего, давно уже науськаны папами и мамами, чтобы подружиться с ней и стать ближе к трону. У меня в школе подруга была одна, Катька Спасская, и она точно дружила со мной не за какие-то привилегии. Интересно было бы узнать, что с ней, кстати. Надо найти, пообщаться. Если захочет, конечно. Последний раз мы с ней виделись… за неделю до переворота. Воспоминания о Катюхе разбередили во мне и другие – и я закуталась в теплую кофту, уселась во влажное кресло на веранде, выходящей в парк, велела горничной принести мне кофе и долго созерцала желтую и красную пышность деревьев, позволяя мыслям течь свободно, как сигаретный дым над моим столиком. Я вспоминала наши последние дни во дворце, вспоминала, как тревожно мне было и как боялась я мамы – похудевшей, нервной, резко двигающейся. Мы все чувствовали: что-то происходит, – и сбивались в свою сестринскую стайку, чтобы поддержать друг друга. Одна Ангелина была безмятежна, и ее спокойствия хватало на нас всех. Но иногда мне не хватало выдержки, и я забегала к матери в комнату, обнимала ее и твердила, как я ее люблю. – Все будет хорошо, – уверяла она меня, а я не могла оторваться, вдыхала ее запах и верила, что все правда наладится. Зря верила. Тогда проходили какие-то соревнования, и в лошадях я тоже черпала силу. Огонек, Ласточка, Зяблик – высокие, крепкие, мои настоящие друзья. С темными умными глазами, с особым запахом, теплые, любящие побаловаться, но исправно выполняющие все команды на соревнованиях. Как-то так получилось, что среди лошадей друзей у меня было больше, чем среди людей. Люди их в конце концов и погубили. Я глотнула кофе, отложила тлеющую сигарету на пепельницу и покосилась в сторону заново отстроенных конюшен, ныне пустых. Туда я тоже не могла заставить себя зайти, как и на могилу матери. Я часто думала: ведь мы все обладаем какой-то силой. И пусть учили нас мало, пусть основное внимание доставалось Ани… Но почему Кембритча я смогла отшвырнуть, а того демона просто боялась до полуобморочного состояния? Почему никто из нас не встал рядом с мамой? Я винила и Ангелину, и Васю, и себя. За трусость и малодушие, за уверенность в том, что она нас защитит, за то, что даже мысли не мелькнуло броситься на это чудовище, выиграть для матери время. Много можно придумать оправданий – но я всегда знала, что я просто струсила. И эта вина и злость на себя и на сестер – за то, что мы живы, а она нет, – преследовали меня еще долго. Я задавала эти горькие вопросы Ангелине где-то через месяц после Васиной свадьбы. К тому времени я совершенно измучилась – периодически начинала задыхаться и старалась скрыть это от родных, остановился лунный цикл. Бессонница стала моим другом: я могла ночи напролет лежать в тягостном оцепенении и думать, анализировать, плакать, загадывать, что мы все ошибаемся, и газеты наврали, и мама выжила. Может, в плену или скрывается, как мы, но главное – выжила! Сейчас я понимаю, что у меня было сильнейшее нервное расстройство, а тогда я была испугана и вымотана, и казалось мне, что жизнь закончена, что я высохну или задохнусь и тоже умру. – Мы просто были слишком уверены, что ей всё по плечу. И слишком привыкли слушаться. Сказала «за спину» – мы и встали, – спокойно ответила мне Ани. Так спокойно, что я поняла: наверняка она уже спрашивала себя о том же. Тогда же на нервной почве я начала расчесывать себе руки – ходила с красной, разодранной кожей и остановиться не могла. Совершенно случайно я нашла средство, которое временно помогало мне – лес за садом имения Байдек заканчивался обрывом в озеро, и над обрывом этим к старому крепкому дубу, шелестящему тусклой желтой листвой, были прикреплены веревочные качели. Мы обнаружили их с Полинкой – и никому из сестер не сказали, потому что они наверняка запретили бы нам кататься. Не знаю, зачем это было нужно Поле. Но качели стали моим наваждением. Наверное, потому что в моменты, когда я взлетала над серой холодной водой, плескавшейся далеко внизу, а веревки изгибались и ухали обратно, вызывая в животе тянущую пустоту, в голове становилось спокойно, светло и упорядоченно. В крови вскипал адреналин – и я наконец-то ощущала окружающий мир. Капли дождя или секущего снежка на лице, лучи негреющего осеннего солнца. Запах прелой листвы, мокрой древесной коры и земли. Шум озера и резкие крики птиц. Веселые возгласы Полинки. К сожалению, качели нельзя было забрать с собой – и в остальное время я дергалась, злилась, цепляла сестер и пребывала в уверенности, что веду себя совершенно нормально. После свадьбы Василины прошел месяц. Мариан работал и, возвращаясь домой, приносил нам тревожные вести. То тут, то там на Севере замечали агентов, разыскивающих нас, расспрашивающих о семье из шести сестер и отце. Агентов этих ловили, выпроваживали обратно в Центр, укрепляли границы. – Если принцессы скрываются у нас, – передал нам Мариан слова главнокомандующего Северной военной автономией, – мы обязаны сделать все, чтобы их не нашли. Тогда снова встал вопрос, открыться или нет высшим армейским чинам, и снова против выступила Ани. – От убийц нас не уберегут, – твердо повторяла она, – рано или поздно, если раскроемся, нас достанут. Не говоря о том, что нам могут не поверить. Давайте просто подождем и понаблюдаем. Мы ждали. Я не знаю, как справлялись сестры со своим горем – честно говоря, они меня не интересовали в то время. Я погружалась в такой мрак, что мне иногда было страшно, когда я осознавала, как веду себя. Через несколько недель после свадьбы, за завтраком, теплая, удивленная и взволнованная Василина сообщила нам, что беременна. И она была так счастлива, так светилась, что я возненавидела ее в тот момент. – Ты, наверное, рада, что мама умерла, – сказала я едко, глядя на ее бледнеющее лицо. – Ведь если бы не это, то и ребенка бы не было. В первый и единственный раз Ангелина вытащила меня из-за стола в коридор и больно, обидно отхлестала по щекам. И отец ее не остановил. – А что, я не права? – кричала я ей в лицо, вытирая слезы. – Мы живем так, будто все нормально. И всем все равно! И Ваське тоже! Ани дрогнула – и ударила меня еще раз. Наотмашь, по губам, до крови. – Еще раз от тебя в сторону Василины что-то услышу подобное, – резко проговорила она, – и, богами клянусь, я откажусь называть тебя сестрой! Я долила себе кофе из кофейника и невольно прикоснулась ко рту. Тогда я была просто уничтожена ее поступком, а сейчас думала: мало получила. Да и вообще за то, что я творила, мне точно воздавалось недостаточно. Сестры не разговаривали со мной почти неделю, до приезда Мариана. Только отец провел со мной тяжелую беседу, но я его не слушала, мрачно и упрямо глядя в окно, да маленькая Каролинка болтала, не подозревая, что рядом с ней – изгой нашего семейства. Я упивалась своей правотой и обидой, пока не увидела однажды, как горько рыдает Василина в библиотеке, уткнувшись в привезенные на выходных Байдеком газеты – тогда они просто пестрели нашими и материнскими портретами и соревновались между собой в гнусности и поливании грязью. С этого момента я напросилась к экономке – помогать по дому. Пыталась объясниться, заговорить с девчонками, но от меня отворачивались, как от пустого места. Первой помирилась со мной, как это ни странно, Василина. Я несколько дней ходила за ней хвостом, косноязычно извинялась, плакала, потом впадала в истерику и кричала: я так и знала, что никому не нужна! Пряталась в саду, мечтая о том, как замерзну и умру, а они найдут меня и пожалеют, что так обращались. Прикидывала, не перерезать ли мне вены – но я всегда боялась боли. Пекла Васе оладьи, писала ей каждый день письма с объяснениями и извинениями и подсовывала под дверь ее комнаты. А в пятницу, прямо перед приездом Мариана, ушла в лес гулять и жалеть себя, дошла до качелей, полетала на них – и решила, что придется мне уехать и жить одной, потому что сестры правы, я злоязыкая и отвратительная и выносить меня невозможно. И не заметила, что уже стемнело. На обратном пути мне встретилась Василина. Она спешила навстречу, укутанная в какую-то шаль. Увидела меня, выдохнула, отвернулась и пошла обратно. Я догнала ее. Снова начали чесаться руки, но я терпела. Вася почти бежала, я упрямо шагала рядом и шмыгала носом. И потом, понимая, что не выдержу больше этого молчания – в груди все кололо, и я начала задыхаться, – ухватилась за нее и заплакала навзрыд. Вася всегда была самой доброй из нас. – Дурочка ты, – сказала она, обнимая меня и ожидая, пока пройдет приступ, – мы все равно любим тебя. Хоть ты и очень больно мне сделала, Мари. Ты пойми, прошлого уже не изменишь. Мы должны быть вместе, должны помогать друг другу. А не добавлять лишних волнений. Вот ты сейчас ушла – и пропала. Поля сидит с Алинкой и Каролиной, а мы с Ани и отцом бросились тебя искать. Неужели тебе это нравится? – Я больше не буду, – пообещала я сипло, счастливая, что со мной разговаривают. Эх, если бы я знала, как ошибалась! Потом я поняла: мое счастье, что на тот момент Мариан был на работе. Он бы мне не простил. А Вася – она всегда меня жалела и всегда прощала. И мужу ничего не рассказала. Я помню, как они вышли к завтраку после того, как он приехал, – и сестра смогла наконец сообщить ему о беременности. Вы видели когда-нибудь ошалевшего медведя? Мне казалось, он сейчас то ли заплачет, то ли бросится в пляс, то ли кинется всех обнимать. А еще я стала натыкаться на них по дому – они то уютно сидели-дремали в одном кресле, и мы все ходили мимо на цыпочках, чтобы не разбудить, то бродили по парку, никого не видя, то проносились мимо меня в свою комнату. Василина была счастлива. Я очень хотела радоваться за нее. И не могла – потому что насквозь была отравлена болью. В парке начался дождь, мелкий, моросящий, но я плотнее укуталась в плед и осталась сидеть. Три сигареты в пачке – как раз хватит пройти дорогой памяти. Нужно, давно нужно. Иначе я никогда не примирюсь с собой. Полинка частенько носилась по поместью и вокруг него, знакомилась с фермерами и их детьми. И однажды прибежала испуганная – по словам крестьян, опять в округе появились чужие люди, которые ходят по домам и расспрашивают, не живет ли где неподалеку семья из шести сестер. А в один из будних дней, когда Мариан был на службе, в дом постучали. Открыла экономка, говорила долго, не пуская гостей на порог. Каким чудом никто из нас не попался им на глаза? Потом уже пожилая домоправительница рассказала, что представились мужчины сотрудниками Государственного полицейского управления, что задавали те самые вопросы и интересовались, где хозяева. Василина слушала это и становилась все бледнее, да и остальные были испуганы. – Уезжать вам надо, девоньки, – сказала мне повариха Байдека Тамара Дмитриевна, научившая меня печь оладьи. – Что же мы, без глаз и без ушей, не понимаем ничего? Имена у вас больно приметные, сердешные вы мои. Из нас никто ничего не скажет, и люди вокруг честные живут, но мало ли, дите сболтнет или по пьяни кто-нибудь проговорится… Когда приехал Мариан, Ангелина почти слово в слово повторила ему рассуждения Тамары Дмитриевны. Разговор получился очень тяжелый. Отец, Байдек и Ани спорили, а мы сидели тихие, как мышки, и слушали их – и снова нам было страшно. Мне совсем не хотелось уезжать – все-таки здесь мы были защищены, а за пределами поместья лежал неизвестный мир, полный убийц, демонов, предателей и народа Рудлога, считавшего нас то ли ведьмами, то ли демоницами. – Они ищут шестерых сестер и мужчину, – говорила Ангелина хмурому барону. – Если мы разделимся и уедем, оставив Василину здесь, то нас будет уже пять. У нас есть золото, мы сможем продержаться несколько лет, если решить вопрос с документами. – Я против, – мрачно отвечал Мариан. – Я уволюсь и буду жить здесь, с вами. И это будет куда безопаснее. – На что жить? – резонно возражала Ани. – Год, два – а что дальше? Ты не можешь оставаться без службы бесконечно. На тебе имение, люди. Тем более, Мариан, Василина беременна. Тебе нужно думать о ней. Мы справимся. А если за нами придут сюда? Если что-то случится с племянником, я себе не прощу. Они спорили долго, до хрипоты, но старшая сестра в упорстве могла сравниться со скалой. – Нам ничего не помешает вернуться, – сказала она твердо, – но сейчас обязательно нужно разделиться. В любом случае придется уезжать, Мариан. Девочкам необходимо учиться, мне – искать работу. Нужно начинать жить в новых условиях. Байдек смирился тяжело, со скрипом. Через неделю он взял с собой наше золото и уехал. И вернулся уже с деньгами и новыми документами. – Тот, кто делал документы, не проболтается? – спросила Ани. – Нет, – успокоил ее Мариан. – Он обязан мне жизнью. Я спас его от участи хуже, чем смерть. Есть в пещерах такой вид нежити, мы их называем слизнями. Они парализуют наступившего на них человека или животное, окутывают коконом и медленно переваривают. Я вернулся за ним, когда он пропал на задании. Но он так и не смог восстановиться и ушел в полицию, дослужился до подполковника. А я, – он усмехнулся, – все еще капитан. Тогда и появилась у нас легенда о прошлой жизни. О том, что семья наша из обедневшего дворянства, что мать умерла после аварии, а отец в ней же потерял руку, что родом мы из деревеньки Травяное (должник Бай-дека объяснил ему, что проверить это невозможно, так как деревня давно поглощена городом), что обучались на дому. Нам сделали новые даты рождения, отличавшиеся от настоящих в ту или иную сторону. Я стала старше на полгода. Было разумно для новой жизни придумать новые имена, что мы и попытались сделать заранее, до изготовления документов. Но все испортила Каролинка – она была еще слишком мала и упорно называла нас по-старому, и никак не объяснить ей было, что это опасно. Да и у остальных нет-нет да и проскакивало: не «Мария», а «Марина», не «Анна», а «Ангелина». Поэтому на свой страх и риск решили оставить старые – куда проще будет при необходимости объяснить созвучие с королевскими именами совпадением, чем вызывать подозрения случайными оговорками. Одному отцу изменили. Он стал Станиславом, но во-первых, мы все называли его папой, а во-вторых, если и оговоришься, то не очень заметно. Так что по отчеству мы все стали Станиславовны. Фамилия у нас оказалась Богуславские, как у давно угаснувшего рода нашей далекой прабабушки. Хоть какая-то ниточка к прошлому. Оставшихся денег хватило, чтобы купить маленький дом на Севере, на границе с Центром Рудлога, недалеко от небольшой деревеньки Чистые Ручьи и подальше от оживленных трасс и крупных городов. Помощник Мариана подправил документы, чтобы казалось, что мы там живем уже давно. И к зиме мы с отцом и сестрами перебрались в новое жилище. Сейчас смешно вспомнить, как трудно нам было открывать для себя элементарные вещи, понятные каждой хозяйке, как сложно налаживали мы быт. Мы не умели ничего – ни планировать покупки, ни стирать, ни надевать пододеяльники, ни топить печь. Той зимой мы чудом не замерзли. Но у меня, на пару с Полиной таскающей из лесочка сучья и сырые деревья на растопку, чудесным образом прошло желание чесаться. И последующая жизнь подтвердила: когда есть чем заняться, времени на нервы не остается. Наоборот, я периодически чувствовала себя какой-то заморозившейся, как будто находилась в банке, – трудности и эмоции вдруг почти перестали меня трогать. Наверное, моя психика просто впала в спячку, чтобы не перегореть. И только изредка – например, когда я счищала снег с крыши и чуть не свалилась вниз – я живо и остро чувствовала жизнь и цеплялась за нее. Деньги таяли слишком быстро. Одежда для нас всех, еда, учебники для Поли и Алинки – они обучались дома, пока не получалось устроить их в школу, – продукты. Мы жили малым, экономили буквально на всем. Оказывается, когда у тебя ничего нет, то тебе надо не так уж много. Не мерзнуть, не голодать и иметь возможность помыться и что-то надеть на себя.