И руки, которые сейчас держат меня, говорят, что, если я и дальше хочу оставаться здесь один, мне совершенно не нужно… …слушать ее дальше. Эверт Гренс мерз. Словно острый нож пронизывал его тело, застревая где-то в диафрагме. – Но как… На кладбище всегда холодно, это он хорошо усвоил. – …как такое может быть? – Гроб пустой, вот и все. Наверное, поэтому я и прихожу сюда так часто. Тут Гренс впервые повернулся к женщине на скамейке рядом и заглянул в глаза, какие никогда не отводят. У нее и в самом деле был такой взгляд – не извиняющийся, но в то же время участливый. – В гробу нет тела, – пояснила она. Гренс не знал ее имени. Он впервые видел эту женщину. Но, судя по всему, она не шутила, не принимала его за дурака и сама не была сумасшедшей. Просто говорила ему, как оно есть на самом деле. – Пойдемте. Земля снова задрожала, когда незнакомка встала, и шаткая скамейка попыталась обрести равновесие. Женщина пошла по расчищенной граблями дорожке и остановилась у могилы пятью рядами дальше, с таким же белым крестом, какой Гренс установил для Анни. Он так часто бывал здесь, почему не замечал его раньше? А теперь возле этого креста его поджидала женщина, чтобы попытаться рассказать свою историю. Этого ни в коем случае не следовало делать, именно потому, что для Гренса это были слова, и не более того. – Это ее я потеряла. Только теперь он все увидел – белый деревянный крест с металлическим щитком, на котором только три слова: Моя маленькая девочка – За несколько дней до того, как ей исполнилось четыре года. Комиссар криминальной полиции приблизился, как будто хотел убедиться в том, что там больше ничего не написано. Нет, только эти три слова, вместо имени и фамилии. «Моя маленькая девочка» – всего на несколько букв больше, чем на кресте Анни. – Грязная парковка в Сёдермальме, там она исчезла. В новом платье и с длинными волосами, заплетенными в две косы. Цветов на этой могиле было больше, чем у Анни – яркое покрывало из голубых, красных и желтых лепестков. Гренс сам себе удивился, когда узнал немезию, астры и петуньи. Царство Флоры никогда его особенно не интересовало, и он избегал сажать на могиле растения, требующие регулярного полива. Но женщина рядом с ним, очевидно, бывала здесь часто. – Полиция, конечно, открыла расследование. И начало было многообещающим, они допрашивали меня много раз. Но спустя пару месяцев стали вспоминать обо мне лишь время от времени. Прошел год, и я поняла, что они так и не сдвинулись с той точки, где были в первый день. Никто больше не заговаривал о ней, ни о чем меня не спрашивал. Она стала ничем. Ее как будто никогда не существовало. Поэтому я не стала писать на кресте ее имя. Она принадлежит только мне, больше никто ее не оплакивает. «Моя маленькая девочка» – этого достаточно. – Но… на парковке? Так, кажется, вы сказали? – Да. – Моя жена и я… мы тоже ждали ребенка, когда… и это тоже случилось в… Она не дала ему договорить: – Я оставила дверцу машины открытой и пошла к автоматам… Женщина смотрела на крест, погружаясь в кошмарные воспоминания. – …поэтому я и не видела, как подъехал тот фургон. А когда увидела, было поздно… Гренс ждал. Она собиралась с силами. – Я просматривала материалы камер наблюдения. Семь секунд – этого оказалось достаточно, чтобы мир изменился раз и навсегда. Моя дочь сидела в детском кресле на пассажирском сиденье. Фургон подъехал почти вплотную. Водитель открыл дверцу, вышел, взял девочку и вернулся в свою машину с ней на руках. Потом уехал. Закончив свою историю, незнакомка, с которой было так легко поддерживать беседу, сделала то же самое, что и Гренс на могиле Анни: опустилась на корточки и занялась опавшей листвой и сорняками. И, возможно, по той же самой причине. Не ради того, чтобы порадовать случайных прохожих видом ухоженной могилы, но чтобы сделать хоть что-нибудь, когда делать что-либо уже поздно. – Это были странные похороны. Пальцы ловко перебирали цветы, отделявшие женщину от той, кого она оплакивала. – Я там была, конечно. И еще полицейский, куратор и священник – люди, с которыми она никогда не встречалась и которые поэтому не могли значить что-либо в ее жизни и ничего не значили для нее после смерти. Кладбищенский сторож вырыл совсем неглубокую ямку для маленького белого гробика с красной розой, который так легко было нести, потому что в нем никто не лежал. Для нее звонили церковные колокола, и кантор, который до того успел похоронить совсем немногих, выбрал колыбельную «Йон Блунд»[2]. День выдался погожий, солнечный. И под музыку церковного органа казалось еще более абсурдным, что только что начавшего жить человека опускают под землю на веки вечные. Женщина замолчала, а потом запела, все еще глядя на устилающий могилу цветочный ковер. – Спи-и споко-ойно… сла-адких снов. – Вы что-то сказали? – Так мы пели тогда… Это последняя строчка колыбельной… И звучала она совсем не так, как если бы я пела для нее дома. Женщина подняла глаза на Гренса: – Может, потому, что сон в кроватке для нее закончился. И она пробудилась – не для этого мира, для вечности. Она показала на могильную плиту, на которой они оба стояли: – Там ее гроб, под нашими ногами. Разве это не странная мысль? Да, это и в самом деле была странная мысль. Не менее странная, чем то, что Гренс так часто думал об Анни, лежавшей всего в нескольких рядах отсюда и не имевшей возможности ни видеть, ни слышать его. И теперь Гренс хотел вернуть то время, когда боль сокрушила все. Он должен был присутствовать на похоронах жены. – Теперь, когда для всех остальных она стала безымянной, я называю ее Альвой, – продолжала женщина. – «Альва» – почти «Эльва», эльфийское имя, а эльфы существуют, только когда мы в них верим. Она протянула тонкую, но на удивление сильную руку. Как будто хотела увести Гренса в мир своего прошлого. – Вот уже три года как она ушла от меня. И почти шесть месяцев, как ее объявили мертвой. Раз в неделю я навещаю ее, чтобы она не скучала одна. Потому что она, конечно, чувствует себя одинокой, несмотря на всех, кто лежит здесь. Обычно это бывает в четверг, когда легче улизнуть с работы. А теперь мне пора, может, увидимся в другой раз, когда придем одновременно навестить наши могилы. Если нет, Альве будет приятно, если время от времени и вы будете к ней заглядывать. Просто остановитесь здесь ненадолго. Это не займет много времени, а она почувствует, что рядом кто-то есть. Гренс смотрел, как она удалялась по гравийной дорожке, петляющей между ухоженными кустами и массивными надгробьями, будто перемещенными сюда из другой эпохи. Он не спросил даже ее имени. Безымянная, совсем как та девочка. Ему и самому была пора возвращаться в кабинет комиссара криминальной полиции, с минимум дюжиной текущих расследований на столе. Но он еще не закончил с Анни. Поэтому Гренс снова присел на парковую скамью, теперь уже один и без всякой тряски. Он ведь тоже иногда думал о ребенке, о котором Анни так и не узнала. О вполне сложившемся человеке, с сердцем, легкими и глазами, которые могут закрываться и открываться. Их девочка умерла в тот же день, что и Анни – для всех, только не для Гренса. Почему он не сказал об этом Анни? Он пытался, особенно поначалу, в больнице. Но Анни как будто не вполне его поняла. Моя маленькая девочка. Так это все-таки несправедливо. Время от времени, занимаясь делами преступников, которые преследовали и убивали друг друга, Гренс не мог избавиться от ощущения, что эти люди сами выбрали свою судьбу. Нет, он все так же добросовестно делал свою работу, выкладывался по полной, снова и снова заглядывая под каждый камень, хотя бы потому что для Гренса это был единственный способ справиться с самим собой. Ничто у него не делалось наполовину, но Гренс не мог по-настоящему сочувствовать жертвам, которые сами сделали свой выбор. В отличие от ребенка, за которого решил кто-то другой. Именно поэтому в случаях, где жертвами оказывались дети, речь шла о чем-то большем. Вскоре он забыл о времени. Просто сидел на солнце, которое согревало весь мир, только не этот его кусочек. Прошел почти час, прежде чем комиссар поднялся со скамьи и сорвал пару цветов с могилы Анни, чтобы положить их на край другого деревянного креста. Он стал задавать вопросы девочке, которой там не было. Кто ты? Почему ты исчезла? Где ты теперь? * * * Я не хочу этого. Дайте мне побыть в одиночестве, пока здесь нет мамы и папы. Так приятно держаться за руку, мягкую и твердую одновременно.