Множеству странных и чудесных лицедеев, которых мне повезло называть своими друзьями (клянусь, это не про вас) Акт 1 Пролог Я сижу, прикованный наручниками к столу, и думаю: «Когда бы не запрет / На разглашенье тайн моей темницы, / Поведал бы такое, что любой / Пустяк терзал бы душу»[1]. Охранник стоит у двери, наблюдает за мной, будто ждет, чтобы что-то произошло. Входит Джозеф Колборн. Он уже начал седеть, ему почти пятьдесят. Раз в несколько недель я с удивлением вижу, насколько он постарел, – а он понемногу стареет, раз в несколько недель, уже десять лет. Он садится напротив меня, скрещивает руки на груди и произносит: – Оливер. – Джо. – Мне сказали, слушания по условно-досрочному прошли в твою пользу. Поздравляю. – Я бы сказал спасибо, если бы думал, что вы всерьез. – Ты знаешь, я считаю, что тебе здесь не место. – Это не значит, что вы считаете меня невиновным. – Нет. Он вздыхает, смотрит на часы – все те же, он их носит с тех пор, как мы познакомились, – как будто я ему надоедаю. – Так почему пришли? – спрашиваю я. – Все с той же подоплекой, дважды в месяц? Его брови образуют толстую черную линию. – «Подоплека» – это прям охренеть в твоем духе. – Ну, можно изъять мальчика из театра, все такое. Он качает головой со смесью веселья и раздражения. – И? – говорю я. – И – что? – «Виселица – дело благое. Но чем именно? Это благое дело для тех, чье дело зло»[2], – отзываюсь я, решив заслужить его раздражение. – Зачем вы здесь? Пора бы уже понять, что я вам ничего не расскажу. – Вообще-то, – говорит он, – думаю, на этот раз мне удастся тебя переубедить. Я выпрямляюсь. – Как? – Я ухожу со службы. Продался, нашел работу в частной охране. Детям надо образование оплачивать. Пару секунд я просто таращусь на него. Мне всегда казалось, что Колборна придется усыпить, как злого старого пса, прежде чем он уйдет с поста шефа. – И как это должно меня переубедить? – спрашиваю я. – Все, что ты скажешь, будет не для протокола. – Тогда зачем суетиться? Он снова вздыхает, и морщины на его лице становятся глубже. – Оливер, меня не волнует наказание преступника, уже нет. Кто-то отсидел, а при нашей работе такое удовлетворение не часто получаешь. Но я не хочу уйти в отставку и еще десять лет гадать, что именно произошло десять лет назад. Сперва я молчу. Эта мысль мне нравится, но доверия не вызывает. Я осматриваю мрачные шлакоблоки, крошечные черные видеокамеры, смотрящие вниз из каждого угла, охранника с неправильным прикусом, выставившего вперед нижнюю челюсть. Закрываю глаза, делаю глубокий вдох и представляю себе весеннюю свежесть Иллинойса, представляю, каково будет шагнуть наружу после того, как треть жизни давился затхлым тюремным воздухом. Когда я, выдохнув, открываю глаза, Колборн пристально на меня смотрит. – Не знаю, – говорю я. – Я выйду отсюда, так или иначе. Не хочу рисковать, не хочу сюда вернуться. По-моему, надежнее не будить спящих собак. Колборн беспокойно барабанит пальцами по столу. – А скажи-ка мне, – говорит он, – бывает, что ты лежишь в камере, смотришь в потолок, пытаешься понять, как ты здесь оказался, и не можешь уснуть, потому что никак не прогонишь воспоминания о том дне? – Каждую ночь, – без иронии отвечаю я. – Но вот в чем разница, Джо. Для вас это был всего один день, а дальше все пошло как обычно. А для нас – один день и все последующие. Я подаюсь вперед, опершись на локти, мое лицо оказывается всего в нескольких дюймах от его лица, так что он слышит каждое слово, когда я понижаю голос: – Вас, наверное, так и жрет изнутри то, что вы не знаете. Не знаете кто, не знаете как, не знаете почему. Но вы и его не знали. У него странное лицо, как будто его тошнит, словно я вдруг сделался несказанно мерзким и на меня страшно смотреть. – Ты все это время хранил тайну, – говорит он. – Кто другой с ума бы сошел. Зачем? – Хотелось. – И по-прежнему хочется. У меня за ребрами веско стучит сердце. Тайны тяжелы, как свинец. Я откидываюсь назад. Охранник смотрит безразлично, как будто мы – чужие люди, говорящие на чужом языке, о чем-то далеком и незначительном. Я думаю об остальных. В кои-то веки о нас. Мы натворили много зла, но оно было необходимо – или так казалось. Годы спустя, оглядываясь назад, я уже не так уверен, что без него нельзя было обойтись, и теперь я думаю вот о чем: смог бы я объяснить все Колборну, все мелкие извивы и, повороты и финальный эксод? Я разглядываю его открытое, ничего не выражающее лицо, серые глаза – от них теперь расходятся гусиные лапки, но смотрят они так же ясно и твердо. – Хорошо, – говорю я. – Я расскажу. Но вы должны кое-что понять. Колборн не шевелится. – Я слушаю. – Во-первых, я заговорю, только когда выйду отсюда, не раньше. Во-вторых, все это не вернется ни ко мне, ни к кому-либо еще – никакой двойной ответственности. И, наконец, это не извинение. Я жду от него какого-то отклика, кивка или слов, но он только моргает, молчаливый и неколебимый, как сфинкс. – Ну что, Джо? – спрашиваю я. – Вы это выдержите? Он холодно, коротко усмехается: – Да, думаю, выдержу. Сцена 1 Время: сентябрь 1997 года, мой четвертый, выпускной курс в Классической консерватории Деллакера. Место: Бродуотер, Иллинойс, в целом незначительный городок. Осень пока стоит теплая. Входят исполнители. Тогда нас было семеро, семь юных талантов, которых ждало необъятное бесценное будущее, хотя видели мы не дальше книжек у себя под носом. Нас всегда окружали книги, слова, поэзия, все яростные страсти мира, переплетенные в кожу и коленкор. (В том, что случилось, я отчасти виню именно это.) Библиотека Замка была просторным восьмиугольным залом, заставленным вычурной старинной мебелью; вдоль его стен шли книжные полки, убаюкивающее тепло поддерживал внушительный камин, горевший почти постоянно, независимо от температуры снаружи. Часы на каминной полке пробили двенадцать, и мы один за другим заворочались, как семь оживающих статуй. – Глухая полночь[3], – произнес Ричард. Он сидел в самом большом кресле, как на троне, вытянув длинные ноги и поставив пятки на каминную решетку. Три года в роли королей и завоевателей научили его сидеть так на любом стуле, на сцене или вне ее. – А к восьми часам нам должно стать бессмертными. Он со стуком захлопнул книгу.