– Всё не так, – сказал я. Она рассеянно кивнула. – Ты поедешь с нами в аэропорт? – Да, – сказала она. Камило предложил отвезти четверокурсников в О’Хейр. Оттуда Мередит полетит в Нью-Йорк, Александр – в Филадельфию, а Джеймс – в Сан-Франциско. Рен должна была ехать с тетей и дядей, а потом лететь с ними в Лондон. (Они приехали накануне, и Холиншед устроил им номер в единственной приличной гостинице Бродуотера, поскольку Холлсуорт-Хаус был занят.) Меня ждал Огайо. Филиппа, если на нее надавить, говорила, что она из Чикаго, но я понятия не имел, есть ли у нее там родня. – А потом? – спросил я, безуспешно пытаясь говорить как бы между прочим. Она не ответила, просто смотрела в огонь, ее глаза скрывало отражение пламени в очках. – Пип, честное слово, я не пытаюсь совать нос… Она снова ткнула угли кочергой, довольно зло. – Так не суй. Я поерзал в кресле. То, что я хотел ей сказать, почему-то казалось важным. – Слушай, ты же знаешь, что можешь поехать ко мне, если захочешь, правда? – выпалил я. – Я не говорю, что ты хочешь или должна, просто – если тебе нужно куда-то уехать, то есть они все будут с ума сходить, потому что я никогда не привозил домой девушку, и они все совершенно неправильно поймут, но просто – на всякий случай. Вот. Прости. Теперь я заткнусь. Она отвернулась от огня, и я с облегчением увидел, что она не хмурится. Вместо этого она смотрела на меня с грустным, изменившимся лицом. Мне ни с того ни с сего пришло в голову, что она решает, сказать или не сказать «я тебя люблю». Но разница между нами состояла в том, что Филиппа полагала, что люди просто знают о таком, а я вечно волновался, вдруг не знают. – Оливер. – Вот и все, что она сказала. Выдохнула мое имя как что-то теплое и милое, потом прислонилась к каминной полке; возможно, ей слишком тяжело было стоять. – Я боюсь, – сказала она с кривой улыбкой, словно этого нужно было стыдиться. – Чего? – спросил я, не потому что бояться было нечего, но потому что столького можно было бояться – только выбирай. Она пожала плечами: – Того, что будет дальше. Мы оба молчали, пока на камине не зазвонили часы. Филиппа подняла глаза. – Пять. Поминальная служба была назначена на пять тридцать. – Господи, – сказал я. – Да. Нам пора. Я неохотно поднялся из кресла, но Филиппа не шевелилась. – Идешь? – спросил я. Она посмотрела на меня озадаченно и рассеянно, точно только что очнулась от сна, который уже не могла вспомнить. – Иди. – Она подергала свитер, покрытый сажей. – Мне нужно переодеться. – Хорошо. – Я помялся на пороге. – Пип? – Что? – Не бойся. Это с моей стороны было эгоизмом. Если она потеряет присутствие духа, что станет с остальными, я и представить не мог. Она из нас единственная ни разу не дрогнула. Она так слабо мне улыбнулась, что мне это могло и померещиться. – Ладно. Сцена 5 Наверху, на тропе, я увидел Джеймса: он просто стоял и смотрел вперед, словно не мог заставить себя двинуться дальше. Если он и слышал мои шаги, то не подал виду, и я выжидающе остановился у него за спиной в сумеречной тишине, не понимая, что делать. Где-то в кронах ухнула сова – может быть, та же, что в субботний вечер. – Не думаешь, что это несколько нездорово? – спросил он без предисловий, даже не обернувшись. – Устраивать службу на пляже. – Наверное, музыкальный зал слишком… праздничный, – сказал я. – Все это золото. – Любой бы решил, что ее устроят как можно дальше от озера. – Да. Я оглянулся на Холл. Как будто Хэллоуин вернулся – мы с Джеймсом, как тени, таились под деревьями, – но воздух был слишком холодным, он прижимался к моей коже, как плоское стальное лезвие. – Я ему больше не доверяю. – Ты о чем? – Сперва Хэллоуин, потом это, – сказал я, пожимая плечами, чего он не увидел. – Как будто озеро обратилось против нас. Как будто там внутри какая-то наяда, которую мы выбесили. Может быть, Мередит была права, и нам нужно было искупаться голышом в начале семестра. Я не осознавал, как по-идиотски это звучало, пока не произнес вслух. – Что-то вроде языческого ритуала? – спросил Джеймс, оборачиваясь, так что я увидел его лицо в профиль, очертания его щеки. – Господи боже, Оливер. Спи с ней, если тебе так надо, но не позволяй ей залезать тебе в голову. – Я с ней не сплю. – Я видел, что он собирается возразить, и добавил: – То есть, как бы это сказать, не фигурально выражаясь. – Это неважно, разве нет? – спросил Джеймс и повернулся ко мне – намеренно небрежно, неубедительно. – Что? – Фигурально или нет. – Не понимаю. Он заговорил громче, так что его голос прорезал лесную тишину, как бритва: – Нет, судя по всему, нет, потому что я, если честно, не считаю тебя таким уж идиотом. – Джеймс, – сказал я, слишком озадаченный, чтобы рассердиться, – ты о чем вообще? Он отвел глаза. – О тебе, – сказал он, глядя в чащу. – О тебе и о ней. – Он покривился, точно эти слова, сказанные вместе, оставили у него на языке скверный привкус. – Ты не понимаешь, как это выглядит, Оливер? Неважно, спишь ты с ней на самом деле или нет, – выглядит это плохо. – А тебе какое дело, как это выглядит? – спросил я, усиленно изображая негодование; на самом деле я был скорее обескуражен. Его сарказм оказался едок и непривычен. – Никакого, – ответил он. – Правда, никакого. Мне есть дело до тебя и до того, что может случиться, если ты так и будешь себя вести. – Я не… – Я знаю, ты не понимаешь, ты никогда не понимаешь. Ричард умер. Я снова оглянулся на Холл – квадратный силуэт на вершине холма. – Ну вроде не мы его убили. – Не будь наивным, Оливер, хоть раз в жизни. Он два дня как умер, а его подружка уже каждую ночь проводит у тебя в постели? – Он покачал головой, его мысли валились бездумной, неумолимой лавиной. – Это никому не понравится. Пойдут разговоры. Сплетни, как водится. Он приставил к уху ладонь и произнес: – Откройте слух; кто зажимает уши, / Когда вещает звучная Молва?[50] Голос застрял у меня в горле; оно было сухим, как мел. – Почему ты говоришь, будто это мы его убили?