В восемь утра встречаться с Гвендолин было рановато. Мы сидели неровным кругом, скрестив ноги, как индейцы из детской книжки, зевали и сжимали кружки с кофе, принесенные из кафетерия. Пятая студия – логово Гвендолин, украшенное разноцветными ковриками и заставленное ароматическими свечами, – находилась на пятом этаже Холла. Пристойной мебели здесь не было, вместо этого на полу валялось изрядное количество подушек, из-за которых соблазн вытянуться и поспать только усиливался. Гвендолин прибыла, как всегда, на пятнадцать минут позже («Стильное опоздание», – всегда говорила она нам), закутанная в шаль с блестками, на пальцах у нее сверкали золотые кольца, массивные, как кастет. Она сияла ярче бледного утреннего солнца за окном, и смотреть на нее было почти больно. – Доброе утро, дружочки, – прощебетала она. Александр замычал в знак приветствия, остальные промолчали. Гвендолин остановилась, нависла над нами, упершись руками в костлявые бедра. – Нет, это стыдобища. Первый день занятий – у вас должны глаза гореть, хвост пистолетом! Мы таращились на нее, пока она не вскинула руки и не скомандовала: – Подъем! Начали! Следующие полчаса были посвящены нескольким болезненным позам йоги. Для женщины на седьмом десятке Гвендолин была пугающе гибкой. Когда минутная стрелка подошла к девяти, она распрямилась из позы царя голубей с пылким вздохом, от которого неловко стало, скорее всего, не только мне. – Разве так не лучше? – спросила она. Александр снова замычал. – Уверена, вы все лето по мне скучали, – продолжила Гвендолин, – но у нас будет куча времени на рассказы после собрания, поэтому сейчас я бы хотела сразу приступить к делу и дать вам понять, что в этом году все будет немного не так, как раньше. Аудитория (все, кроме Александра) впервые проявила признаки жизни. Мы поерзали, выпрямились и стали слушать всерьез. – До сих пор вы были в безопасной зоне, – сказала Гвендолин. – И мне кажется, будет честно предупредить вас, что эти дни в прошлом. Я искоса посмотрел на Джеймса, тот нахмурился. Непонятно было, то ли Гвендолин опять проявляет свою драматическую натуру, то ли и в самом деле собирается что-то изменить. – Вы меня уже неплохо узнали, – сказала она. – Вы знаете, как я работаю. Фредерик будет вас целыми днями уговаривать и упрашивать, но я – толкач. Я все время вас толкала, но, – она подняла палец, – не слишком сильно. Я не мог с ней согласиться. Методы преподавания Гвендолин применяла безжалостные, и студенты нередко уходили с ее занятий в слезах. (Актеры как устрицы, объясняла она, когда кто-то хотел понять причину такого жесткого давления. Надо расколоть ракушку и вскрыть их, чтобы извлечь бесценную жемчужину.) Она продолжала: – Это ваш выпускной курс, и я собираюсь толкать вас со всей силой, какую придется приложить. Я знаю, на что вы способны, и будь я проклята, если не вытащу это из вас до тех пор, пока вы отсюда не уйдете. Мы снова встревоженно переглянулись, на этот раз с Филиппой. Гвендолин поправила шаль, пригладила волосы и спросила: – А теперь кто мне скажет, что больше всего мешает хорошей актерской игре? – Страх, – ответила Рен. Это было одной из многих мантр Гвендолин: на сцене надо быть бесстрашным. – Да. Страх чего? – Уязвимости, – сказал Ричард. – Именно, – отозвалась Гвендолин. – Мы всегда играем только пятьдесят процентов персонажа. Остальное – это мы сами, и мы боимся показывать, кто мы на самом деле. Боимся выглядеть глупо, если проявим чувства во всю силу. Но в мире Шекспира перед страстью невозможно устоять, ее не стесняются. Итак! – Она хлопнула в ладоши, и от этого звука мы все вздрогнули. – С этого дня изгоняем страх. Если вы прячетесь, хорошей работы не будет, так что вытащим наружу все уродство. Кто начнет? Несколько секунд мы сидели в изумленном молчании, потом Мередит сказала: – Я. – Прекрасно, – ответила Гвендолин. – Встань. Пока Мередит поднималась, я смотрел на нее с тяжелым сердцем. Она стояла посреди нашего кружка, переминаясь с ноги на ногу, пока не обрела равновесие, и убирая волосы с лица за уши – она всегда так делала, когда надо было собраться. У нас у всех были свои приемы, но не у многих это выглядело так естественно. – Мередит, – сказала Гвендолин, с улыбкой глядя на нее. – Наша морская свинка. Дыши. Мередит закачалась из стороны в сторону, словно под ветерком, закрыв глаза и слегка приоткрыв рот. Наблюдение за ней странным образом расслабляло (и в то же время было странно чувственным переживанием). – Так, – сказала Гвендолин. – Готова? Мередит кивнула и открыла глаза. – Вот и славно. Начнем с чего-нибудь простого. В чем ты сильнее всего как актриса? Мередит, всегда такая уверенная в себе, колебалась. Гвендолин: Сильнее всего. Мередит: Мне кажется… Гвендолин: Никаких «кажется». В чем ты сильнее всего? Мередит: Думаю… Гвендолин: Мне неинтересно, что ты думаешь, я хочу услышать, что ты знаешь. Плевать мне, если это прозвучит самодовольно, мне важно, в чем ты сильна, и ты как актриса должна уметь об этом сказать. В чем ты сильнее всего? – Я телесная! – сказала Мередит. – Я все чувствую телом и не боюсь этим пользоваться. – Не боишься пользоваться, но боишься сказать, что на самом деле имеешь в виду! Гвендолин почти кричала. Я переводил глаза с нее на Мередит и обратно, напуганный тем, как быстро все накалилось. – Ты ходишь вокруг да около, потому что мы все на тебя пялимся, – сказала Гвендолин. – Давай, выкладывай. Говори. Небрежное изящество Мередит как ветром сдуло, она стояла, сдвинув ноги и неподвижно держа руки по швам. – У меня потрясающее тело, – сказала она. – Потому что я на него пашу как проклятая. Мне нравится так выглядеть и нравится, когда на меня смотрят. Это придает мне магнетизм. – Не поспоришь, придает. – Гвендолин смотрела на нее, улыбаясь, как Чеширский Кот. – Ты красивая девочка. Говоришь как стерва, но знаешь что? Чистую правду. И, что еще важнее, говоришь честно. – Гвендолин ткнула в Мередит пальцем. – Это было честно. Молодец. Филиппа и Александр заерзали, избегая взгляда Мередит. Ричард глядел на нее, будто хотел прямо здесь сорвать с нее одежду, а я и не знал, куда смотреть. Она кивнула и пошла было на место, но Гвендолин сказала: – Мы не закончили. Мередит застыла. – Ты определила, в чем твоя сила. Теперь я хочу услышать о твоих слабостях. Чего ты больше всего боишься? Мередит смотрела на Гвендолин тяжелым взглядом, но та, к моему удивлению, не нарушала молчания. Мы все ежились на полу, посматривая на Мередит со смесью сочувствия, восхищения и смущения. – У всех есть слабости, Мередит, – сказала Гвендолин. – Даже у тебя. Самое сильное, что можно сделать, это признать их. Мы ждем. Воцарилось мучительное молчание, Мередит стояла совершенно неподвижно, в ее глазах пылало кислотно-зеленое пламя. Она была так обнажена, что один взгляд на нее казался вторжением, извращением, и я давил в себе желание заорать, чтобы она хоть что-нибудь, мать ее, сказала. – Я боюсь, – очень медленно произнесла она, промолчав, по ощущению, год, – что красоты у меня больше, чем таланта или ума, и что из-за этого меня никто не примет всерьез. Как актрису и как человека. И снова мертвая тишина. Я заставил себя опустить глаза, оглядел остальных. Рен сидела, зажав рот рукой. Выражение лица Ричарда смягчилось, как никогда прежде. Филиппу, казалось, подташнивало; Александр старался подавить нервную улыбку. Джеймс, сидевший справа от меня, вглядывался в Мередит с острым, оценивающим интересом, как в статую, в скульптуру, во что-то, чему тысячу лет назад придали подобие языческого божества. Разоблачение Мередит вышло жестким, завораживающим и каким-то образом исполненным достоинства. Как бы дико это ни было, как бы ни сбивало с толку, я понял, что Гвендолин хотела именно этого. Она так долго смотрела Мередит в глаза, что, казалось, время остановилось. Потом с силой выдохнула и сказала: – Хорошо. Садись. Вон там. Колени Мередит механически подломились, и она опустилась в центр круга, с прямой спиной, негнущаяся, как доска в заборе. – Ладно, – сказала Гвендолин. – Давайте поговорим. Сцена 6 После часового допроса, который Гвендолин устроила Мередит, выпытывая, что именно той в себе не нравится (список оказался длиннее, чем я мог представить), нас распустили, пообещав, что в ближайшие две недели мы все подвергнемся такому же суровому испытанию. Когда мы спускались на третий этаж и вокруг нас толклись второкурсники, спешившие в зимний сад, меня нагнал Джеймс. – Это было бесчеловечно, – вполголоса сказал я. Мередит шла в паре шагов перед нами, Ричард обнимал ее за плечи, но она этого будто не замечала. Она решительно двигалась вперед, стараясь не встречаться ни с кем глазами. – Ну, – прошептал Джеймс, – это Гвендолин.