Огни и сирены. Снаружи, на бессодержательном воздухе, зрители в лучших нарядах, техники в черном, актеры в костюмах смотрели, как Уолтон сажает меня на заднее сиденье машины с надписью «Полицейское управление Бродуотера» на борту. Все шептались, таращились, тыкали пальцами, но я видел только своих однокурсников, прижавшихся друг к другу, как в тот день на причале, всё заново. Лицо Александра было исполнено такой печали, что для удивления места не осталось. На лице у Филиппы было только отчаянное замешательство. У Рен – пустота. У Мередит что-то яростное, для чего у меня не было слов. А на лице у Джеймса – отчаяние. Ричард стоял с ними рядом, такой осязаемый, что казалось чудом, что его больше никто не видит; его глаза горели черным пламенем, он почему-то все еще не был удовлетворен. Я опустил глаза и взглянул на наручники, уже поблескивавшие у меня на запястьях, потом откинулся на потрескавшуюся кожаную спинку сиденья. Колборн захлопнул дверцу, и я остался в тесной тихой темноте, пытаясь дышать. Следующие сорок восемь часов я провел в допросной, где не было окон, трогая кончиками пальцев стаканчики с тепловатой водой и отвечая на вопросы Колборна, Уолтона и еще двух офицеров, чьи имена я забыл, едва услышал. Я рассказал историю так, как рассказывал Джеймс, с необходимыми различиями. Ричард, пришедший в ярость из-за меня и предательства Мередит. Я, размахивающий багром в приступе ревнивого страха. Они не спрашивали про утро, которое было после. Дальнейшие спектакли по «Лиру» отменили. По карте, которую я нарисовал в блокноте Уолтона, Колборн провел пятерых полицейских с фонариками в подвал, где они взломали мой шкафчик фомкой и болторезом. Обличающие улики, все в моих отпечатках. – Теперь, – холодно сказал мне Колборн, – самое время вызвать адвоката. У меня его не было, конечно, поэтому мне его предоставили. В том, что это убийство, сомнений не было, вопрос был лишь в степени. Лучшее, что мы можем сделать, объяснила мне адвокат, это настаивать на превышении самообороны вместо второй степени. Я кивнул и ничего не сказал. От звонка родным я отказался. Если я с кем и хотел поговорить, то не с ними. Утром в понедельник мне объявили мой новый статус: досудебное заключение, но в тюрьму меня пока не отправили. Я остался в Бродуотере, потому что (согласно Колборну) мой перевод в большое, переполненное учреждение мог бы привести к тому, что до суда я бы не дожил. Более правдоподобно выглядела версия, что он тянул время. Даже после того, как я написал признание, я видел, что он не вполне ему верит. В конце концов он явился в КОФИЙ, собираясь арестовать Джеймса, исходя из информации, сообщенной «анонимным источником». Мередит, как я понял. Возможно, именно из-за остаточных сомнений он позволял меня так часто навещать. Филиппа и Александр пришли первыми. Сели рядышком на скамью по ту сторону решетки. – Господи, Оливер, – сказал Александр, увидев меня. – Какого черта ты тут делаешь? – Просто… жду. – Я не это имел в виду. – Мы говорили с твоим адвокатом, – сказала Филиппа. – Она попросила меня выступить в суде для характеристики. – А меня нет, – добавил Александр с печальным подергиванием улыбки. – Проблемы с наркотиками. – А. – Я взглянул на Филиппу. – Выступишь? Она крепко скрестила руки. – Не знаю. Я еще не простила тебя за это. Я провел пальцем по одному из прутьев разделявшей нас решетки. – Прости. – Ты понятия не имеешь, да? Что ты натворил. – Она покачала головой, глаза у нее были злые и жесткие. Когда она снова заговорила, голос прозвучал так же: – Мой отец в тюрьме с тех пор, как мне было тринадцать. Тебя там живьем съедят. Я не мог поднять на нее глаза. – Почему? – спросил Александр. – Почему ты это сделал? Я знал, что он спрашивает не о том, почему я убил Ричарда. Я поежился на койке, обдумывая вопрос. – Это как в «Ромео и Джульетте», – в конце концов сказал я. Филиппа нетерпеливо фыркнула и сказала: – Ты о чем? – «Ромео и Джульетта», – повторил я, отважившись посмотреть на них. Александр ссутулился и прислонился к стене. Филиппа злилась. – Вы бы изменили финал, если бы могли? Что, если бы Бенволио вышел вперед и сказал: «Я убил Тибальта. Это я». Филиппа повесила голову, зачесала волосы пальцами. – Ты дурак, Оливер, – сказала она. С этим я спорить не мог. Они иногда возвращались. Просто поболтать. Рассказать мне, что происходит в Деллакере. Сообщить, когда о случившемся узнали мои родные. Филиппа оказалась единственной, кому хватило смелости поговорить с моей матерью по телефону. Мне самому смелости не хватало. Ни отец, ни Кэролайн со мной не связывались, но я и не ждал. Однажды утром Колборн обнаружил возле участка Лею, она плакала и кидалась в стену камнями. (Она сбежала из Огайо под покровом ночи, как когда-то я.) Он привел ее ко мне, повидаться, но она не стала говорить. Просто сидела на скамье, глядя на меня и до крови кусая нижнюю губу. Я весь день извинялся, все без толку, а вечером Колборн посадил ее на автобус до дома. Уолтон, заверил он меня, позвонил моим родителям и сообщил, где она. Мередит я до суда не видел, слышал о ней только от Александра и Филиппы, а еще от адвоката. Наверное, мне отчаянно хотелось все ей объяснить, но что бы я сказал? Ответ она уже получила – на последний вопрос, который мне задала. Но я часто о ней думал. Чаще, чем о Фредерике, Гвендолин, Колине или декане Холиншеде. О Рен я думать не мог совсем. Конечно, единственным, кого я на самом деле хотел видеть, был Джеймс. Он пришел в середине первой недели моего задержания. Я ждал его раньше, но, согласно Александру, это был первый день, когда он вообще смог собрать себя с пола. Когда он пришел, я спал, лежа на спине на своей узкой койке, в оцепенении, которое так и не прошло с антракта «Лира». Я почувствовал что-то снаружи и медленно сел. Джеймс сидел на полу перед решеткой, бледный и какой-то невещественный, словно его сшили из обрывков света, памяти и иллюзий, как лоскутную куклу. Я соскользнул с койки – внезапно, неожиданно ослабев – и сел к нему лицом. – Я не могу тебе это позволить, – сказал он. – Я не приходил, потому что не знал, что делать. – Нет, – быстро ответил я. Я ведь сыграл свою роль, правда? Я пошел за Мередит наверх, не подумав, что может случиться, когда Ричард узнает. Я убедил Джеймса оставить Ричарда в воде, когда никому другому это не удавалось. Я совершил свою долю трагических ошибок, и я не желал оправдания. – Пожалуйста, Джеймс, – сказал я. – Не ломай то, что я сделал. Его голос прозвучал садняще и болезненно. – Оливер, я не понимаю, – сказал он. – Почему? – Ты знаешь почему. С притворством я покончил. (Не думаю, что он меня простил. После моего заключения он поначалу часто меня навещал. Каждый раз он просил меня позволить ему все исправить. И каждый раз я отказывался. К тому времени я знал, что выживу в тюрьме, тихо ведя обратный отсчет дням, пока все мои грехи не будут искуплены. Но его душа была мягче и сидела в грехе по рукоять – я не был уверен, что выживет он. Каждый раз мой отказ давался ему все труднее. В последний раз он приезжал шесть лет спустя после моего приговора, я не видел его шесть месяцев. Он выглядел старше, казался больным и истощенным. «Оливер, я тебя умоляю, – сказал он. – Я больше так не могу». Когда я снова отказал, он вытянул мою руку сквозь решетку, поцеловал ее и развернулся к двери. Я спросил, куда он поедет, и он сказал: «В ад. В Дель-Норте. Никуда. Не знаю».) Суд надо мной был милосердно кратким. Филиппу, Джеймса и Александра таскали на дачу показаний, но Мередит отказывалась сказать хоть слово в мою защиту или наоборот и на каждый вопрос давала один и тот же бессмысленный ответ: «Не помню». Каждый раз, когда я смотрел на нее, моя решимость немножко подавалась. Других родных лиц я избегал. Родителей Рен и Ричарда. Леи и матери, распухших, в пятнах слез, далеких. Когда пришла моя очередь сделать заявление, я зачитал свое письменное признание без эмоций и без прикрас, словно это просто был еще один монолог, который я выучил наизусть. В конце все, казалось, ждали извинений, но мне нечего было им дать. Что я мог сказать? Созданье тьмы я признаю своим[74]. Мы сговорились на убийстве второй степени (с добавленным сроком за препятствование правосудию) прежде, чем присяжные пришли к вердикту. Автобус отвез меня на несколько миль южнее. Я сдал одежду и личные вещи и начал отбывать десятилетний срок в тот же день, когда в Деллекере закончился учебный год. Лицо Колборна было последним знакомым лицом, которое я увидел. – Знаешь, еще не поздно, – сказал он. – Если есть другая версия правды и ты захочешь мне ее рассказать. Я, как ни странно, захотел поблагодарить его за то, что он отказывался мне верить. – Я сам – человек безупречно честный, – признался я. – Но все же мог бы обвинить себя в таком, что лучше бы мать моя меня не рожала. К чему таким ребятам, как я, ползать между землей и небом? Мы отпетые негодяи, все. Никому из нас не верь[75]. Эпилог К концу рассказа у меня складывается ощущение, что из меня вытекла вся жизнь, словно я обильно кровоточил последние несколько часов, а не просто говорил. – Меня не спрашивайте ни о чем, – говорю я Колборну. – Что знаете, то знаете: отныне / Ни слова больше не произнесу[76]. Я отворачиваюсь от окна Башни и, стараясь не смотреть ему в глаза, прохожу мимо него к лестнице. Он следует за мной до библиотеки в уважительной тишине. Филиппа сидит на диване, на коленях у нее открыта «Зимняя сказка». Она поднимает голову, и гаснущий вечерний свет вспыхивает у нее в очках. При виде нее у меня на сердце становится чуть легче. – Уж скоро утро, – обращается она к Колборну, – и все же вам, должно быть, все поподробнее узнать хотелось[77]. – Ну, Оливера я вряд ли могу просить о чем-то еще, – отвечает он. – Он подтвердил некоторые давние подозрения. – Вам будет легче на покое, когда одной тайной стало меньше? – Честно говоря, не знаю. Я думал, какое-то завершение сделает все это более выносимым, но теперь не уверен. Я перемещаюсь на край комнаты и смотрю на длинную черную подпалину на ковре. Теперь, рассказав Колборну все, я чувствую себя потерянным. У меня больше нет ничего своего, даже тайн. Кто-то зовет меня по имени, и я вынужден обернуться. – Оливер, вытерпишь последний вопрос? – спрашивает Колборн. – Можете спросить, – говорю я. – Ответить не обещаю. – Справедливо. – Он бросает взгляд на Филиппу, потом снова смотрит на меня. – Что дальше? Мне просто интересно. Что будет теперь? Ответ настолько очевиден, что я удивлен, как ему это не пришло в голову. Сперва я колеблюсь, мне хочется защитить свое. Но потом встречаюсь глазами с Филиппой и понимаю, что ей тоже интересно. – Предполагается, что я поеду к сестре – помните Лею? Она на докторате в Чикаго, – говорю я. – Я не стану винить родных, если они не захотят меня видеть. Но больше всего – вы должны это знать, – больше всего на свете мне просто нужно увидеться с Джеймсом. Происходит что-то странное. Я не вижу на их лицах возмущения, которого ждал. Вместо этого Колборн поворачивается к Филиппе с расширенными в тревоге глазами. Она сидит, выпрямившись, поднимает руку, чтобы он не заговорил. – Пип? – спрашиваю я. – Что не так? Она медленно поднимается, разглаживая невидимые морщинки на джинсах. – Мне нужно тебе кое-что сказать.