– Мередит, прости меня, – говорю я. – Я не подумал. Меня не заботило, что со мной будет, но я должен был подумать о том, что будет с тобой. Она не смотрит на меня, но произносит: – Мне кое-что нужно знать, прямо сейчас. – Конечно. Я перед ней в долгу. – Мы. Все это время. Это было по-настоящему или ты всю дорогу знал, что мы – это просто спасение от тюрьмы для Джеймса? Она впивается в меня своими темно-зелеными глазами, и мне становится нехорошо. – Господи, Мередит, нет. Я понятия не имел, – говорю я ей. – Ты была для меня настоящей. Иногда я думаю, что, кроме тебя, ничего настоящего у меня не было. Она кивает, словно хочет мне верить, но ей что-то мешает. Спрашивает: – Ты был в него влюблен? – Да, – просто отвечаю я. Мы с Джеймсом подвергли друг друга тем бездумным страстям, о которых как-то говорила Гвендолин: радость, и гнев, и желание, и отчаяние. После всего этого чему удивляться? Меня это больше не сбивает с толку, не поражает и не смущает. – Да, был. Это не вся правда. Вся правда в том, что я все еще в него влюблен. – Я знаю. – У нее усталый голос. – И тогда знала, просто делала вид, что не знаю. – И я. И он. Мне жаль. Она качает головой, какое-то время смотрит в темное окно. – Знаешь, мне тоже жаль. Его. Об этом слишком больно разговаривать. У меня в голове все зубы ноют. Я открываю рот, но вместо слов выходит задыхание, всхлип, и горе, которое шок удерживал на расстоянии, врывается в меня потоком. Я склоняюсь вперед, и тот странный дикий смех, который застрял у меня в глотке десять лет назад, вырывается наружу. Мередит срывается из кресла, сбивая на пол бокал, но не обращает внимания на звук бьющегося стекла. Она повторяет мое имя, говорит что-то еще, чего я почти не слышу. Ничто так не выматывает, как мучение. Через четверть часа я выжат полностью, горло сорвано и болит, лицо горячее, липкое от слез. Я лежу на полу, не помня, как я тут оказался, а Мередит сидит, обнимая мою голову, словно это нечто хрупкое, драгоценное, что может разбиться в любой момент. Спустя еще полчаса, за которые я не сказал ни слова, она помогает мне встать и ведет в постель. Мы лежим рядом в печальной тишине. Все, о чем я могу думать, это Макбет – в моем воображении у него лицо Джеймса, – кричащий: «Не спите больше! Макбет зарезал сон, не будет сна!» О бальзам для уязвленного ума. Я отчаянно жажду сна, но не надеюсь, что он ко мне придет. Однако утром я просыпаюсь, моргая опухшими веками, пока солнце встает и льется через окно. Среди ночи Мередит перекатилась и теперь спит, прижавшись щекой к моему плечу, а волосы веером разбросаны у нее за спиной. Мы об этом не говорим, но как-то само собой решается, что я останусь у Мередит на неопределенный срок. В профессии вокруг нее вьются толпы, но личную жизнь она ведет одинокую, заполняя долгие часы книгами, словами и вином. Неделю мы разыгрываем заново Рождество в Нью-Йорке, только на этот раз осторожнее. Я сижу на диване с кружкой чая у локтя и книжкой на коленях, иногда читаю, иногда смотрю сквозь страницы. Поначалу она садится напротив. Потом рядом. Потом ложится головой мне на колени, и я глажу ее по волосам. Когда я объясняю все это Лее, непонятно, что она чувствует: огорчение или облегчение. Звонит Александр, мы договариваемся встретиться и выпить в следующий раз, когда он будет в городе. Я не надеюсь, что Рен выйдет на связь, – Мередит сказала, что она в Лондоне, пишет пьесы и живет затворницей, боясь внешнего мира. О Джеймсе мы больше не говорим. Я знаю: что бы ни случилось, никогда не станем. Звонит Филиппа, просит меня. Говорит, что послала кое-что почтой. Два дня спустя оно приходит – простой коричневый конверт, внутри белый, поменьше. От почерка Джеймса на втором у меня на мгновение останавливается сердце. Я прячу его под диванную подушку и решаю открыть, когда Мередит уедет. На следующей неделе у нее съемки в Лос-Анджелесе. Она кладет на тумбочку новый ключ, целует меня и оставляет спящего в, как я начал думать – возможно, преждевременно, – «нашей» постели. Снова проснувшись, я достаю письмо Джеймса. Сейчас я уже больше знаю о том, что произошло. Он поехал на машине от квартирки, которую снимал на окраине Беркли, на север и утонул в ледяных водах у островов Сан-Хуан. В брошенной на причале парома машине он оставил ключи, пузырек из-под ксанакса и два почти одинаковых конверта. Первый был не надписан и не запечатан, в нем лежала короткая прощальная записка, ни объяснения, ни признания. (Он, по крайней мере, уважительно отнесся к моей последней просьбе.) На втором конверте он написал всего одно слово: ОЛИВЕРУ Я открываю его неловкими пальцами. Посреди листа нацарапаны десять стихотворных строк. Это почерк Джеймса, еще узнаваемый, но неровный, как будто писали в спешке, ручкой, в которой почти кончились чернила. Я узнаю текст – бессвязный, мозаичный монолог, сколоченный из кусков одной из начальных сцен «Перикла»: Увы, меня о скалы било море, Носило по волнам – и пощадило, Чтоб думать мог я лишь о скорой смерти. Чем был, того не помню, что я есть — Нужда меня задумываться учит: Насквозь промерзший человек, в чьих жилах Остывших жизни хватит лишь на то, Чтобы согреть язык и попросить О помощи – откажете, умру я, Меня как человека схороните. Я перечитываю его трижды, гадая, почему Джеймс выбрал такой странный, темный фрагмент, чтобы оставить мне, – а потом вспоминаю, что не слышал эти слова с тех пор, как он декламировал их, пьяным лежа на песке какого-то пляжа в Дель-Норте, как будто его выбросило приливом. Я слишком хорошо осознаю собственную отчаянную потребность найти в этом безумии какое-то послание и, когда оно начинает обретать очертания, исполняюсь подозрения, боюсь надеяться. Но то, что подразумевает текст, и его, пусть небольшую, роль в нашей истории невозможно не принимать в расчет, все это слишком существенно для такого скрупулезного исследователя, как Джеймс, чтобы он это упустил. Не в силах вынести еще хоть мгновение бездействия, я мчусь по лестнице в кабинет, и голова моя полна тем, что было бы последними словами Перикла – если бы он не попросил о помощи. Компьютер на столе оживает с потрескиванием, когда я касаюсь мыши, и бесконечную минуту спустя я роюсь в интернете, разыскивая все, что могу найти о смерти Джеймса Фэрроу холодной зимой 2004 года. Проглатываю пять, шесть, десять старых статей, во всех говорится одно и то же. Он утопился в последний день декабря, и, несмотря на то что местные власти несколько дней обшаривали ледяную воду на несколько миль вокруг, его тело так и не нашли. Exeunt omnes[79]. Примечание автора Я сверялась со столькими изданиями полного собрания Шекспира и отдельных пьес, пока писала эту книгу, что перечислить их все, чтобы библиография не стала длиннее самой истории, было бы невозможно. Однако несколько томов достойны упоминания (и моей вечной благодарности). Собрание Шекспира от «Риверсайда» (издание второе) было моим почти постоянным товарищем не только при написании этой книги, но и во всех шекспировских начинаниях, за которые я бралась с 2010 года, когда оно появилось в моей библиотеке. Позднее, особенно при сложном процессе редактуры, я стала полагаться на двухтомник издательства «Нортон» (третье издание) с его новаторским стремлением сохранить «и чудо, и важность», как сказал Стивен Гринблатт на презентации в октябре 2015 года. Как и «риверсайдовский» Шекспир, он стал для меня незаменим, особенно в движении по текстовому лабиринту, который представляет собой «Король Лир». Еще две книги, которые нельзя не упомянуть, – это «Говорящий Шекспир» Пэтси Роденбург, серьезно повлиявший на театральную философию Гвендолин, и «Театр зависти» Рене Жирара, который мог бы предотвратить большую часть того, что пошло у четверокурсников не так, если бы Оливер прочел его пораньше. Здесь я должна признаться, что рылась во всех произведениях Шекспира сразу с головокружительным самозабвением. Актеры-четверокурсники говорят на некоем пиджин-инглиш, настолько насыщенном шекспировскими словами, цитатами и оборотами, что его можно было бы назвать новым (и, без сомнения, исключительно претенциозным) диалектом. Феномен это естественный и неуправляемый, поэтому в некоторых случаях цитаты, позаимствованные у Барда, – которые для ясности выделены курсивом независимо от того, стихотворные они или прозаические, – заимствуются не дословно. Такова творческая свобода языка. Конкретно для целей этой истории тексты Шекспира и его соавторов (кем бы они ни были) всегда пропускаются сквозь речь персонажей и/или мысли Оливера, почему и претерпевают небольшие изменения. Превратности ранненовоанглийской орфографии были упорядочены для современного читателя, знаки препинания я расставила наиболее удобным образом для произнесения вслух и исполнения на сцене. Как замечает в пятом акте Джеймс, «запятые принадлежат составителям». Но, несмотря на все незначительные разночтения, каждая строчка в романе «Словно мы злодеи» написана с целью выразить уважение Уильяму Шекспиру – у которого слишком много хулителей, очернителей и отрицателей. (Слабый разум смертным дан[80].) Благодарности Я многим обязана Ариэль Датц, которая пошла на очень большой риск с очень юной писательницей, не дала ей наделать ошибок и прошла с ней весь процесс публикации с неизменным терпением и неиссякаемым энтузиазмом. Кристин Коппраш, которая смеялась над самыми ужасными моими шутками и сотворила чудо с моей беспорядочной рукописью, руководствуясь замечательным чутьем и глубоким пониманием искусства рассказчика. Всем в издательстве «Флэтайрон Букс» – их преданность работе, креативность и любовь к хорошим книгам поистине вдохновляют. Крису Пэррис-Лэму, без чьего наставничества эта книга не продвинулась бы дальше сбора материала. Моим товарищам по Кингс-Колледжу, подтвердившим мою уверенность в том, что да, есть люди, настолько одержимые, что могут вести беседу, обмениваясь цитатами из Шекспира. Маргарет, выслушивавшей все мои жалобы. Моим первым читателям (Мэдисон, Крисси и Софи), я подкупала их всех вином и получала от них в ответ бесценное участие. Моим друзьям из Чэппл-Хилла (Бейли, Кэри и семье Симпсонов) за их неколебимую доброжелательность, даже когда меня парализовало из-за тревожности творца. Преподавателям, режиссерам и профессорам (Натали Декл, Брук Линефски, Крегу Кейблу, Рею Дули, Джеффу Корнеллу и Фаре Карим-Купер), которые поощряли и укрепляли мое увлечение Шекспиром. Моей бабушке, с детства воспитывавшей во мне любовь к литературе и позволившей выпить у нее весь чай и большую часть спиртного, пока я работала над рукописью в уголке ее библиотеки. И моим родителям, которые возили меня по бесконечным репетициям, высидели множество по-настоящему чудовищных пьес, прочли стопку столь же ужасающих черновиков и ни разу не осудили меня за непрактичные пристрастия. Смиренно всем им говорю спасибо[81]. * * * notes Примечания 1