— Не может того быть, — говорила убежденно Валентина, — чтобы немец до весны проканителился. Придут наши... Пришли. Но совсем не так, как ожидалось. Утром по морозцу Валентина спустилась к роднику за водой. Набрала ведерко, выпрямилась, а тут из кустов бесшумно вышли двое. Сразу и не поймешь кто. По одежде — не лесные бродяги: в комбинезонах, на ногах сапоги, на головах кожаные шлемы, на поясах гирлянды лимонок, на груди автоматы, похожие на укороченные винтовки с круглыми черными дисками. — Не хотите ли водицы испить? — спросила Валентина, угадывая в незнакомцах своих, русских. Тот, что постарше, назвавшийся потом Григорием Матвеевичем, подошел первым, сделал несколько глотков и закашлялся, будто зубы заломило. За ним приложился другой, тот, что помоложе. — Дымом пахнет! — сказал Григорий Матвеевич. — По дыму и нашли. Что за люди здесь спасаются, хозяйка? — Погорельцы мы! — ответила Валентина. — Одиннадцать душ. Перезимовать бы... Старший еще раз приложился к ведерку, попил, воду выплеснул и, встав на колени у родника, набрал новой. — Пойдем, хозяюшка! Спасибо за приветливость, спасибо за родниковую водичку! Куда отнести? — Сами-то вы откуда? — спросила Валентина. — Зла мы вам, бабочки, не сделаем, коли вы на нас зла не измыслите! Поглядеть же, как вы тут обустроились, крайне любопытно! Хочешь не хочешь, а от провожатых не отказаться. Привела к землянке. Женщины одна за другой вышли навстречу, с затаенным страхом поглядывая на пришельцев. — Вот и вся наша семья! — молвила Валентина. — И малыш общий? — спросил старший, углядев на руках одной из женщин укутанного в обрывки овчины маленького. — Мальчик или девочка? — Мальчик! — ответили чуть не все разом. — Коли с пеленок партизанит, на роду, стало быть, написано, быть ему заступником для всех угнетенных и обиженных! Вот что, бабоньки! Коли правду вы сказали, что нет с вами мужиков, народ вы для нас с Мишей, — старший указал на своего почти юного спутника, — не опасный! И мы вам не опасны! Ныне война, а мы на земле, покуда занятой вражескими войсками. Потому не обижайтесь, ежели произведем некоторую проверку. Миша, огляди все! Миша слазил в землянку, где расположились бабенки, заглянул в землянку, где стояли коровы, обошел стог с сеном. — Так точно, Григорий Матвеевич! Мужских следов не обнаружено! — Чегой-то вы мужиков опасаетесь? — спросила та, что побойчее. — Мужик ныне всякий! — пояснил Григорий Матвеевич. — Есть, которые с винтовкой в руках бьются насмерть с врагом, есть которые бродят по лесам и ищут, как бы в лесах собраться и бить немца, а есть и такие, что готовы отца и мать отдать врагу, лишь бы свою жизнь спасти. При своих Валентина осмелела. — А вы, мужички, каковы? — Словам не очень-то надо веры придавать! Само собой все разъяснится! Я тут с вами побуду, а Миша кой за чем сходит. Неподалеку... Миша принес мешки с разной, плотно упакованной снедью. Угостили хозяек давно не виданными консервами, шоколадом. Наутро Григорий Матвеевич вместе с Валентиной установили по карте местонахождение землянки. — Вот что, председатель, — начал Григорий Матвеевич, — ныне должностям доверия нет! А тебе как не поверить, когда с младенцем на руках. О том, что скажу, до времени со своими молчок! Спрошу-ка сначала: как ты нас с Михаилом понимаешь? Говори не таясь! Валентина не так-то была проста, как могла показаться с виду. Передумано за ночь всякое, и хотя будто бы и сходилось на одном, однако осторожность еще никому и никогда не помешала. — Летчики небось... Самолет сгорел, а вы к своим добираетесь! — Хорошо, что за дезертиров не приняла. И на том спасибо! В одном верна твоя догадка. Упали мы сюда с неба, не пеши добирались. Известно ли тебе, что немец под Москвой стоит? Трудно поверить! Сказал бы мне об этом кто в начале войны, не поверил бы! Москвы мы ему не сдадим, но и дальше пятиться некуда! Там наши товарищи из последних сил бьются, а нам поручено здесь, в лесах, немца бить, но, чтобы бить здесь врага, надобно собирать в отряды всех тех, кто хочет бить врага, кто умеет держать винтовку в руках, а того, кто не умеет, — научим! Короче: надобно создать партизанский отряд! В том и надеюсь на твою помощь, председатель! Не скоро то дело, но Григорий Матвеевич терпелив, осторожен. Из солдат-окруженцев, из оставшихся местных мужиков собрал отряд. Всякое случалось на партизанских путях-дорогах: и стужа, и голодуха, и стрельба, и смерть. Брединковцы вернулись на свое пепелище лишь летом сорок четвертого года. Пришли не только те, кто за все эти годы не отбился от Валентины Долгушиной, подтянулись и уцелевшие в скитаниях по деревням. О родных, мужьях, об отцах и детях, что ушли на фронт, — ни слуху ни духу. Да и как в бродячей жизни получить весточку? По всей деревне стояли обугленные остовы печей и обожженные деревья, и ни одной избы, которая не выгорела бы дотла. Но эту картину Петр мог восстановить и по тому, что видел позже, когда память уже надежно закрепляет увиденное, ибо еще долго они жили в землянках, не имея ни сил, ни средств заново строить избы. То было время великих ожиданий, не только полной победы над врагом и конца войны, но и известий о тех, кто ушел на фронт. Никто не имел вестей от своих, ибо разлучились с ушедшими на фронт, когда те еще не знали, куда им писать, а Брединка исчезла с лица земли. С Петром Петровичем Долгушиным ушли из деревни двадцать четыре человека, двадцать четыре воина, вернулись двое. Остальных ждали, искали. О Долгушине сообщили, что пропал без вести — непогасшая надежда и продленное ожидание... Новую избу Валентина Долгушина поставила на прежнем месте. Случилось это за год до того, как Пете пойти в школу. После того, как у них побывал в гостях Григорий Матвеевич, партизанский Батя, Герой Советского Союза. — Не знаю, жив ли твой отец... Пропал без вести все равно, что не жив, — говорила мать Петру. — Не случись нам повстречать Григория Матвеевича, никому не быть бы живу... Для нас он Батя, для тебя отец! Валентина ради такой встречи с дорогим гостем собрала общий стол для всех брединковцев. На берегу Брединки уцелел старинный вяз. На том вязе еще до войны положили тележное колесо для аистов — они прилетали каждый год, их прилет был и весенней радостью, и знаком вечной жизни деревни, несмотря на все невзгоды и бедствия. Под этим вязом расставили столы, забили несколько гусей, поставили несколько чугунков с молодой картошкой, посыпали ее укропом. Нашлись огурцы и помидоры. Наловили рыбы, сварили уху. Нашлось кое-что и выпить. Григорий Матвеевич подозвал Петра, запустил пальцы в его светлые, как спелая пшеница, волосы. — Жив, партизанский сынок! Коли тот ужас пережил, теперь тебе дорога, Петруха, открыта... Нет таких порогов, кои ты при желании не переступил бы! Учись, сынок! Расти умным, честным, будь отца своего достоин. Григорий Матвеевич съездил с Валентиной в областной город, откуда вскоре потянулись подводы с кирпичом, лесом, приехали каменщики и плотники. На глазах поднимались стены, рубленные из пахучей сосны: запах свежей стружки остался памятным на всю жизнь! Не в песочные куличики играли Петр и его сверстники, а таскали песок с реки и месили цемент, бегали по поручениям плотников. Поднялась изба в два окна на Брединку, чтоб слышно было, как плещется о камни ее вода, чтобы виден был вяз с гнездом аиста на тележном колесе. Изба — не землянка. Будто и расти стал Петр побыстрее под потолком, а не под накатом. Заботами Григория Матвеевича поставили в центре деревни школу и медпункт. Председателем колхоза избрали присланного из города фронтовика Снегирева, его жена стала работать фельдшером. За год до того, как пойти в школу, Петр уже стерег колхозных лошадей в ночном со своим дружком, что был на два года постарше и вернулся из отступа с матерью. Научился сеять из лукошка рожь и пшеницу, руки налегли на поручни сохи, когда переходил в третий класс, а за лето изготовил ему деревенский умелец косу по росту. Косил траву, вслед за бабами пошел с серпом косить рожь. Знал он, когда сеять, когда косить, когда наливаются хлеба спелым зерном, о пастушьем деле и говорить нечего. Умел запрячь лошадь в телегу и в сани, оседлать и расседлать, смазать тележные колеса, знал, как подрубить полозья у саней, как зашить хомут, отбить косу и наточить, чтоб жгла траву, умел на камнях размолоть зерна, замесить тесто и испечь хлеб в русской печке, знал, как найти по запутанным стежкам на снегу залегшего с вечера зайца, и по крикам различал породы уток в ночном небе. Ну а вот в школьных знаниях, быть может, и отставал от городских сверстников, хотя читал много, жадно. Любил книги о военных приключениях. Учительница заметила его увлечение и предсказала: быть «партизанскому сынку» военным человеком. Мать надрывалась на колхозной работе, да и не одна она... Во всем недостаток, во всем нужда. Полегчало, когда стали объединять колхозы. Брединку, с ее скудными песчаными землями, соединили с колхозами, имевшими большие угодья. Появились трактора, автомобили. Хватало Петру работы и в поле, и в колхозных мастерских. Не успел оглянуться, а вот и конец школьной жизни. Взрослый стал. Осенним призывом ушел на военную службу. Мать надорвалась ожиданием отца, ждать перестала, заменилось одно ожидание другим. Теперь жила весточками от сына. То были мирные годы, войны шли где-то далеко, в чужих землях, но материнское сердце опасливо, и Валентина очень волновалась, не позовут ли те сраженья и ее сына. Вся жизнь в потерях: муж, трое детишек. Загрустив, она доставала с полки тетрадь в клетку, вырывала листок и Петиной ручкой, синими чернилами принималась выводить крупные округлые буквы: «Дорогой Петя, родной мой сынок! Жду не дождусь весточки, каждое твое письмо насквозь прочитываю. Знаю, некогда тебе за службой, но ты уж не забывай. Хотя бы одно словечко: жив и здоров, и мне то словечко что богатырь-трава, что живая вода... А у нас, Петенька, все по-прежнему. Пеструха принесла телку, ее в колхоз забрали. И то ко времени, дома не прокормила бы. Последние клоки сена тяну, а весна холодная. Вот только второй день тепло, зеленеет трава наконец. А еще новость. Привезли тракторные косилки. Теперь с лугом над рекой один тракторист управится за день, что не успевали всей деревней за неделю. Аист наш припозднился нынче с прилетом. Задержала метель в пути. Боюсь, не замерз ли? Грачей много перемерзло...» Буквы выводила медленно, слово ложилось к слову с оттяжкой. ...В дверь громко и, как ей показалось, весело постучали. Пока шла открывать, перебрала в уме всех, кто бы мог явиться в такой поздний час. В сенцах у двери вдруг обожгло невероятной догадкой: не Петр ли? И намека в письмах не было, что может приехать на побывку. Громыхнула щеколда, в сенцы вступил высокий солдат. — Мама! Немного доставалось ей радостей, но эта запомнилась на долгие годы. Петр будто бы даже и вырос, хотя всего-то год не виделись. Низкими, слишком низкими казались ей потолки в рубленной наспех избе. Раздался в плечах, а еще и значки на гимнастерке. — Как же ты отпросился? — Не отпрашивался! Это мне за хорошую службу! Петр развязал вещевой мешок и достал пуховый платок, накинул его матери на плечи. — Это из шерсти ангорских коз! Теплее не бывает... — Откуда это? — робко поинтересовалась мать. — Полевая почта тебе известна, остальное военная тайна. Не пугайся — там не стреляют! Петр малость приврал. Там, где он служил, случалось, стреляли. Служил он на погранзаставе, отличился при задержании нарушителя, потому и дали ему недолгий отпуск. Мать ждала, в ожидании все слезы выплакала, поговорить бы, голос его услышать, а вошел — и нет слов. Слов нет, а руки материнские сами знают, что делать. Из русской печи на ухвате выплыл чугунок, легла на стол начатая коврига ржаного хлеба, из погреба принесла крынку холодного молока. — Не ждала! Встречу как бы отметить, не знаю!