— А вы откуда знаете? — Отвечайте. — Нет, правда, откуда? Даже сумму и номинал. Скажите, на чем я погорел? Я вам честно все излагаю, как на исповеди. Взамен имею право знать! — Бог подаст, — со злорадством ответил коллежский советник. И повторил вопрос: — Где германские деньги? Четыре пуда золота не спрячешь, все равно найдем. — Ищите, — отвернулся с обиженным видом албазинец. — Все ваше будет. Если найдете… — Значит, отдел III-Б сразу за вас ухватился? — вернул разговор в прежнее русло Тришатный. — Кто же отказывается от такого? Вы хоть понимаете, что я им предложил? Купить готовую, отлаженную сеть. Созданную на чужие средства. Семьдесят пять тысяч они отдали не за бумажку и даже не за международный скандал, а за агентурную организацию высокого уровня. Там были люди, не взятые с ветру. Я сам подбирал, расставлял и обучал их. — С вами все понятно, а что ваши люди — они тоже легко сменили хозяев? — Да они и не узнали ничего. Часть из них как я, им все равно, от кого получать жалование. А другая часть — это исламисты-фанатики, противники идейные. Они хотят свергнуть власть неверных. И готовы ради этого дружить с любым шайтаном. Немцы же, как известно, союзники турок, а их султан — халиф всех правоверных. Так что с этой стороны все в ажуре. — А кто такой Лю-Цюнь-Хань? И почему его письмо было адресовано в «Локус», на почтовый ящик британской секретной службы? — Это еще одна удачная моя идея, — похвалился албазинец. — Никакого Лю не существует, я его придумал. А письмо от имени китайца послал с поездом нарочно, чтобы вы его перехватили и прочитали. И окончательно уверились, что убийство Алкока — дело рук самих англичан. — Но ведь письмо адресовалось в Лондон. И дойди оно, там заподозрили бы интригу, разве не так? — Ну, получили бы они странное послание. Непонятно о чем, непонятно от кого… Запросили бы в первую очередь меня: что это такое? Наврал бы, и дело с концом. — То есть сейчас шпионская сеть в Русском Туркестане принадлежит немецкой разведке? Резидент с достоинством ответил: — Сеть принадлежит мне. И я один знаю всех агентов поименно. А операция с Алкоком сразу показала Берлину мои возможности. Нет, с германцами можно иметь дело, они мыслят по-крупному. Вот британцы меня разочаровали… — Про сеть тоже напишите, — потребовал капитан. Холостов-Забабахин махнул рукой: — Напишу, напишу. Мне никого не жалко. Но! — Резидент назидательно поднял палец: — Я вижу, вы так и не поняли, с кем столкнулись. Тут Лыков не сдержался: — С подонком, вот с кем! С негодяем, который предает всех и вся. Резидент уже откровенно потешался над коллежским советником: — Узнаю затхлую мораль. Знаете, господин Лыков, когда я впервые вас увидел, то сначала испугался. Вот, думаю, явился опытный человек, сейчас он все обнаружит. Но вы оказались самонадеянным и примитивным. Я ваши действия предугадывал на три шага вперед. Вами очень легко манипулировать. Чиновник особых поручений Департамента полиции! Тридцать лет в сыске. А что ни дай, все съест. Жоркина я вам подвел — съели. Ыбыша — съели. Письмецу из поезда поверили. Убежден, что погубила меня чья-нибудь оплошность, а не ваша прозорливость. То-то вы молчите насчет золота. Почтовики меня подвели? Или германцы? — Вам-то какая разница? — парировал раздосадованный сыщик. — Теперь золото вам не понадобится. — Надеетесь меня повесить? — Не надеюсь, я уверен в этом. И Степной край, и Туркестанский находятся на положении усиленной охраны. Вас ждет военный суд! — Сатрап, сразу видно. За что же меня вешать? — Да хоть за убийство капитана Присыпина. — Его зарезал бандит Дутый. А организовал убийство Куныбай Каржибаев. Лыков не унимался: — Зато вы только что признались, что причастны к убийству британского офицера Джона Алкока. — Ну, причастен. И черт с ним, с дураком. Зачем он руки распускал, бил урядника? У Николая Алексеевича из-за него вышла задержка в чине… Попался — посыпай голову пеплом, делай глупое лицо, а не скандаль. — Мы выдадим вас британскому правительству, им и расскажете, как должны вести себя пойманные шпионы. Албазинец загоготал в голос, как скаковой конь. Отсмеявшись, он посмотрел на сыщика с жалостью и заявил: — Ну и кадры у Российской империи… А ведь коллежский советник! Так вы ничего и не поняли, господин Лыков. — Чего я не понял? — Главного. Я — уникален. Другого такого нет. — В чем же, черт возьми, ваша уникальность? И как она спасет вас от виселицы? — Уникальность моя в том, что я доверенный человек сразу четырех разведок: китайской, японской, британской и германской. Каждая считает меня своим. Мой провал легко скрыть. Вы хоть представляете, какие оперативные комбинации русская разведка может проводить с моей помощью? Ну? Кто же вам позволит меня повесить? Чай, в Петербурге не такие дураки сидят, как вы! Алексей Николаевич покосился на сына, на Тришатного и по их лицам понял, что так и будет. А резидент четырех разведок заявил, что на остальные вопросы он ответит высоким начальникам в Петербурге. Здесь же говорить отказывается. Лыков понял, что пора ехать домой. Напоследок он сорвал с цепочки шпиона серебряный брелок, который лично подарил ему в августе прошлого года. Пожалев, что нельзя так же легко оторвать ему и голову… Эпилог первый Лыков вернулся домой уставший от тряского вагона, жары Туркестана и злобной возни секретных служб. Хотелось сесть на высоком берегу Ветлуги и смотреть, как нефедьевские мужики тянут невод. Послать к ним мальчишку за стерлядью, варить уху, бросая пену в угли, и вяло беседовать с Титусом… Жаль, что это сейчас невозможно. Новая жена, Ольга Владимировна, никогда не была в Нефедьевке — не ее место, а покойной Вареньки. Алексей Николаевич все реже вспоминал первую супругу, лишь иногда сладкая боль прошедшей молодости колола в сердце. Бросив вещи, помывшись и побрившись, коллежский советник первым делом схватился за телефонную трубку. Попросил соединить его с подполковником Снесаревым и сказал ему: — Здравствуйте, Андрей Евгеньевич. Я в Петербурге, только что вернулся. Могу прийти поговорить? — К двум часам, если удобно. Или уже завтра. — К двум удобно, до встречи. Сыщик решил заодно повидать и сына. Телефонировал ему и условился на половину второго. В назначенное время он прибыл в Генеральный штаб. Секретные делопроизводства помещались в особом закутке возле кабинета генерал-квартирмейстера ГУГШ. Вход туда посторонним был строго воспрещен, поэтому Лыков увиделся с сыном в курительной комнате. Брюшкин радостно обнял отца, порылся в кармане и вынул оттуда незнакомый пистолет. — Вот, это тебе от меня подарок. — Что такое? — Австрийская модель, системы Роот-Крнка. Новая, только в прошлом году встала на вооружение их кавалерии. — Что, кавалерист его тебе отдал? Или в магазине купил? — Нет, это мой первый боевой трофей, — пояснил Павел. — В Вене налетели на меня двое. Не из кавалерии, а из тайной полиции. — И что? — А! Набросал им щелбанов. Пистолетик вот отобрал. Отец внимательно посмотрел на сына и понял, что в Вене все было не так гладко. — Как же ты вырвался? — С Божьей помощью, не иначе. Расскажи, что Чунеев? Говорят, его скоро произведут наконец в поручики. Из-под ареста он уже вышел? — Да, — лаконично ответил Лыков. — Ты его обелил? — Не я один, нашлись еще люди. Я понял главное: Николка оттуда не уедет, ему там нравится. А его невеста, Анастасия, на моих глазах застрелила бандита. Вот будет семейка! — Расскажи! — Приходите с Эллой вечером к нам в гости. Сможете? Я опять верненских яблок привез, ранние сорта. Элла, урожденная Мордвинова, еще весной стала Лыковой-Нефедьевой. С тех пор как Лыков с Оконишниковой обвенчались, исчезли все препятствия для родственного общения.