– Становится ферзем! – снова заорал Сева. – Точняк. И слон не может подключиться к защите поля H8. – А если слон нападет? – спросил Лука. – Тут все равно играем король D3. И тут опять у черной пешки нет хода E4, так как мы уже бьем не пешку, а слона. И вновь нашу пешку никто не может удержать от власти, хе-хе. Лука и Сева смотрели на доску так, будто им открылся главный секрет мироздания. – Какой же ты умный, Антоха, – прошептала Люська, поднеся руку к груди, как бездарная актриска. Вечно она лезет. В-е-ч-н-о. – Да не, я-то чего? Меня дед научил. А, и это. Увижу еще раз, что сгуху тырите из столовой, – убью. Понятно? Они мелко закивали. Так Антон второй раз за день сделал не свою, чужую работу, и сделал ее блистательно. Всеволода и Луку оставили вдвоем до ужина – после того, как Антон взял с них обещание сидеть тихо. Когда Люська наконец-то убежала к отряду и мы остались вдвоем, Антон спросил: – Может, поучить тебя? – Может. – Я равнодушно пожала плечами, хотя на самом деле была готова учиться хоть экстремальной стрижке собак. – Когда? – Да хоть когда. В беседке давай, после дискотеки. «Бунин» или как там ее. – Она не «Бунин», она «Брюсов». – Да какая на хер разница? Действительно, в тот момент разницы для меня не было. Хоть Бунин, хоть Брюсов, хоть Цыпкин, хоть Юрий Гагарин. Играть в шахматы тем летом я так и не научилась. Младший лейтенант Халдыщенко – Ты что-то светишься прям, Ви. Влюбилась, что ль? – Люська спрашивала и спрашивала без конца. Люся не могла допустить, чтобы какая-то, даже самая крохотная, новость о моей жизни оставалась в тайне или, что хуже, будет рассказана ей не самой первой. Жадная до деталей, она любила слушать мои истории, подперев подбородок обеими руками, прерывая повествование неуместными вопросами типа «Так я не поняла, вы сосались или нет?», «А он высокий? (богатый, красивый)?», «Зарабатывает нормально?», «А во что ты была одета?» и «Сколько сексов у вас уже было?». Я то и дело чувствовала, что, когда ответ был неэффектный: нет, мы не сосались, среднего роста, он не работает, учится пока, – у Люси будто внутриотлегало. Какие-то недобрые чувства виделись мне за ее тщательным выспрашиванием, а интерес казался деланным от и до. Не сообщить ей новость первой я имела неосторожность лишь однажды – когда отец отдал мне свой дряхлый Ford, ремонт которого впоследствии здорово истощил мои стипендиальные накопления. На нем я, счастливая, повезла кататься нашу компанию общажных ребят, и компания эта была настолько многочисленна и несовместима с габаритами машины, что та, бедная, просела задом почти до земли и едва ли им не шкрябала. Так мы и колесили по району, орали МакSим и Joy Division, высовывались в окна, особо бесстрашные даже залезли на крышу. Веселье, не засвидетельствованное в соцсетях, – никакое не веселье, это известный факт. Так подумали многие участники автомобильной феерии, на чьи радостные сториз Люська моментально отреагировала. За считаные секунды она сбежала с важного свидания, после чего истерично распекала меня при всех – за то, что дерзнула ей ничего не сообщить. «Почему? Как ты могла?» – повторяла она сломанным магнитофоном, а я мямлила что-то невразумительное, бессмысленное. Ответ был прост: не сказала, потому что не хотела своим успехом ее – ну, да – огорчить. Сама не замечая того, я стала заискивающей, робкой, обесценивающей все хорошее, происходящее со мной. Ни один вопрос, адресованный ей, не обходился без суетливых оправданий. Я боялась ее подколок, боялась разозлить ее лишним уточнением, боялась ее зубоскальства. Фрейлина, прислужница, придаток, скрытый огромной тенью, – в нашей дружбе (?) я чувствовала себя именно так. Мое существование по сравнению с ее казалось вынужденным, серым, блеклым, лишенным яркости и смысла. С момента нашего воссоединения прошло больше полугода, но мне было все так же неловко находиться с ней наедине. Наша и без того хлипкая, как бумага для самокруток, связь истончилась, это едва ли можно было назвать отношениями, нет, скорее – бессодержательное, словно выдохшаяся газировка, общение. Нам часто было не о чем говорить. То есть говорить-то на самом деле было много о чем, но никто не решался. Боялись разрушить держащееся на соплях перемирие. Мне было отчетливо видно, что за Люсиным пересказом институтских сплетен и праздной болтовней прятались главные смыслы. Просто она перестала видеть во мне конфидентку, и я платила ей взаимностью. Мы подсознательно избегали встреч тет-а-тет, все время разбавляянаскем-то еще. Будто чужое общество не давало разговорам выйти на тонкий лед. В компании других тем временем все становилось совершенно иначе. С присоединением к нашему тандему другого человека Люся заметно веселела, бодрела. Она упоминала о фильмах и книгах, никогда не упоминаемых наедине. На вечеринках то и дело рассказывала истории, которые я слышала впервые. Или делилась мнением по разным вопросам – жарко, экспрессивно, короче говоря, так, что сразу был заметен Люсин к ним интерес, отчего-то демонстрируемый при всех, но не при мне. «Какие планы на майские?» – спрашивала я, а Люся в ответ лишь пожимала плечами и отвечала своей любимой фразой: «Ой, не знаю, не хочу коммититься». Стоит ли говорить, что, когда вопрос задавался кем угодно, кроме меня, она отрицала любое наличие планов и с готовностью пожарного срывалась в любые далекие дали. В наших новых, мутировавших после ссоры отношениях Люсино мнение стало иметь для меня особый, космический характер. Обсессия ее личностью росла обратно пропорционально скукоживающейся уверенности в себе. Желание все о ней знать и не упускать ее из виду билось о страх услышать очередное подтверждение любого ее маломальского успеха. Рядовая пятерка, красивое селфи, вовремя произнесенная шутка и даже смешной, снискавший овацию эмодзи телеграмный стикер вызывали во мне страшную зависть и недовольство собой; мне казалось, что я постоянно проигрываю ей в каком-то соревновании, очевидно мною же и выдуманном. Я продолжала держаться за свои обиды, а они – кирпич к кирпичу – выстраивались в огромную, глухую стену недоверия. Потому в то время любая мелочь имела для меня гигантское значение и выбивала из колеи. Мне без конца хотелось угадать ее настроение. Почему односложно отвечает мне, а в общих чатах строчит простыни текста? Почему над Настиной картинкой она посмеялась вот так —)))))))))))))))))))))), а над моей вот так —))? Почему длинно, но подозрительно быстро ответила на вопрос «как дела»? Явно переслала мне сообщение, написанное для кого-то другого. Помню, как-то раз на истжуре наш декан объявлял оценки за курсовые – объявлял по алфавиту, от А до Я. На Люське он почему-то остановился, спросив: – А кто у нас тут Лаврецкая? – Я, – ответила Люся дрожащим голосом, явно предвкушая публичную порку за сорванный дедлайн. – Хорошая фамилия для большого журналистского будущего, – сказал декан и продолжил зачитывать оценки. Люська зарделась: она всю жизнь мечтала о славе и величии. Или хотя бы просто о признании. И, в отличие от меня, ни от кого этого не скрывала. Я, кажется, тогда даже позеленела от зависти. В тот момент у меня не было ни малейшего сомнения в том, что большая будущность в журналистике определяется именно звучной фамилией и ничем другим. Однажды мне надоело. И я решила вопрос по-взрослому. То есть отключив ее появление в своих соцсетях. Удалила из упоминаний всех лент, прошла сложнейший квест «больше не показывать контент от этого пользователя» и сделала так, что вечно мерцающее окошечко Люсиных сторис для меня погасло. Иногда она набрасывалась на меня с расспросами: «Ты что, не смотрела мой эфир?! А почему ты не лайкнула мой последний пост?» На что я равнодушно пожимала плечами и говорила: «Я не сижу в соцсетях, там неинтересно». Врала, разумеется. Решение, задуманное с целью экономии эмоциональных ресурсов, в итоге не возымело никакого эффекта. Я продолжала ежедневно заходить на ее странички, боясь оставить след в виде нечаянного лайка, – короче, делала все то, что делают девчонки, когда сталкерят парней. Дихотомия проявлялась и в том, что любые обновления в ее жизни навевали на меня тоску, а их отсутствие – тревогу. Все время казалось, что она занимается чем-то ужасно интересным и важным, но не рассказывает об этом мне. Когда в общий чат нашей комнаты Люся бросала что-то вроде: «Сегодня не ждите, буду поздно», меня раздирало от любопытства. Почему? С кем она? Что делает? Я всегда с трепетом открывала ее сообщения, ожидая от них какого-то убийственного содержимого. И, едва завидев ее аватарку на экране, рвалась читать, как не рвалась в переписки с очередным кавалером. Наши беседы (надо сказать, с обеих сторон) нередко выглядели так: «привет! пойдем сегодня поделаем такое-то?» «не могу, я занята». «чем?» «кое-чем. неважно». «)». И каждый божий день я вела таблицу сравнений: в одной графе – я, в другой – она. Любое ее достижение, бившее прямиком в мой невроз, немедленно туда заносилось. Вот я, с невнятной водянистой внешностью, не вызывающая у прохожего ни малейшего внимания, напряжения взгляда или оборота вслед. Вот она, даже с грязной головой способная влюбить в себя весь трамвай. Вот я и мои осторожные, скучные пятерочные эссе, написанные по хорошему шаблону, увешанные цитатами, с выведенной в финале моралью и геометрической композицией, в которой, как и учили, словам тесно, а мыслям просторно. Вот она и ее бунтарские, амбициозные, невыверенные, щербатые, с заделом на гениальность, сданные сильно позже дедлайна. Люсины шутки тонули в залпах смеха, мои часто встречали деликатным покашливанием. Люся всегда все доводила до конца, через силу и ложась трупом, чем очень гордилась. Я постоянно начинала что-то новое и бросала, пасуя при малейшей трудности. Когда Люся влетала в вагон метро, оказавшийся пустым в час пик не по воле чуда, а по воле уснувшего там вонючего бомжа, она, не стесняясь, вставала и уходила в соседний. А я стеснялась и оставалась на месте, своим сидением показывая остальным пассажирам, мол, так и задумано. Люся моментально становилась своей в любой, даже самой снобской компании, мастерски мимикрируя. Даже случайно впечатавшись во входную дверь, обманутая кристальной прозрачностью стекла, она умела выйти из ситуации блистательно, сыронизировав над собой и тут же переведя разговор в другое русло. Я же все время отмалчивалась в ее тени и отвечала односложно, только когда обращались с вопросом непосредственно ко мне. Люся приходила в гости с большим опозданием, когда веселье уже хорошенько разошлось, и все равно умудрялась занять самое козырное место, подсаживаясь к самым интересным, красивым и ярким. Я всегда приезжала к оговоренному часу и оттого отбывала наказание начала вечеринки – из чувства долга и эмпатии к виновнику торжества. Люся тратила деньги, будто каждый раз – последний, не помнила день стипендии, никогда не унижалась до клянчания у родителей скромных трех тысяч: маленькие шабашки сами просились ей в руки. Я не позволяла себе лишнего, откладывала на черный день, как всю жизнь делал отец, и все равно едва сводила концы с концами. У Люси была тысяча подруг и подружек, друзей и дружков, приятелей и товарок, хахалей и ебарей. У меня, кроме нее, – никого. Люся знала все – светские и общажные сплетни, по какому фильму важно иметь мнение прямо сейчас, грехи и уязвимости преподавателей, сколько муки класть в бешамель, чем чистить кроссовки, кто с кем спит и насколько это серьезно. На ее месте я бы завела какой-нибудь анонимный канал, став факультетской версией Gossip girl. Но я ничего не знала и на ее месте я не была. Мое место было далеко-далеко, где-то в арьергарде. Я долго удивлялась тому, что в нашем новом, подсевшем на психотерапию мире, где только ленивый не пошел учиться отстаивать границы, уважать чувства других и прорабатывать детские травмы (а по большей части – к месту и не к месту выдавать словесный понос из этих терминов), есть терапия семейная, а дружеской – нет. Почему только парочки, переживающие кризис, измены и непонимание, имеют право на легитимную очную ставку с модератором, не дающим сторонам подраться? Ответа у меня не было. Сил честно все обсудить – тоже. Я просто продолжала носить невыговоренное в себе. Каждый день своей полупреступной связи с Антоном меня рвало на части – так хотелось все ей рассказать. И вместе с тем от страха, что осудит – за измену Вадику и связь с несвободным человеком. Люся любила повторять правило трех «ж»: не связывайся с жирным, жадным, женатым (вообще-то в оригинале звучит «с жестоким, жадным, женатым», но новая этика и бодипозитив – это совсем не про Люсю). К тому же хранить тайну было неудобно: одна маленькая ложь цеплялась за другую, я без конца путалась в показаниях и чувствовала себя примерно так же, как человек в туалетной кабинке без замка. Тогда я подумала, что для сближения нам жизненно необходимо какое-то времяпрепровождение, имеющее особый для нас обеих смысл. Я долго перебираланашии ничьи больше истории: вот Люська, накрасившись, как привокзальная блядь, так что мама родная не узнает (а подслеповатый препод экономической теории Вартан Игоревич и подавно), идет сдавать вместо меня зачет; вот я диктую ей билет по античке в наушник. Вот она прячется в кустах на моем ночном свидании вслепую (какой-то форум «ВКонтакте»), на которое страшно идти, но, учитывая, что Люська в кустах, – вполне ничего. Вот теплым маем мы лезем через забор Таврического сада и Люська прокалывает себе ногу об штырь, а потом, хромая, проходит по Петербургу тридцать семь тысяч шагов и правомерно вспоминает о травме лишь перед сессией. Вот мы, наперегонки извиняясь, несем взятку – полторы тысячи – физруку, а он кивает на коридорные гардины и говорит: «Простирните это, тогда поставлю». Вот Люся выбрасывает распечатанные на листах A4 шпоры, которые поленилась разрезать, а они, зараза, встали комом в горле мусоропровода. Вот мы едим один на двоих фишролл. Тысячи, миллионы моментов, отчетливо свидетельствующих:этово что бы то ни стало надо спасти. * * * Короче, я предложила ей погадать. Мистическое и таинственное Люся страшно любила – я это знала, на то и был расчет. Я подготовилась и даже составила список гадальных вариаций – в заметке, структурированной буллитами, со всей скрупулезностью посредственной троечницы. Список Люся моментально отвергла (я так и думала) и всю систему гаданий в итоге выстроила сама, как многоступенчатый ритуальный обряд. Начиналось с простого – интерпретация теней от жженой бумаги и капель воска в миске с молоком. У меня получились какие-то уродливые кляксы, в которые Люся, как подобает хорошему филологу, «вчитывала» разнообразные фигуры – от самосвала до жирафа. Сверялась с толкованием и вскрикивала: «Смотри, это же благие вести!», а потом добавляла что-то в духе: «Ой, или новое хроническое заболевание». Люся ловко прилаживала реалии умозрительные реалиям всамделишним. Кот, суливший финансовую нагрузку, превращался в нашу с Вадиком будущую ипотеку, а кочерга, значившая «серьезные перемены в жизни», – в мою незамедлительную беременность. Было несколько обидно, что Люся прорицала в основном про мое личное, но никогда не профессиональное или, прости господи,творческое. Но грустила я не только по этому: рассказываемое Люсей будущее хоть было зыбким и далеким, но, очевидно, имело куда больше шансов на развитие, чем мое сомнительное настоящее в «Чайке». Свое восковое пятно Люся истолковала как фламинго. Я пригляделась. Для меня фигура была похожа на кусок дерьма (это нас с ней, умевшей разглядеть в ошметках воска важный иероглиф судьбы, кардинально разнило). В какой-то момент Люська все-таки засомневалась: то ли фламинго, то ли елка. Я загуглила трактование обоих. Фламинго сулило встречу обаятельного, красивого, но застенчивого человека, елка – долги. Тогда я строго сказала: «Надо определяться». И Люся выбрала фламинго. Ясное дело, его. Традиционный валенок, что кидают через забор, мы за неимением оного модифицировали сланцами, однако не преуспели: на беду именно в ту ночь на КПП дежурил самый противный из охранников, мой сланец на голову себе и словивший. За этим последовали обещание «впиздячить хулиганью» и наше стремительное бегство. В ту ночь было много других глупостей: и невесть откуда взявшиеся карты таро, и приворот путем написания имени на сигарете. Чтобы наверняка, отработано было сразу несколько вариантов: Колин Ферт сменялся Александром Петровым, Пит Доэрти – Евгением Цыгановым, Тимоти Шаламе – Брэдли Купером. Последний – не мой, Люськин краш, я ее даже отговаривала по-дружески, напирая на то, что Купер, если верить сплетням, уже занят, и призывала не тратить попытку на бесперспективный вариант. Люся не слушала: она в отличие от меня была оптимисткой. Суеверное мракобесие достигло апогея в три утра, когда Люся, войдя в языческий раж, предложила закрепить эффект проделанных процедур старославянским обычаем – пойти в поле в сорочке на голое тело и обнять березу. Я не сомневалась, что старославянский обычай родился в ее голове минуту назад и был продиктован привычной тягой совершитьвыходку. Но спорить не стала. Никаких сорочек у нас, ясное дело, не было. Поэтому мы обошлись малым – белыми футболками с надписью «Кубань – золотая житница России», которые нам выдали в первый день заезда. При их закупке экономная директриса, по всей видимости, руководствовалась принципом «на вырост», поэтому всем достались размеры XXXXL. Берез у нас в округе тоже не было. В жидколиственном тщедушном лесочке за территорией лагеря они перемежались ясенем. Люся настаивала на том, что путь мы должны проделать с пустыми руками, не отягощенными атрибутами современного мира. В ее понимании так наша связь с природой и вселенной устанавливалась в максимально чистом виде, без помех. Идея, по моему разумению, не выдерживала критики, но в тот момент мне слишком сильно хотелось снова ее полюбить, и я согласилась. С планом полюбить Люсю возникли сложности еще на стадии тайного ухода из лагеря. Тонкая Люська без труда сиганула в микроскопическую заборную щель (даже не догадываясь о более солидной, нашей с Антоном). Дабы не выдавать секретный спот, который мне отчего-то казалось важным оберегать, я решила полезть через забор – юркнуть в дыру так же ловко мне не дали бы мои объемы. Я унизительно, нелепо карабкалась, балансировала на верхней части, боялась спрыгнуть, ощущая себя огромным куском желе. Без очков, оставленных в лагере, я почти не видела земли, она расплывалась подо мной темным пятном. «Может, через ворота по-быренькому лучше?» – без конца спрашивала Люся, оскорбительно во мне сомневаясь. Я разозлилась и с мыслью: «Да пошла ты!» – прыгнула, зажмурив глаза. Ладно. Люська шла сильно впереди, подгоняя; белизна ее майки была для меня единственным опознавательным знаком во тьме. Тогда-то ко мне и пришла простая, как три рубля, идея. Просто ей проиграть. Без гордости, беспомощной капитуляции и поддавков, а по-настоящему проиграть за неимением козырей. Сказать себе: да, у меня нет и не будет таких ног. Да, я не могу говорить и пяти секунд, чтобы меня не перебили, а когда Люся открывает рот, повисает тишина. Да, она разрешает себе за день выкладывать триста сториков, где говорящую голову дублирует текст. И писать в конце каждого поста: «А вы как думаете?», «Согласны?». Да, она не стесняется повторить мою шутку чуть громче, чтоб все засмеялись. И списывать я, как она, не умею, хотя и говорю, что не списываю, потому что уважаю себя. И экзамен на чужих шпаргалках никогда с похмелья мне не сдать, потому что не умею я заменить знания обаянием. Как говорил Виктор Степаныч Черномырдин, «в харизме надо родиться». Это было так просто, удивительно просто, что я даже остановилась посреди тропы. Боже, что за август. Жаркий, совсем оголтелый. В таком бы остаться навсегда. И ночь эта была действительно особенная, с тем хрупким волшебством, которое ощущаешь не разумом, а сердцем. Мы обнимали деревья и друг друга, смеялись, лежали на траве. Пока нас не забрали менты. * * * Как-то все это быстро случилось, по канону. Их было двое – плохой и хороший. Представились и предъявили: незаконное проникновение на охраняемый объект. – Какой объект? Это же лес! Он всехний, – не согласилась Люся. – У нас тут вам не коммунистический Китай. Это частная территория, – ответил ей хороший, кругловатый коп. – В смысле частная? – уточнила я. – В коромысле. Дом видите? – подключился злой и ткнул пальцем в трехэтажное архитектурное чудовище, обнесенное сайдинговым забором. – Это прилегающая территория.