В коридоре Фандорин почтительнейше осведомился: — А что, ваше сиятельство, разве государь не пожалует? Все-таки не кто-нибудь умер, сам Соболев. Долгорукой искоса посмотрел на коллежского асессора и значительно произнес: — Не счел возможным. Брата послал, Кирилла Александровича. А почему — не нашего ума дело. Фандорин только молча поклонился. «Потолковать» дорогой не довелось. Когда уже сели в карету — губернатор на мягкие подушки, Эраст Петрович напротив, на обтянутую кожей скамейку, дверца вдруг снова распахнулась, и, кряхтя, влез князев камердинер Фрол Ведищев. Бесцеремонно уселся рядом с князем и крикнул кучеру: — Трогай, Мишка, трогай! Затем, не обращая на Эраста Петровича ни малейшего внимания, развернулся к Долгорукому. — Владимир Андреич, я с вами, — объявил он тоном, не допускавшим возражений. — Фролушка, — кротко молвил князь. — Лекарство я выпил, а сейчас не мешай, у меня важный разговор с господином Фандориным. — Ничего, подождет разговор ваш, — сердито махнул деспот. — Что вам за бумажки Петька подсунул? — Да вот, Фрол. — Владимир Андреевич раскрыл папку. — Заказ художнику Гегечкори на завершение росписи Храма. Уж и смета составлена, видишь? А это — подряд купцу Зыкову. Будем под Москвой железную дорогу рыть, чтоб быстрей доехать всюду было. И еще — о снижении цен на газ. Ведищев заглянул в бумаги и решительно объявил: — Нечего Храм Гегечкори этому отдавать, он прохвост известный. Лучше бы кому из наших, московских, отдали. Им тоже жить надо. Оно и дешевле будет, и красотой не хуже. Где деньги-то возьмем? Нет ведь денег. А Гегечкори Петьке вашему дачу в Алабине разрисовать обещал, вон Петька и старается. — Так ты думаешь, не стоит заказ Гегечкори давать? — задумчиво спросил Долгорукой и убрал бумагу вниз. — Нечего и думать, — отрезал Фрол. — Да и метрополитен этот — дурь одна. На кой дыру в земле копать и паровоз туда запущать? Только казенные деньги на ветер выкидывать. Ишь чего удумали! — Ну, тут ты не прав, — возразил князь. — Метро — дело хорошее. Вон у нас движение какое — еле ползем. И правда: губернаторская карета застряла у поворота на Неглинную, и сколько ни бились конвойные жандармы, никак не могли расчистить дорогу, по случаю субботы сплошь забитую телегами и повозками охотнорядских торговцев. Ведищев покачал головой, словно князь и сам должен был понять, что зря упрямится. — Да ведь гласные в Думе скажут, совсем Долгорукой из ума выжил. И питерские вороги тож не преминут. Не подписывайте, Владимир Андреич. Губернатор сокрушенно вздохнул, отложил и вторую бумагу. — А с газом что же? Ведищев взял докладную записку, отодвинув подальше, зашевелил губами. — Это ладно, можно. Городу выгода, и москвичам облегчение. — Вот и я так думаю, — просветлел князь, раскрыл прикрепленный на дверце пюпитр с письменным прибором и поставил размашистую подпись. Потрясенный этой невероятной сценой Эраст Петрович изо всех сил делал вид, что ничего особенного не происходит, и с повышенным интересом смотрел в окошко. Тут как раз подъехали к дому княгини Белосельской-Белозерской, где остановились герцог Лихтенбургский и его супруга, урожденная Зинаида Дмитриевна Соболева, получившая в морганатическом браке титул графини Мирабо. Эраст Петрович знал, что Евгений Лихтенбургский, генерал-майор русской гвардии и шеф потсдамских лейб-кирасиров, приходился родным внуком императору Николаю Павловичу. Однако знаменитого василискова взгляда герцог от грозного деда не унаследовал — глаза его высочества были цвета голубого саксонского фарфора и смотрели через пенсне мягко, учтиво. Зато графиня оказалась очень похожа на своего великого брата. Вроде бы и стать не та, и осанка отнюдь не воинственная, и овал лица нежен, а синие глаза точь-в-точь такие же, и порода та самая, безошибочно Соболевская. Аудиенция с самого начала пошла вкривь и вкось. — Мы с графиней приехали в Москву совсем по другому деву, а тут такое несчастье, — начал герцог, премило картавя на твердом «л» и помогая себе взмахами руки, украшенной старинным сапфиром на безымянном пальце. Зинаида Дмитриевна не дала мужу договорить: — Как, как это могло случиться?! — вскричала она, и по очаровательному, хоть и распухшему от рыданий лицу потоком хлынули крупные слезы. — Князь, Владимир Андреевич, горе-то какое! Рот графини изогнулся наподобие коромысла, и дальше говорить она не смогла. — На все воля Божья, — растерянно пробормотал герцог и в панике оглянулся на Долгорукого и Фандорина. — Евгений Максимилианович, ваше высочество, уверяю вас, что обстоятельства безвременной кончины вашего родственника тщательнейше расследуются, — взволнованным голосом сообщил губернатор. — Вот господин Фандорин, мой чиновник для наиважнейших поручений, этим занимается. Эраст Петрович поклонился, и герцог задержал взгляд на лице молодого чиновника, а графиня залилась слезами еще пуще. — Зинаида Дмитриевна, душенька, — всхлипнул и князь. — Эраст Петрович — боевой товарищ вашего братца. По воле случая остановился в той же гостинице, у Дюссо. Очень толковый и опытный следователь, во всем разберется и доложит. А плакать что же, ведь не вернешь… Пенсне Евгения Максимилиановича блеснуло холодно и начальственно: — Если господин Фандорин выяснит что-нибудь важное, прошу немедвенно сообщить лично мне. Пока не прибыв великий князь Кирилл Александрович, я представляю здесь особу государя императора. Эраст Петрович еще раз молча поклонился. — Да, государь… — Зинаида Дмитриевна трясущимися руками достала из ридикюля смятую телеграмму. — Доставили высочайшую депешу. «Поражен и огорчен внезапной смертью генерал-адъютанта Соболева. — Всхлипнув и высморкавшись, стала читать дальше. — Потеря для русской армии трудно заменимая и, конечно, всеми истинно военными сильно оплакиваемая. Грустно терять столь полезных и преданных своему делу деятелей. Александр». Фандорин чуть приподнял брови — телеграмма показалась ему холодноватой. «Трудно заменимая»? То есть получается, что заменить все-таки можно? «Грустно» — и только-то? — Завтра проводы и панихида, — сказал Долгорукой. — Москвичи желают отдать герою последнюю дань. Потом, очевидно, тело поездом отправят в столицу? Его величество наверняка распорядится устроить государственные похороны. Многие с Михайлой Соболевым проститься захотят. — Губернатор приосанился. — Меры, ваше высочество, приняты. Тело забальзамировано, так что препятствий не возникнет. Герцог искоса взглянул на жену, утиравшую неиссякаемые слезы. Вполголоса сказал: — Видите ли, князь, император пошев навстречу пожеваниям семьи и позволив хоронить Мишеля по-семейному, в рязанском имении. Владимир Андреевич с чуть излишней, как показалось Фандорину, поспешностью подхватил: — И правильно, так оно человечней, без помпы-то. Какой человек был, просто душа-человек. Вот этого говорить не следовало. Начавшая успокаиваться графиня разрыдалась пуще прежнего. Губернатор часто заморгал, вынул преогромный платок, по-отечески вытер Зинаиде Дмитриевне лицо, после чего, расчувствовавшись, шумно в него высморкался. Евгений Максимилианович взирал на славянскую несдержанность чувств с некоторой растерянностью. — Что же это, Влади… Владимир Андре…евич. — Графиня припала к выпяченной корсетом груди князя. — Ведь он меня только на шесть лет старше… У-у-у, — вырвалось у нее не аристократическое, а вполне простонародное, бабье завывание, и Долгорукой совсем скис. — Голубчик, — гнусавым от переживаний голосом указал он Фандорину поверх русого затылка Зинаиды Дмитриевны. — Вы того… Вы поезжайте. Я побуду тут. Езжайте себе с Фролом, езжайте. Карета пусть после за мной вернется. А вы поговорите там с Евгением Осиповичем. Сами решайте. Видите, какие дела-то… Всю обратную дорогу Фрол Григорьевич жаловался на интриганов (которых называл «антрегантами») и казнокрадов. — Ведь что делают, ироды! Кажная тля норовит свой кусок урвать! Хочет торговый человек лавку открыть — к примеру, портками плисовыми торговать. Вроде бы чего проще? Плати городскую подать пятнадцать целковых, да торгуй. Ан нет! Околоточному дай, акцизному дай, врачу санитарному дай! И все мимо казны! А портки — им красная цена рупь с полтиной — уж по трешнице идут. Не Москва, а чистые жунгли. — Что? — не понял Фандорин. — Жунгли. Зверь на звере! Или хоть водку взять. Э-э, сударь, с водкой цельная трагедия. Вот я вам расскажу… И последовала драматическая история о том, как торговцы в нарушение всех божеских и человеческих законов покупают у акцизных чиновников гербовые марки по копейке за штуку и лепят их на бутылки с самогонкой, выдавая ее за казенный продукт. Эраст Петрович не знал, что на это сказать, но, к счастью, его участия в разговоре, кажется, и не требовалось. Когда карета, грохоча по брусчатке, подъехала к парадному входу в губернаторскую резиденцию, Ведищев оборвал свою филиппику на полуслове: — Вы ступайте себе прямо в кабинет. Полицмейстер уж, поди, заждался. А я по делам. — И с неожиданной для его лет и важных бакенбард резвостью юркнул куда-то и боковой коридорчик. * * * Разговор с глазу на глаз получился удачный, профессиональный. Фандорин и Караченцев понимали друг друга с полуслова, и это грело душу обоим. Генерал расположился в кресле у окна, Эраст Петрович сел напротив на бархатный стул. — Давайте я вам сначала про герра Кнабе, — начал Евгений Осипович, держа наготове папку, однако до поры до времени в нее не заглядывая. — Личность мне хорошо известная. Просто не желал при таком скоплении. — Он выразительно покривил губы, и Фандорин понял, что это намек на Хуртинского. Генерал похлопал по своей папке. — У меня тут секретный циркуляр еще от прошлого года. Из Департамента, из Третьего делопроизводства, которое, как вам известно, ведает всеми политическими делами, предписывают приглядывать за Гансом-Георгом Кнабе. Чтобы не зарывался. Эраст Петрович вопросительно склонил голову набок. — Шпион, — пояснил обер-полицеймейстер. — По нашим сведениям, капитан германского генштаба. Резидент кайзерской разведки в Москве. Зная это, я поверил вашему рассказу сразу и безоговорочно. — Не берете, п-потому что лучше известный резидент, чем неизвестный? — не столько спросил, сколько уточнил коллежский асессор. — Именно. Да и есть свои правила дипломатического приличия. Ну, арестую я его, вышлю. И что? Немцы тут же какого-нибудь нашего вышлют. Кому это нужно? Трогать резидентов без особого на то распоряжения не положено. Однако данный случай переходит все границы джентльменства. Эраст Петрович от такого understatement[4] поневоле улыбнулся: — Мягко говоря, да. Улыбнулся и генерал. — Так что герра Кнабе будем брать. Вопрос: где и когда. — Евгений Осипович улыбнулся еще шире. — Думаю, сегодня вечером, в ресторане «Альпийская роза». Дело в том, что по имеющимся у меня данным (он снова похлопал по закрытой папке) Кнабе по вечерам часто там бывает. Сегодня тоже протелефонировал, заказал столик на семь часов. Почему-то на фамилию «Розенберг», хотя, как вы понимаете, в ресторане его отлично знают. — Интересно, — заметил на это Фандорин. — И в самом деле, надо брать.