— Вы так уверены, что мы сможем набрать людей на наши смешные зарплаты? — Даже если нет, мы оформим тем, кто у нас работает, дополнительные полставки. Надо же стимулировать людей, Николай Николаевич! Иначе нам никогда не выбраться из той дыры, в которой мы оказались. Работы будет все больше, а научных работников все меньше. — Министерство не согласится, — бросил Альхименко, залпом допивая чай с прозрачным ломтиком лимона. — Ну почему же? — возразил Гусев. — Николай Адамович Томилин, по-моему, прекрасно относится и к нашему Институту, и лично к вам. Он наш куратор, прорабатывать вопрос поручат именно ему. Я уверен, что он пойдет нам навстречу. — А я не уверен. — Все равно нужно попробовать, — продолжал настаивать ученый секретарь. — Мы не должны сидеть сложа руки, видя, как рушится научный потенциал Института. Я подготовлю письмо в министерство, хорошо? — Нет, — категорически отрезал Альхименко. — Я не хочу ничем быть обязанным Томилину. Никакого обращения в министерство не будет. Я разделяю ваше беспокойство и подумаю, что можно сделать. Но только не через Томилина. Директор резко поднялся и пошел к выходу, даже не пожелав Гусеву приятного аппетита. Впрочем, вежливость здесь вряд ли помогла бы: после неудачного разговора с руководством аппетит у ученого секретаря совсем пропал. 5 Константин Михайлович Ольшанский ворвался в свой кабинет и в ярости хлопнул дверью. Он терпеть не мог, когда с ним разговаривали как с мальчишкой. Прошли те времена, когда гласностью размахивали как знаменем и позволяли себе требовать, чтобы на все вопросы давались четкие и понятные ответы. Все возвращается на круги своя, снова появились секреты, многозначительные умалчивания, слова о политической недальновидности и необходимости поддерживать легитимную власть. Только что он был у городского прокурора, пытался добиться от него ответа: почему же все-таки Григория Войтовича освободили из-под стражи. Следователь Бакланов ничего вразумительно пояснить не мог, поскольку голова у него до последнего времени была занята исключительно проблемами жилищного законодательства: в свободное от сна и еды время он подрабатывал консультантом в фирме, занимающейся расселением коммунальных квартир, покупкой и продажей жилья. Своими должностными обязанностями он пренебрегал настолько, что даже не брал в голову всякие глупости типа странных и неожиданных распоряжений руководства. Помнил только, что выпустили Войтовича до того, как ему официально была избрана мера пресечения в виде содержания под стражей. На тот момент он числился задержанным и мог находиться в камере в течение трех суток, пока не будет принято решение: арестовывать его или выпускать. Решение было — выпустить. Ну и что тут такого? Мало ли почему руководство принимает такие решения. — Да при чем тут руководство, — кипятился Ольшанский. — Вы же следователь, вы обладаете процессуальной самостоятельностью, это должно было быть ваше решение, а не руководства. Руководство только его утверждает или не утверждает. Вы-то почему такое решение приняли? — Ну, — Бакланов пожал плечами, — мне намекнули, я и принял. Дело обычное, будто вы не знаете. — Кто вам намекнул? — Окружной прокурор. — А он на кого ссылался? Ему кто намекнул? — Городской. И вот городской прокурор, тонко улыбаясь и строя увертливые фразы, объяснил Ольшанскому, что есть вещи, которые обсуждать не принято, тем более со следователями. А основания для решения были, и еще какие веские! Можете мне поверить, Константин Михайлович, были основания. Больше ничего добиться не удалось, кроме туманных намеков на интересы страны да на устное ходатайство заинтересованных органов. Какие интересы страны? Какие заинтересованные органы? Молчание… Ольшанский уселся за письменный стол, не сняв пальто и не включив свет. На исходе сумрачного зимнего дня в кабинете было почти совсем темно. Он думал о том, что справиться с прокурором можно, только нужно ли? Есть рычаги, под воздействием которых он даст ответ об анонимных ходатаях, но вопрос в том, надо ли их задействовать. Не зажигая света, он протянул руку к телефону и, напряженно вглядываясь в цифры и кнопки, набрал номер Каменской. — Странно, что ходатайство было, а в Институте об этом не знают, вы не находите? — спросила она. — Нахожу, — согласился следователь. — И мне это не нравится. Либо институтские деятели что-то скрывают, либо мы опять вляпались в какое-то дерьмо, и головы нам с тобой не сносить. Так что, Каменская, будем рисковать или в тину уйдем? — В тину, в тину, — засмеялась Настя. — Нам с вами там самое место. Главное, никто видеть не будет, чем мы там занимаемся. — А не захлебнемся? — Дыхательные трубки возьмем, чтобы не захлебнуться. Я вообще не сторонница того, чтобы отбирать что-то силой. Если ваш дражайший прокурор не хочет нам ничего говорить, не будем его заставлять. Золотой принцип, сформулированный Булгаковым, помните? Никогда ничего не просите у тех, кто сильнее вас. Сами предложат, еще и умолять будут, чтоб взяли. — Золотые твои слова, Каменская, — улыбнулся следователь. — Мыслишь в точности так же, как я. И чего мы с тобой столько времени ссорились, если мы на самом деле так похожи? Не знаешь? — Может, потому и ссорились, что похожи, — засмеялась она в ответ. — Просто я на вас обижалась, потому что вы мне хамили. — Ну извини. Но имей в виду, я и дальше буду хамить, у меня характер такой, его уже не переделать. Но терпеть это не обязательно, можешь в ответ огрызаться. Я-то не обидчивый, не бойся. — Я не умею огрызаться, — вздохнула Настя. — Лучше вы постарайтесь со мной быть повежливей. — Тогда завтра доллар в три раза подешевеет. Каменская, не требуй от меня невозможного. В Институте активность притормози, сведи ее до уровня скучных обыденных мероприятий, проводимых от случая к случаю. Пусть не забывают, что мы есть, но поводов для ответных действий пока не давай. Мы должны стать для них чем-то вроде назойливой мухи: вроде и вреда от нее никакого, она же не кусается, но и забыть о себе не дает, потому как жужжит в самое ухо и периодически норовит сесть на нос, не из вредности, а исключительно по глупости. Поняла? — Угу, — промычала Настя. — И еще вопрос. Деликатный, поэтому можешь не отвечать. Ты знаешь, что дело Красниковых и дело Галактионова объединили и передали мне? — Знаю. — А что Лепешкин от этого решения чуть ли не в обмороке, ты тоже знаешь? — Догадываюсь. — И кто все это устроил? Гордеев? Настя молчала. Она вовсе не собиралась рассказывать Ольшанскому про папочку из сейфа Колобка. — Понял, — так же невозмутимо сказал Константин Михайлович. — Ты не баба, а кремень. — Опять за свое? — Все, все, не буду. Поговорив со следователем, Настя занялась другими текущими делами, которых накопилось немало. Ближе к концу дня она связалась с Коротковым и Доценко, и они на скорую руку написали сценарий «жизни в тине». Картина получилась неяркая, без впечатляющих эффектов, зато спокойная. 6 Человек Мерханова аж взвился от негодования, услышав, что работу над прибором придется приостановить, да еще на неопределенное время. — Мы не можем столько ждать! — возмущался он. — Вам придется ждать, иначе вы вообще можете ничего не получить. Как вы не понимаете, милиция проявляет интерес к нашим разработкам. — Вы должны что-нибудь предпринять, — настаивал человек Мерханова. — Я? — удивился его собеседник. — Я вам ничего не должен, кроме прибора. И я не могу ничего предпринимать, я научный работник, а не руководитель Министерства внутренних дел. — А если мы уберем тех, кто вам мешает, вы возобновите работу? — Разумеется. Только смотрите, чтобы не получилось еще хуже. — Что вы имеете в виду? Почему должно получиться хуже? — Потому что когда убирают милиционера, занимающегося конкретным делом, всем становится понятно, что именно из-за этого дела его и убрали. И тогда все начинают буквально землю рыть. Вот что я имею в виду. — Не усложняйте. Мы займемся этим, чтобы вы могли спокойно работать над прибором. — В таком случае у меня есть условие. — Какое условие? — У меня должно быть абсолютно неоспоримое алиби. Если вы собираетесь что-то предпринимать, то только в то время, когда я буду на людях, которые смогут подтвердить, где и с кем я был в этот момент. — Хорошо. — Сейчас я посмотрю свое расписание. Так, первого марта в среду у нас в Институте заседание Ученого совета, начало в пятнадцать часов. Две защиты кандидатских и несколько текущих вопросов, это займет примерно три с половиной часа. Дальше. Третьего марта, это будет пятница, мы чествуем академика Минаева, ему исполняется шестьдесят лет. Сначала торжественное заседание, потом банкет для всех научных сотрудников Института. Начало в шестнадцать часов и, видимо, до глубокой ночи. — А пораньше в вашем расписании ничего нет? — Пораньше только завтра, но в очень ограниченное время, с девяти до десяти вечера. — Ладно, будем пробовать. 7