— О, почти любой, — как-то туманно протянула она, уютно почесывая живот. — Только не говори мне, что Эллу все ненавидели… Это было бы слишком просто. — Ну, на самом деле почти все. Она была просто ужасна. Нехорошо так говорить… я хочу сказать, сейчас — когда она мертва. — Думаю, мы много чего еще узнаем о том, насколько ужасной она была, — сказал я, придвигаясь ближе и держа в руке чашку с чаем (на эту выдумку мы оба согласились, чтобы оказаться вместе). — Ну, на самом деле она не была так уж ужасна, — возразила Джейн как человек, предпочитающий думать о других только хорошо. — Думаю, у нее были и хорошие стороны. — Но тут же сдалась. — Хотя только Бог знает, что произошло. Я этого никогда не узнаю. — Возможно, Бог действительно знает, — воздел я глаза к небу. Джейн вздохнула, а я придвинулся еще ближе, и чашка задрожала у меня в руке. — Она была такой интриганкой, — задумчиво продолжала Джейн. — Постоянно притворялась. Вот почему она вышла за Майлса: ведь он дирижер и очень важная фигура в труппе. Она за него вышла, а потом вдруг начала делать какие-то намеки… что вроде этот брак всегда был фарсом. — Он ей не нравился? — Конечно нет… А после первых месяцев и он стал относиться к ней точно так же. Только она упорно не давала развода. Он был ей слишком нужен, прекрасная защита… — И в итоге он ее убил… Джейн пожала плечами и вздохнула: — Я так не думаю… Он такой замечательный… я хочу сказать, замечательный дирижер. Мне не особо приходилось общаться с ним вне театра. В любом случае он приятный мужчина, а Элла просто стерва, и я не вижу, почему он должен из-за нее страдать, — закончила она с неожиданной энергией, отбрасывая все этические соображения. — Думаю, на него падает наибольшее подозрение, — заметил я. Все это дело меня очень заинтересовало, как заинтересовало бы кого угодно. Довольно неожиданно оказаться причастным к убийству в первый же день на новой работе. А кроме того, помимо новизны всей ситуации, мне смутно приходило в голову, что у этой истории должен быть какой-то эффектный конец и можно каким-то образом извлечь из этой трагедии пользу. Конечно, это было не слишком благородно, но я принадлежал к не слишком благородному племени людей, торгующих талантами других и использующих даже их несчастья. — Я тоже так думаю, — огорченно согласилась Джейн. — Одному Богу известно, как он ее ненавидел. С другой стороны, точно такие же чувства испытывало множество людей. Хотя бы та же Игланова. — Почему? Что она имела против Эллы? — Вы не знаете? — И в первый, но не в последний раз я был награжден сочувствующим взглядом балерины, который говорил, что хотя, возможно, я и не такой уж круглый дурак, но тем не менее безнадежно невежественен во всем, о чем идет речь: в танце и связанной с ним закулисной игре. Я смиренно сознался, что не знаю. — Мистер Уошберн в этом году собирался уволить Игланову. Она практически ослепла. Это стало так очевидно, что даже публика заметила… Вот почему, когда ей удается закончить пируэт, ей аплодируют… А в «Жизели» она вечно теряет партнера. Ей просто повезло, что у нее есть Луи. Он ее обожает и ходит следом, как верный сенбернар. Будь у нее другой партнер — она уже давным-давно кончила бы в оркестровой яме. — Итак, Уошберн собирался от нее избавиться? — Да. Только он действовал так, чтобы это выглядело как уход по ее собственному желанию. Этот сезон в Метрополитен-опера собирались закончить большим представлением в честь Иглановой, чтобы отпраздновать тридцатилетие ее выступлений как прима-балерины. А вот теперь… ну, думаю, она останется на будущий сезон. Понимаешь, Элла уже была готова занять ее место. — А нельзя найти кого-нибудь еще? Джейн скептически покосилась на меня, как могла это сделать любая нормальная девушка в пять утра после утомительного вечернего спектакля и полицейского допроса. — Кажется, вы не понимаете, что это старейшая балетная труппа в мире и у них должна быть prima ballerina assoluta,[1] а таких во всем мире не больше полудюжины, и все они наперечет и ангажированы — вроде Марковой, Фонтейн, Даниловой, Тумановой и Алонзо… И они мистеру Уошберну не по карману, — добавила она, несколько снижая цену претензиям нашего патрона. Я и по собственному опыту понял, что мистер Уошберн относится к деньгам более чем бережно. — Так что трос могла перерезать Игланова? Воспоминание о ножницах меня не покидало, хоть я пытался думать о чем-нибудь еще… Я не сказал полиции, да и вообще никому, о том, что их нашел. — О, не говорите глупостей! — воскликнула Джейн, но больше комментировать мою теорию не стала. — Должно быть, она была ужасно честолюбива, — сонно промямлил я, глаза мои буквально закрывались от усталости. — Элла? Да, это верно. Она хотела танцевать в «Лебедином озере» в первый день гастролей в Метрополитен-опера… вместо того чтобы танцевать на утреннем спектакле в среду и каждый вечер во всех крупных городах. И она бы этого добилась. — Она была настолько хороша как балерина? Безнадежное дело спрашивать одну балерину о таланте другой, но сейчас я думал о другом и не обращал внимания на собственные слова. Моя рука легла ей на плечо, и я сидел так близко, что ощущал всем телом частые удары ее сердца. Джейн на полном серьезе ответила, что Элла была хорошей и весьма техничной танцовщицей, но ужасно немузыкальной, и, не выйди она замуж за дирижера, никогда не стала бы примой. — У нее что-то было с Луи? — спросил я. Мои губы были так близко от ее щеки, что я ощущал тепло собственного дыхания. — Не думаю, что он бы ее пропустил. Он не менее тщеславен, только в более приятном смысле. Все любят Луи. Понимаешь, он странный… и кладет подкладки… — Что он делает? — Ну, говорят, что когда он надевает трико, то подкладывает подушечку. — Это, пожалуй, вряд ли, — протянул я, вспоминая нашу стычку. — И вы тоже? — она села и выпрямилась. — Что я? — Он и к вам… приставал, да? — Ну, признаюсь, он попытался… но я его отшил, — и я рассказал, как мне удалось отстоять свою честь. Она отнеслась к моим словам довольно скептически. — Он уже проделал это со всеми юношами в труппе… даже с теми, которым нравятся девушки… Мне кажется, перед ним невозможно устоять. — Я устоял. — Ну, знаешь… Тут и началось… 4 — Джейн! Ответа не последовало. В комнате было светло, на ней была черная маска и ничего больше. Скомканные простыни бесформенной кучей валялись на полу возле кровати. Я мог только сказать, что предстоит еще один жаркий день. Зевнув, я сел в постели и посмотрел на часы, которые положил на ночной столик. Я всегда их снимаю, особенно после того, как одна девушка пожаловалась, что они царапаются. Половина одиннадцатого. Я закурил и посмотрел на женщину, раскинувшуюся рядом в такой позе, которая любую другую сделала бы весьма непривлекательной. Но в данном случае ее можно было подвесить к люстре — она и там смотрелась бы весьма неплохо. Я наклонился и пощекотал ее гладкий живот, напоминавший розовый алебастр, или, если уж оставаться на этой лирической ноте, то теплый розовый алебастр мягкой и изящной формы, крепкие бедра без всяких признаков жира и очень милые груди, которые не торчали ни вверх, ни вниз и не свисали в стороны, а были расположены точно по центру. Это была работа первоклассного скульптора, а не те небрежные поделки, с которыми так часто приходится сталкиваться в этой жизни. Она вздохнула и немного отодвинулась, но все еще не просыпалась. Тогда я пощекотал ту грудь, что была ближе ко мне, и Джейн очень четко произнесла: — Убирайся. — Не слишком романтично начинать утро подобным образом, — заметил я. Она сняла маску и сощурилась от яркого солнечного света, согревавшего комнату с высоким потолком. Потом увидела меня и улыбнулась. — Совсем забыла, — вздохнула она и потянулась. — Я просто боюсь заглянуть в газеты, — заметил я. Она застонала. — Я-то думала, сегодня будет хороший день. Хотя так жарко, — как-то не к месту добавила она и села. Я отметил ее беззаботность. Впервые после тех, кого я знал, мне встретилась такая милая и нежная девушка… И это даже если ничего не говорить насчет любви. Я пришел к выводу, что балет мне очень нравится. — У меня болит голова, — заявила она, поморгав и сжимая виски руками. — Сейчас я попробую ее полечить, — сказал я, подкатываясь к ней. Она пыталась отодвинуться: — Не сейчас. Слишком жарко… Однако ее голосу недоставало убежденности, и наши тела встретились, и мы с еще большим жаром повторили то, чем занимались прошлой ночью, воздух короткими толчками вырывался из наших легких и, пока мы не достигли вершины наслаждения, на свете не было никого, кроме нас двоих, этой постели, солнечного света, врывавшегося в окна, скрипящих пружин и наших тел, потевших и хлюпавших, когда мы прижимались животами.