XIV. Поднепровье, 3473 год Разве думает человек, что Мы никогда не соберём его костей? Да, способны Мы подобрать его пальцы. Коран, сура 75 «Воскресение», ст. ст. 3, 4 Мартовский снег мокр и липок. В заречье он лежит пятнами, на лугу обнажилась прошлогодняя жухлая трава. Снуют по пригреву паучки, расправляет крылья храбрая божья коровка. В мелководных озёрах зима ещё держится, уцепившись за берег фестонами рыхлого льда, но посередине вода уже свободна. У лесной тропы отощалый волк принюхался, подняв и согнув переднюю лапу; сделал тревожную стойку, но убегать не стал. Пусть себе эти трое идут по своим делам. От двуногих резкий чуждый запах, но вреда они не приносят. Ещё и подкармливают, когда люты морозы… И волк трусцой пересёк дорогу двоим мужчинам и женщине в нескольких шагах перед ними. Люди взглядами проводили облезлого, с пёстрыми боками зверя; женщина тихонько рассмеялась. Это был единственный за долгое время звук, кроме звука шагов, который издавала троица, идя через чёрный лес. Мужчины и женщина беседовали, усилием воли посылая друг другу ряды символов и чувственных образов. За долю секунды они могли сказать больше, чем уместилось бы в часе словесной речи. Молча цепочкой шагали трое, женщина впереди, — а кругом заливались, наперебой щебеча, возбуждённые солнцем птицы и с голых ветвей сыпалась гулкая капель. На опушке замыкающий, рослый плечистый блондин с бородой-норвежкой, остановился и поднял руку, предлагая глянуть наверх. Резко выделяясь в чёрном плетении, кустилась на тополе салатовая омела. Образы, посылаемые атлетом-бородачом, стали сказочно-туманны: среди варварских дворцов на скалах, у холодного, синего со свинцом моря двигались огромные фигуры богов… Могучая Фригг, жена миродержца Одина, берёт клятву с животных и растений, металлов и людей, что никто из них не причинит вреда её сыну, юному красавцу Бальдру. И вот зловещий бог-урод, бог-шут Локи подсовывает слепцу Хёду острый прут из омелы, чтобы тот убил Бальдра… Омела убила весну! Знали древние норманны, что может сделать жёлто-зелёный паразит с беззащитными деревьями. Мы не рвём цепочку живого на Земле, не истребляем омелу, как вид, — но, по надобности, принуждаем её вести себя скромнее. Одним боковым взглядом тёмно-янтарных глаз женщина сказала: «Хорошую сказку придумали твои предки, Рагнар, — мудрую!» «Продолжение того мудрее», был беззвучный ответ. «После гибели старого мира и рождения нового ожили и Бальдр, и убийца его Хёд, и помирились между собой… Не то ли и мы готовим миру?» — Пожав плечами, она улыбнулась — очень яркая, высокая крупно-кудрявая брюнетка. «Не радуйтесь заранее», — бросил предупреждающую искру второй мужчина, хрупкого сложения, синеглазый и бледно-смуглый. «У нас всё может быть неизмеримо сложнее, чем в мифах…» — «Справимся, Макс», весёлым сиянием ответила женщина. «Справиться-то справимся, Ви, — но какой ценой?…» (Мрачно-красноватые оттенки в зарнице последней мысли.) Держа руки в карманах короткой пушистой куртки, Ви шла легко, словно приплясывая; длинные ноги её, в узких вельветовых брюках, едва касались земли. Вот — перемахнула лужу, одновременно уклоняясь от куста шиповника… Массивный Рагнар, напротив, шёл тяжело, неуверенно, будто после болезни. Солнце принудило его распахнуть полушубок и сдвинуть вязаную шапочку с шишковатого лба. Несколько раз Рагнар споткнулся, однажды так, что Максу пришлось ухватить его за рукав и удержать от падения. Сам Макс двигался немногим менее ловко, чем Ви, но как-то странно скользя, точно перетекая с места на место: был тут, смазался — и возник впереди… Не выдержав, Ви послала Рагнару мозаику насмешливых шаржей со смыслом: «Чаще, чаще надо возвращаться в плотное тело, дружок! Теряешь форму. Как будешь общаться с новенькими? Им вряд ли внушит доверие бесплотный дух…» — «Извини, но действительно не люблю: будто в каменную глыбу втискиваешься и катишь её, катишь…» Увидев ответ, забавную фигурку Сизифа[29], толкающего в гору круглый камень, Ви предложила: «Ну, видоизменись, стань юным и стройным». — «Не могу, солнце, привык за столько-то лет. Да и Наиля меня только таким любит…» — «Тогда мучайся и молчи!» — молнию притворного гнева метнул Макс. «А я так и делаю, это вы пристаёте…» Описав вокруг лесного массива длинную дугу в поисках добычи и не найдя ничего достойного внимания, кроме одной полёвки, лишь раздразнившей аппетит, — волк выбежал было на песчаную пустошь, но притормозил у её края и даже уши прижал. Творилось тут что-то непонятное и неприятное, вот уже несколько дней и ночей… вроде и нюхом не почуешь, и слуху, и зрению недоступно, а вот поди ж ты: будто сам воздух над пустошью переменился, и бьётся, и пульсирует в нём что-то, напоминая о летних грозах, о страшных искрах с неба, но намного, намного сильнее, огромнее, чем гроза… Такое делается над песками и кочками, что невольно всё волчье естество пробирает дрожью и становится дыбом плешивая шерсть! Волк исчез быстро и бесшумно, как появился, — а люди остановились при выходе из лесу. Со своим чутьём, в миллион раз более острым и многообразным, чем у зверя, они видели бешено вертящийся энергетический смерч, скрученное в хобот пространство. Чудовищный щуп извивался, тонким концом вынюхивая что-то сквозь песчаные бугры с редкими кустами, сквозь грязный ноздреватый снег в оврагах. Выше облаков смерч расширялся в воронку без краёв, слитую с тем могучим, огромным, что давало силу щупу-искателю… С характерным жёстким звуком Рагнар огладил бороду; Ви, взяв под руку Макса, щурилась внимательно и восторженно. Лучше двоих остальных она ощущала верчение поисковика, утоньшавшегося книзу до диаметра меньшего, чем у атома. Ей также было явлено то, что привлекло сюда внимание Сферы: пощажённые временем следы человеческого тела. Некий объём почвы включал в себя нужные пропорции веществ, когда-то слагавших плоть и кости. То, что было рукой, касалось зеркала подземных вод; сквозь химический призрак мозга прорастали корни ивняка. Людская органика мешалась с остатками металла и псевдоживой ткани, — человек погиб вместе со своей транспортной машиной… Информации было почти достаточно, однако работа предстояла тончайшая. Смерчу надлежало здесь крутиться и ввинчиваться, выискивать и собирать ещё не один день… Снежинка упала на густые изогнутые ресницы Ви, женщина смахнула её пальцем. Последний, беспомощный снегопад, по пути выпитый солнцем… Они посовещались не более трёх секунд, сказав друг другу больше, чем слова передали бы за день. Вмешиваться не было нужды, не следовало изменять внезапными решениями выверенную, в каждый миг предельно обоснованную волю Сферы. Задумавшись, прервав мысленный диалог, они вновь ступили на лесную тропу. Вела, как прежде, Ви; за ней беззвучно, улыбаясь неведомо чему, скользил самопогружённый Макс. Последним, шумно дыша, топал Рагнар, озабоченный тем, как бы не вышла из повиновения громоздкая телесная машина, столь редко пускаемая им в ход… Да, каждый на обратном пути думал о своём. Но все возвращались мыслями к одному и тому же. В миллиардах километров от них, в средоточии Сферы Обитания уже завязывались новые отростки, щупы-поисковики. Ещё немного, и вонзятся они в рощу диких олив у бухты Золотой Рог, в сырые джунгли Индокитая; зависнут над обновлёнными, как ценное наследие прошлого, пирамидами Юкатана и над громадным городом-музеем у хмурой Темзы. Кажется, ещё один смерч будет шарить поблизости, среди древних пустынных холмов днепровского Правобережья… «Главное, чтобы в этот раз всё было без трагедий», сказал-подумал Макс. Иные молча кивнули. Донёсся отчаянный крик зверька, попавшего в крепкие челюсти. В ближнем яру волк нашёл-таки себе добычу. XV. Большой Киев, 2181 год Но каждый, кто на свете жил, Любимых убивал: Трус — поцелуем, тот, кто смел - Кинжалом наповал. Оскар Уайлд Пока я лез по сирени, ненароком сломал на груди устройство «Протей»; исчезла с лица маска большеносого, губастого кавказца. Ну, ничего, здесь уже не важно… Семейный жилблок Щусей, как принято, двухэтажный, с квадратным внутренним двором. Перехожу на галерею, поверху обходящую двор; осматриваюсь. Мягкий, ниоткуда льющийся свет. Внизу лепечет фонтан, орошая веера пальм и бороды многолетнего плюща. Вот и окно гостиной Крис. Светится слабо, едва заметно… Я знаю, они оба там, — из ближайшей кофейни проследил приход «Надсона». Родители снова на какой-то дальней стройке, раздолье нашим голубкам! Окно не прозрачно — окрашено золотисто-розовым. Сделали себе интим… Генкин голос мне не слышен, да он и вообще-то негромок и глуховат. Но вот я различаю смех Крис, грудной, лукавый, полный соблазна. Смех для возбуждения любовника… Так не смеётся женщина наедине с собой, скажем, читая забавную книгу. Так никогда не смеялась проклятая моя любовь, говоря со мной. И такие картины рисует этот смех в моём пылающем мозгу, что я, уже ни о чём не думая и ничем не смущаясь, начинаю готовить свою месть. Прежде всего — извлекаю из сумки, кладу рядом и включаю то, что принёс вместе с гармонизатором. Штука, наверное, попроще, чем прибор, которым Фурсов некогда подавил сигналы ВББ юной балеринки, — но тоже действенная. Проверял на своём вживлённом блоке. Изготовлять поручил домашнему роботу — по схеме, извлечённой из исторической части Цзиньшидывана: простейший генератор радиопомех. Потом в памяти робота стёр это задание… ах, какой из меня вышел бы преступник! Включаю… Ну, теперь хоть заживо режь эту парочку там, за окном, — ни один сигнал не дойдёт до наших хранителей… Наконец, вынимаю главное своё орудие, ПГ-38. Приставляю ствол вплотную к окну. Тонкий лист капиллита, конечно же, не преграда… Счастливый стон Крис заставляет меня решительно положить палец на сенсор. Получите! Конструкция довольно старая, не ауральная: я держу палец прижатым до тех пор, пока мощность излучения не достигает предела. Кажется, они лишь начинали сладкую игру, медленно, с шуточками раздевая друг друга… Под первым натиском лучевого потока вроде бы ничего не меняется: шорох одежды, смешки, страстный шёпот… Но я-то знаю: дело пошло! Программу я выстраивал долго и тщательно, справляясь со специальными источниками. Никакого разрушения тканей, за него следствие мигом уцепится: просто — биохимическая модель испуга! Враз напрягаются все мышцы, надпочечники выбрасывают фонтан адреналина, побуждая тело к смертельной борьбе неведомо с кем; изнемогает сердце, рассылая побольше крови к органам — общая мобилизация, тревога, аларм!.. Психическим отражением должен быть дикий, беспричинный ужас. Вот уже Генка, задыхаясь, спрашивает: «Что с тобой? Ну, в чём дело? Тебе что, плохо?…» В ответ — стон сквозь зубы… «ах!» — и ничем не сдерживаемое, бурное рыдание. Ну-ка, у кого первым не выдержит сердечко? Пишут, что женщины выносливее… Сейчас проверим!.. Меня буквально разрывает пополам. Спешу покарать «предателей» — и в то же время жажду их раскаяния. Вот бы приползли сейчас, раздавленные внезапным кошмаром… особенно она! Я простил бы, конечно, простил… но уж заставил бы поваляться в ногах. А потом — пусть убираются с глаз долой, вон из города… пусть живут, где хотят, как хотят, лишь бы я их не видел… Да спасите же себя, идиоты, — и меня спасите от того, что неминуемо, по свершении, разрушит мою психику, отравит память!.. Не спасли. Тени мечутся за капиллитом, кричат хрипло. Один раз чьи-то кулаки ударяются о золотисто-розовую преграду; я невольно отскакиваю, задрав кверху ствол. Но нельзя уже отступать, некуда… Если сейчас пощажу, — дознаются, додумаются… умны ведь оба… Опять прижимаю оружие к окну. Первой всё же затихает она, с сердцем, лопнувшим от чрезмерных усилий. На то и расчёт… Генка тоже смолкает на секунду, ошарашенный Крыськиной смертью. Ну, пусть звериную свою, «щучью» свободу он ценит дороже, — но ведь по-своему, насколько способен, любит!.. Каждому отпущена любовь, как и другие таланты, в определённую меру. Затем, судя по звукам, Фурсов начинает трясти тело, столь отчаянно взывая — «Крыся, Крысечка!», что я на миг ощущаю себя просто изувером, монстром… недооценил я, что ли, его способность любить?… Стремясь побыстрее всё окончить, я вновь лучом буравлю окно… но тут же снимаю палец с сенсора. Роняя мебель и ещё что-то звонкое, будто серебро, — невидимую посуду? — «Надсон» ломится вглубь жилблока. Зачем? Перестал надеяться на ВББ? Рвётся к уникому, вызывать помощь? Или просто, потеряв голову, бежит куда глаза глядят? Выяснять некогда. Живучий, зверюга, даром, что тощий! Боясь упустить главного врага, даю мысленный приказ окну — открыть мне проход. Капиллит беззвучно лопается и срастается за спиной. Бегу, стараясь не смотреть на то, распростёртое на диване, почему-то с красным бликом на месте лица… Может быть, у неё перед смертью полилась кровь из глаз? Не знаю до сих пор… Генка заперся в санузле. Подавляю истерический смех: неужто Фурсова с горя неудержимо понесло? Достойная такой твари кончина — на унитазе… Некоторое время прожариваю резонансными волнами бледно-сиреневую стену санузла. Она звуконепроницаема. Решив, что враг уже либо мёртв, либо предельно обессилен, командую стене расступиться. …Ничего более ужасного я и представить себе не мог. Подвинув табуретку, Фурсов-«Надсон» встал на неё; из собственных, нарочно прихваченных подтяжек сделал петлю и, привязав её к головке ионного душа, повесился. Под голыми качающимися ступнями набегает лужа мочи. …Степан Денисович. Оказывается, он стоит за моей спиной в зелёном халате, — давно ли? — сутулый и дрожащий, словно на морозе, с мутными озёрами в подглазных мешках. Когда проходит первая встряска, чуть не лишившая меня чувств, я вполне машинально и — надо же! — уже привычно поднимаю гармонизатор к груди Щуся. Для его сердца хватит и пары секунд… — Убери дуру, — шелестит старец, птичьей коричневой лапой отводя ствол. Рот его парализован, лишь правая сторона кривится улыбкой. — Я не стукач, понял? Не видел ни х…, не слышал… Стыд обваривает меня с головы до ног. Больше нет рыцаря без страха и упрёка; отныне я — собрат по духу Стёпки Щуся с Подола, хозяина секс-шопа и друга последних киевских бандитов. — А я всегда знал, что ты такой… — Он медленно смеётся, словно скрипит древняя рассохшаяся дверь. Давно пора в регенератор, на всеобщее и полное обновление… чего ждёт? Видно, продлевать жизнь уже невмоготу, а оборвать её жутко. — Тебе попадись… тихушник! — Богомол опять скрипит, и я не могу понять, знак ли это презрения или восторга. — Как Бог черепаху… ти-ихо! Его особенно радует тишина моих действий. О, позор, позор… Но вдруг я понимаю, что на Щусевом черепе с присохшей кожей — не улыбка, а гримаса скорби. — Да, любил я Кристинку, хлопец… и того тоже… Видно, так карты упали. Твоя взяла, сучонок. Вали, вали отсюда! Сказал, могила… …Я верю в братский бандитский нераскол Степана Денисовича, — ПС-контролёров он и за людей не считает, — но всё же не могу оставить старика в живых. Расплакавшись над телами, чёртов рамолик[30] может вызвать экстренную помощь, и регенератор мигом воскресит свежие трупы. Все мои мучения, вся внутренняя ломка безупречного жу, ставшего убийцей, — окажутся бесплодными. Лишь пролежав много дней в пустом жилблоке, тела станут напрочь непригодными для восстановления. А оно так и получится: родителей не будет до Нового года, «Надсон» официально в Сталинграде, пращур из дому не выходит уже лет сорок. Чисто сработано — чище не бывает… …Щусь и слова не говорит, когда я приставляю к его рёбрам нагревшийся ПГ. Лишь усмехается с пониманием, кривее и злее прежнего. Палец на сенсор… Двухсотлетнее иссохшее тело оседает беззвучно, словно упал пустой китайский халат. Вернувшись на галерею, я выключил и спрятал в сумку генератор помех. Я был свободен. Подозрения в мой адрес? Ausgeschlossen[31], как говорят немцы. Я действительно образцовый журналист-правовед, без пятнышка на биографии. «Надсон» в последние месяцы был признанным женихом Крис, я же оставался для всех её школьным другом, так сказать, предметом душевной обстановки, никак не годным на роль Отелло. Пока ехал и шёл по домограду, лицо моё подвижной маской скрывал «Протей»; за тем, как я влезал по сирени на техгалерею, не проследил ни один человек. Скоро окажусь дома; одежда, обувь, ПГ и прочая машинерия мигом отправятся в высокочастотную печь… какого лешего?! Модель смерти Крис и Балабута следственный биопьютер выстроит по принципу наибольшей вероятности: волнение перед разлукой незадолго до свадьбы — некий стресс на интимной почве (сексуальный сбой, ссора, недоразумение?) — возможно, с позором прогнанный из постели, жених бросается в петлю — её сердце тоже не выдерживает — зрелище двух мёртвых тел, в том числе любимой прапраправнучки, лишает жизни дряхлого Мафусаила. Ничего себе, складно. А что же вживлённые блоки, три сразу? Почему молчали, не сигналили? А кто их знает. Может быть, пролетал близко за стеной большой авион или орбик заходил на посадку. Магнитное поле, что-нибудь в таком роде… Следов нет и быть не может. И скоро осел бы сей случай в городской Памяти, и пригождался бы в дальнейшем разве что статистикам да соискателям учёной степени в психологии… Всё было так. Но не эти здравые (для преступника) мысли приходили мне в голову, когда, сам не зная почему, рванулся я не домой, а на 156 уровень, в ангар прокатных минилётов. Когда просторная кабина лифта взлетала по прозрачной шахте на очередной уровень, застывая и раздвигая створки, — в каждом новом входившем пассажире видел я оперативника. Все мои уловки вдруг показались сущим младенчеством рядом с биопьютерной, пси-локаторной и прочей мощью ПСК. Я буквально слышал за собой оклики патруля, мои мышцы заранее цепенели, словно их уже коснулся арестный луч! Совесть? В тогдашнем состоянии ступора она меня не терзала… Нет, — что-то другое уверенно вело меня навстречу травам Тугорканова острова. Наверное, не был герметичен ПГ разгильдяя Звездочёта, или я его испортил, перенастраивая, и разрушительное поле хлестнуло и по мне!.. Помню, ненадолго вывело меня из ступора зрелище, мало с чем сравнимое по грандиозности. Над городом на север, в сторону Бориспольского космопорта, по закатному небу снижался орбик. Подумалось даже: вот сесть на борт такого — и долой от всего, куда-нибудь в Сидней или на Огненную Землю, где недавно завершён курортный комплекс Ушуайя… Но величаво ушёл серебристо-голубой сияющий корабль, подобный овальной жемчужине; лучи его прожекторов скользнули по домоградам (вспышки в мириадах стёкол), по зелёным просторам между ними — и вновь всё затмилось для меня… Уже в состоянии некоей замороженности, вне реального мира, шёл я ко входу в ангар, — а вокруг на плоской кровле Печерской башни, в нарочно сгущённом воздухе шестикилометровой высоты, под искрящимся куполом защитного поля (оно же и источник света), среди огромных синих бассейнов и пальмово-орхидейных рощ с ресторанными столиками отдыхали тысячи домоградцев. Днём тут был солярий, но многие не расходились до утра… Выделяя для себя из общей нерезкости какой-нибудь кусок жизни, замечал я парней и девчат, обезвешивающих себя на специальном помосте и взмывающих, чтобы затем, пролетев немного и вернув вес, с визгом упасть в воду. Фиксировал игру детей с крошечными алмазнокрылыми эльфами, компанию поющих вокруг гитариста; прикорнувшую в шезлонге даму, моложавую с виду, но в условном бикини по моде 2080-х… Увидел вдруг смешную Ладу Очеретько, в чепце с кружевом и купальнике с панталонцами; рядом с ней — Равиля, впервые явленного мне без кителя, во всей красе тренированных мышц! Хватило ума не окликнуть их… Всё. Охваченный сразу и жаром, и холодом, за алой чертой минидрома вынимаю свою уникарту, чтобы её прочли робосторожа; жду, пока с неё снимут ЭИ-плату за прокат; сажусь в подплывший по нумерованной дорожке минилёт, опускаю фонарь кабины и молча командую — на старт! В гуашевое небо с ростками звёзд и бледным серпиком юного месяца!.. К смерти.